- И я поздравляю, - сказал Петерс. - А забыть - не забудет, он на партийном учете пока у вас…
До Триумфальной площади шли вместе. Петерс спросил:
- Ты Алфеева знаешь?
- Который все кричал? Нет, не знаю. Контра…
Петерс ничего не ответил, только, прощаясь, сказал:
- Я узнал, у Алфеева трое детей и жена в больнице… Трудно ему сознательным быстро стать.
- Нас тоже трое было, когда отца на каторгу отправили, - вырвалось у Андрея.
- Люди бывают разные, Мартынов… А главное, не торопись с оценками… Ну, еще раз поздравляю! Будь здоров!
ОТТО ФОН РОНЕ
Днем двадцать третьего апреля нескольких человек, в том числе Мальгина и Андрея, позвали к Петерсу.
- Получено сообщение из Орши, - сказал Петерс, - что сегодня в Москву отправился поезд германского посла графа фон Мирбаха… Завтра он прибудет в Москву. Встречать посла - дело дипломатов, наша обязанность - избежать нежелательных эксцессов. А они вполне возможны… Вы входите в группу, которая и должна все предусмотреть, все предупредить. Старшим назначен я…
На перрон вышли председатель ВЦИКа Яков Михайлович Свердлов и секретарь ВЦИКа Варлаам Александрович Аванесов.
День выдался настоящий весенний - теплый, ясный. Свердлов - в неизменной кожаной тужурке, из-под нее виднелась белая рубашка с галстуком.
Посольский состав - шестнадцать пассажирских вагонов, шесть товарных и два ледника - подходил медленно, осторожно.
Поезд еще не остановился, а с площадки коричневого вагона ловко спрыгнул молодой, красивый, хорошего роста обер-лейтенант германской армии и медленно пошел рядом, держась рукой за начищенный до блеска бронзовый поручень.
Свердлов и Аванесов остановились шагах в пяти от коричневого вагона. Вперед прошли Карахан, знакомый с Мирбахом по Петрограду, где граф во время брест-литовских переговоров возглавлял особую миссию, и переводчик.
Обер-лейтенант что-то тихо сказал по-немецки, и на площадке показался посол.
Графу Вильгельму Мирбаху шел сорок восьмой год, но он выглядел гораздо старше. Синие круги под глазами, набухшие веки, щеки в склеротических жилках - видно, граф в жизненных удовольствиях себе не отказывал. И походка не по возрасту - медленная, шаркающая.
Пока переводчик излагал послу краткое приветствие Свердлова, Алексей Мальгин показал глазами на вагоны-ледники и шепнул:
- Знает граф, что в Москве есть нечего, с собой провиант захватил. Наверно, с Украины, салом да маслом набили…
Вскоре посол, сотрудники посольства, среди которых, к общему удивлению русских, оказалось шестеро в турецких фесках, и советские руководители покинули перрон. Из немцев остались несколько человек, среди них обер-лейтенант, первым ступивший на московскую землю, и еще один лейтенант, лет под тридцать, с энергичным лицом.
Обер-лейтенант, видимо, догадался, что молодые, одетые в штатское парни оказались около посольства не ради простого любопытства. Он подошел, козырнул и спросил сначала по-немецки, понимают ли они его. Андрей отрицательно мотнул головой. По красивому, гладкому лицу офицера пробежала легкая, едва заметная усмешка, но умные серые глаза сразу выразили полнейшее доброжелательство, и обер-лейтенант сказал по-русски:
- Разрешите представиться: обер-лейтенант Отто фон Роне. Оставлен здесь для сохранения в порядке нашего имущества.
Алексей Мальгин ответил за себя и за Андрея:
- Очень приятно! Мальгин…
Алеша Мальгин подтянулся, как будто даже стал выше. Но больше всего Андрея удивил голос Мальгина - в нем не было и тени обычной шутливости, он звучал ровно, спокойно, с достоинством.
- Если вам, обер-лейтенант, потребуется наша помощь, мы к вашим услугам.
Фон Роне на секунду задержал взгляд на Андрее и представил второго офицера:
- Лейтенант Балк. Направляется в город Ярославль председателем комиссии по делам военнопленных.
Балк молча поклонился, потом бросил что-то по-немецки.
Вскоре посольский состав был отведен на запасный путь и сдан под охрану пришедшей смене.
Андