Снова заскрипел запор, "волчок" на этот раз оставили в покое, и в камеру вошел Юрий Федорович Мирончук. Надзиратель лишь заглянул в камеру и отступил назад, прикрыв дверь.
- Здравствуй, Волков, - сказал секретарь парткома, - насилу добился разрешения поговорить с тобой здесь, наедине.
Я молча пожал ему руку и предложил сесть на койку, так как стулья в камере не полагались.
- Ты ведь знаешь, - заговорил Мирончук, усаживаясь поудобнее и доставая сигареты, - я только вернулся с промысла, три месяца болтался в море, переходил с судна на судно… Курить здесь можно?
- Можно.
- Тогда задымим, под курево и разговор веселее идет. Ты вот, значит, что, Волков, давай без предисловий. Расскажи все, как было, понимаешь, как на духу, ведь я твой крестный, вроде как отец, и времени у нас хватит, на два-три часа прокурор разрешил…
- А что говорить? - сказал я. - Все в деле есть, показания мои, а свидетелей нет… Виноват - и все.
- Подожди, не лезь в пузырь. Дело мне разрешили посмотреть, не в нем суть. Ты во мне не следователя должен видеть, а товарища, коммуниста.
- Меня уже исключили, так что…
- Ну и что? Ты ведь знаешь, что человек не может оставаться в партии, если его обвинят в уголовном преступлении. И потом, все происходило без меня. Может быть, случись этот разговор до суда… А если по судебному делу смотреть, то и я б за исключение руку поднял, только, наверно, сначала б у тебя все сам повыспросил, но вот, понимаешь, вернулся поздно. Поэтому не становись в позу, а выкладывай, что произошло с тобой и судном в море, да с подробностями, ничего не упуская.
Если честно, я тогда и не подумал, что Мирончук мне поможет, хотя и знал, что он всегда заботится обо мне. Может быть, потому и не приходила в голову мысль обратиться к нему, что еще с первых дней учебы в мореходке я ощущал его поддержку, мог поделиться с ним сомнениями и бедами. Собственно говоря, и в училище я попал не без его совета.
Мирончук был комиссаром, который в сорок первом написал матери, как погиб на его глазах мой отец. Спустя год после освобождения нашего города от немцев мы получили от Юрия Федоровича письмо. Он расспрашивал мать о житье-бытье, интересовался, получаем ли пенсию за отца и какую, как учатся дети… Примерно два-три раза в год приходили от него письма, а в сорок пятом получили мы от Юрия Федоровича две посылки…
Когда я учился в седьмом классе, он написал, что работает теперь в портовом городе, в рыбопромысловом управлении, что открылось здесь мореходное училище, где курсанты на всем казенном, что там я могу получить хорошую специальность, и матери будет легче, останется только сестренку поднять… О море мечтал я давно, только как все это устроить, не знал, в высшее военно-морское надо аттестат зрелости, а вот про средние мореходки у нас в сухопутном городе не было известно…
Мать поплакала, соседки похвалили доброго человека, не забывшего вдову с ребятишками, а я, конечно, ликовал и навалился на учебу. Юрий Федорович о строгостях в этом плане предупреждал. Потом я соблазнил открывшейся перспективой и Стаса…
Приемные экзамены в училище я сдал на "отлично", Мирончуку за меня краснеть не пришлось. И с тех пор и до конца я старался следовать этой линии. По сути дела за помощью к нему я не обращался, но само его существование придавало мне силы, уверенность, что ли…
От других я знал, что он строг, но справедлив, а ко мне он относился очень просто, видел во мне равного и говорил как с равным… Когда я был курсантом, то часто приходил к нему, обязательно дождавшись приглашения от Мирончука самого или от тети Маши, его сестры. Родные у них погибли, а тетя Маша в бомбежку ослепла, и они жили вдвоем, два добрых, отзывчивых на чужую беду человека.
Когда кончил мореходку и женился, к Мирончуку заходить стал все реже и реже - я мало бывал теперь на берегу. В конторе с Юрием Федоровичем мы встречались часто - ведь он был секретарем нашего парткома, и рекомендацию в партию получил я от него…
И вот сейчас, в камере, я стал рассказывать все, что произошло со мной, не скрывая ни одной мелочи.
Когда я закончил, Мирончук вытащил новую сигарету, протянул мне и достал другую - для себя.
- Так значит…
Он чиркнул спичкой и дал мне прикурить.
- Значит, про Коллинза ты следователю ничего не рассказал?
- Я не был до конца уверен, что его трюк с рапортом - правда… Мало ли что мог придумать такой мистер. Ведь я-то своими глазами взрыва не видел. Помню лишь, что меня сорвало с трапа, когда я спускался с мостика. И вообще мне думалось, что надо выждать, узнать, какое обвинение против меня выдвигают.
- И ты, значит, поначалу промолчал, а потом, не упоминая о Коллинзе, выдвинул версию с миной?
- Да. А когда следователь показал мне документ с Фарлендских островов, тогда уже было поздно говорить о Коллинзе.
- Дурак ты, Волков, дурак… А впрочем, может, в чем-то ты и прав. Раз уж не рассказал всего сразу… Если б я не знал тебя столько, не знал твоего отца, то вряд ли поверил бы этому. Вот если б сразу… Да… запутал ты дело. Жаль, что я был во время следствия в море. Состоись этот разговор сразу после твоего возвращения, глядишь, все содеялось бы по-другому. Кстати, мы с начальником управления получили за "Кальмара" по строгому выговору с занесением.
- А вы-то при чем?
- А вот при том… Но дело не в нас, мы на свободе, а ты вот здесь… Еще до разговора с тобой я чувствовал, что попал ты, Волков, в сложную переделку. Ведь сам-то ты твердо убежден, что с прокладкой было все в порядке? Я понимаю, почему ты выбрал северный пролив - торопился сдать рыбу, и все-таки…
- Никаких рифов не было, Юрий Федорович, в этом я уверен. Но вот как быть с рапортом, что у Коллинза в сейфе?
- Да, закручено лихо. А ведь ясность могла и раньше появиться. Тут ты и сам виноват. Смолчал напрасно… Но все равно… Я за тобой, Волков, с первого дня, как ты в контору нашу пришел, наблюдаю, чувствую, что не ошибся в тебе…
- Зато я сам в себе крепко ошибся!..
- Что ж, Олег, твое положение действительно не из простых. Сейчас против тебя выступают факты. Вопрос в том, соответствуют ли они действительности? Я верю тебе, Волков, но против фактов эмоции и интуиция бессильны. Нужны доказательства. Добыть их при сложившейся обстановке трудно. Нужны адреса тех людей в Бриссене, которые помогли тебе и Денисову…
- Постойте, Юрий Федорович, - перебил я Мирончука, - мне не хотелось бы ставить их под удар…
Мирончук задумался.
- Пожалуй, ты прав, - сказал он. - Надо прикинуть, как лучше размотать этот клубок. В конце концов их показания в твою пользу мы не обязаны предъявлять тамошним властям, власти могут об этих показаниях не знать. Весь вопрос в том, как раздобыть свидетелей, которые слышали взрыв, и заручиться письменными документами на этот счет…
- И что вы намерены предпринять?
- Пока не знаю, надо все обдумать, разработать план. Одно обещаю: за истину будем драться. Расчет Коллинза тоже понятен: он полагает, что восемь лет отсидки - и ты его потенциальный союзник.
Не могу сказать, сколько пройдет времени, пока я вытащу тебя отсюда. Рассчитывай на худшее. Но помни одно: я рекомендовал тебя в партию и продолжаю верить тебе. Сохрани себя таким, какой ты есть, помни, что тюрьма может и надломить человека. Будь стойким, Волков, не потеряй своего лица. И не остервенись, не ожесточи сердце, не думай о себе как о жертве. Понимаю, легче об этом говорить, давать добрые советы, но я верю в тебя, парень…
- Спасибо вам, Юрий Федорович, - сказал я, - спасибо, что верите.
- Благодарить меня не за что, - сказал Мирончук, - не на мне одном свет клином сошелся. И другие могли поверить, если б… Да что сейчас об этом говорить. Ты вот что, Олег… Тебе передадут бумагу и чем писать. Пока тебя отправят в колонию, пройдет время. Сиди и пиши подробный рассказ о том, что произошло в госпитале этого самого Бриссена. Все-все подробности, все напиши, не забудь ни одной детали. Начни с аварии, с ваших приключений на острове и до возвращения на родину. Главный, конечно, акцент на твои беседы с Коллинзом. Опиши его самого подробнее, что он говорил, как говорил, каким тоном, что предлагал, о его угрозах тоже, конечно. Все-таки напиши про тех, кто помог тебе. Товарищи, которые займутся этим, сумеют сделать так, чтобы не повредить порядочным людям…
- Кому адресовать свое послание?
- Мне, Олег. Так и пиши: секретарю партийного комитета Управления тралового флота Юрию Федоровичу Мирончуку. Раз на мое имя, значит, мне тобой и заниматься. Знаешь, на всякий случай. Чтоб никто не мог сказать: не в свое ты ввязался дело, товарищ Мирончук.
Он поднялся и пристально посмотрел мне в глаза:
- Напиши мне оттуда, - сказал Мирончук. - Я буду держать тебя в курсе всех дел.
Юрий Федорович широко улыбнулся, хлопнул меня по плечу ладонью, подмигнул и повернулся к двери.
И снова я один. Слова Мирончука запали в сознание, но оно еще не отозвалось в них, лишь много дней спустя вспомнил о том, что говорил он мне в камере тюрьмы, и помню эти слова до сих пор.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
- Слушай, я боюсь опоздать на поезд, а мне надо еще в магазин, сигаретами запастись. Олег, я совсем не хочу опаздывать на поезд…
В наш город Сергей приехал на несколько дней, командировка его кончалась, сегодня он уезжал, а их хоронили тоже сегодня.
…Каждый день тысячи траулеров и других судов уходят в море и, возвращаясь, спешат к берегу. Вдоль и поперек пашут тралами океан мои друзья по нелегкой работе. Она становится будничной, привычной… Но к сигналам "SOS" и к тому, что может последовать потом, привыкнуть нельзя. Черные дни редки, очень редки, но они вырублены в памяти каждого рыбака.
Траулер "Сатурн" Управления экспедиционного лова вышел на промысел в Южную Атлантику, миновал Датские проливы и затонул в шести милях от Ютландского полуострова. Дело было в феврале. Команда покинула судно, бросившись в спасательных нагрудниках в ледяную воду. Одиннадцатибалльный ветер развел крутую волну. Большую часть моряков с затонувшего судна выловила рижская плавбаза, их сумели спасти. Десять утонули, семнадцать закоченевших рыбаков, поднятых датскими судами, привезли в наш город, и сегодня их будут хоронить.
Сергей живет в Ленинграде. Он учился с нами в одном классе, а теперь художник, говорит, женился, но дома у Сергея я не был. Решевский, тот побывал. Сергей - хороший парень и картины, говорил Стас, пишет неплохие.
С субботы мы вместе, сегодня понедельник, мы никак не можем расстаться, а сделать это придется, и мы бродим с утра по городу. Сергей поглядывает на часы, он хочет везде успеть, а главное, сегодня их будут хоронить.
- Ну что ты знаешь еще? - говорит Сергей. - Ведь в Питере расспросами замучают…
В который раз принимаюсь пересказывать версии катастрофы, версий много, я на ходу придумываю еще одну. Сергей подозрительно смотрит на меня - версия фантастическая.
Солнце заливает улицы светом, деревья голые, начало марта, но золото повсюду. Мы проходим к причалу, где стоит мое судно, небольшая такая "коробка", а рядом высятся надменные громадины, я предупреждаю Сергея, и он улыбается и кладет на плечо мое руку.
- Брось, старик, - говорит он. - Ты на нем капитан. Это здорово. Понимаешь: капитан…
Он знает о море понаслышке, Сергей хороший парень, но моря не знает. Ему не понять: ведь не так уж сладко быть капитаном "корыта", от киля до клотика пропахшего селедкой, и таскать эту селедку из воды по всей Северной Атлантике. Каждый рейс селедка и селедка…
Сергею я не говорю ничего, зачем ему мои болячки, будто своих у него нет. Идем дальше и останавливаемся.
- Вот, - говорю я, - он был тоже таким, это его близнец…
Я говорю про него "был", как про умершего человека. Он лежит на небольшой глубине, его обязательно поднимут, и снова он будет ходить по морям, и тут он отличается от человека способностью жить дважды.
Еще сотня метров - и мой траулер. Сергей с любопытством осматривает скромную каюту, а я складываю в его авоську самодельные балыки - презент ленинградцам.
- Мне нравится у тебя, - говорит Сергей. - Возьмешь к себе матросом?
Соглашаюсь, конечно, и знаю, что матросом он никогда не пойдет. Но вслух об этом не говорю. Он начнет доказывать, спорить, уверять самого себя, что мечтал об этом давно, вот вернется в Ленинград и будет начальство просить, а то и без содержания отпуск возьмет. Они всегда и все так говорят, мои друзья, не знающие моря. Но по-прежнему справляют свою службу, радуясь повышениям и премиальным, срываются иногда и подчас тратят силы на деятельность пустую и ненужную им. Они неплохие парни, но бросить все и уйти в море - на это их не хватает. А жаль. Не только моим друзьям, всем парням я прописал бы крещение океаном…
…За километр до рыбацкого дома нас встретили первые кордоны. А там, за кордонами, в Доме рыбаков, ждал нас Решевский. Он состоял в похоронной комиссии и обещал нас встретить.
Не люблю похорон, но прийти сюда был обязан. Да и из-за Сергея мне следовало сюда прийти. Он художник, пусть узнает другую сторону моря.
В это время разомкнулась синяя шеренга, и человек с красно-черной повязкой на рукаве вышел вперед и принялся отсчитывать новую партию.
Мы рванулись вперед, но после третьего кордона стало ясно, что до Решевского нам не добраться.
Люди стояли группами, отделяясь и сливаясь с толпой, охватившей Дом рыбаков. Говорили громко и тихо, вытягивая шеи, смотрели туда, где из высокого подъезда опускали в толпу гробы. И трудно было рассмотреть что-либо там, дальше, где скипелись воедино люди. Они заполонили собой солнечный мартовский день, дом с колоннами, с голыми деревьями площадь и нехотя выпускали из своих объятий кумачовые машины.
- Главное, только на промысел вышли…
- Салаг, говорят, было много, кто по первому разу.
- Их на каждом судне достаточно.
- Может, кто вышел на корму потравить - штормило ведь крепко - и клинкетную дверь за собой не задраил?…
- Всякое могло, кто знает…
- Капитана не нашли?
- Не нашли.
- А что же он "SOS" не давал? На себя надеялся?
- Надеялся… А ты бы дал?
- Не знаю.
- А я бы нет. Конечно, если б знал, чем кончится - другое дело.
- Не торопятся "SOS" давать… Потом попробуй доказать, что сам ничего поделать не смог.
- А люди-то, люди…
- Да… Вот они…
Толпа напирала к выходу, откуда выносили по двое отплававших ребят, машина с огненными бортами раздвигала толпу, и люди снова смыкались за ее кормой, и снова двоих выносили на солнце, и над нами метался радиоголос:
- Граждане, соблюдайте спокойствие! Освободите проход! Соблюдайте спокойствие!
Но люди не могли оставаться спокойными. Они метались из стороны в сторону, лезли на деревья и ограду, висели на балконах и громыхали жестью на крышах домов. Сергей стоял у дерева и собирался присоединиться к мальчишкам, уже сидящим на его ветвях.
- Брось, - сказал я. - Идем, покажу проход.
Садом мы обогнули площадь и вышли к дому с другой стороны. Здесь я увидел знакомого капитана с повязкой на рукаве, капитан жадно затягивался сигаретой и, не глядя, сунул Сергею ладонь, когда я их знакомил.
- Не могу больше, - сказал мне этот капитан. - Поручение, я тебе скажу…
Я сочувственно покивал капитану и подумал, что мне повезло, тяжело с такими поручениями, а кому-то выполнять их надо… Толпа вдруг дрогнула, подалась вперед, и снова над нею заметался радиоголос.
- Молоденькая, - сказала бабка.
Она стояла на перевернутом ящике из-под цемента, тянула голову, чтобы получше увидеть, и морщинистая шея у бабки разгладилась и помолодела.
- Врачиха, - сказал капитан. - Как на войне. И бабы гибнут на море…
Я поднялся на ограду, чтоб стать рядом с Сергеем, и увидел, как маленький гроб осторожно лег на машину. Машина тронулась, завыли надраенные трубы.
- На кладбище пойдем? - спросил я.
- Не успеем, - ответил Сергей. - Не хочу опаздывать на поезд.
На вокзал мы ехали трамваем среди взбудораженных людей и слушали, как они говорили об этом…
- Знаешь, о чем думаю? - сказал Сергей.
- О них?
- И о них тоже… - Он замолчал.
- А Вселенная наша расширяется, - сказал Сергей. - Весь космос миллиарды лет расширяется от необычайно сверхсжатого и сверхгорячего состояния, и те звезды, что видим мы в небе - по ним ты определяешь место свое в море, - и галактики тоже бегут друг от друга в стороны, словно люди из горящего дома, бегут вот уже миллиарды лет. А еще будет так, - сказал Сергей, - на сорок пятом миллиарде лет прекратится это движение, и все звезды побегут в обратную сторону, понимаешь, теперь друг другу навстречу, начнется сжатие… Потом снова расширение. И так без конца…
- Сорок пять миллиардов, - сказал я. - На нас с тобой хватит.
- Ничего ты не понял, - сказал Сергей.
Врет он, я все понял, у меня даже дух захватило от Серегиных слов, но ему ничего не сказал об этом, я знал, как ему неуютно где-то внутри себя.
Мы вышли на вокзальную площадь, и мне показалось, будто мы потеряли что-то с Сережкой.
Наверное, он испытал такое же чувство, повернулся ко мне, заглянув в глаза, и тронул за рукав.
- Замолчали, - сказал он, и я понял, что не хватало нам корабельного воя в порту.
- Последнего опустили, - сказал Сергей.
Мы забрали в камере хранения чемодан и медленно - время еще оставалось - побрели на перрон, где стоял поезд и возле вагонов не было пассажиров, никто не хотел уезжать из этого солнечного дня, а Сергей уезжал. Не нужно, чтоб он уезжал, не надо мне оставаться с этим днем наедине.
- Смотри-ка, - сказал Сергей, - никак Решевский?…
Стас догонял нас, улыбался, и мы заулыбались тоже. Сергею было приятно, что и Стас его провожает, и мне теперь будет легче - рядом останется человек.
Вагон не уместился под навесом, мы стояли у подножки вчетвером - Сережка, Стас, солнце и я.
Но поезду следовало трогаться, и он двинулся, тихо двинулся вдоль перрона, а мы принялись тискать Сережке ладонь.
Он прыгнул в тамбур, поднял и опустил руку, крикнул, мы не расслышали слов и молча стояли на перроне, где почти не было провожающих, поезд уходил все дальше, солнце припекало наши затылки. Сергей продолжал стоять на подножке, потом исчез. Мы разом отвернулись, хотя поезд не успел скрыться из виду, закурили и не торопясь вышли на вокзальную площадь.
- Посидим, - сказал Стас.
Солнце оказалось перед глазами, мы щурились, затягивались дымом и молчали. В порту было тихо, день продолжался, и казалось - он не окончится сегодня.
- Что собираешься делать? - спросил я Стаса.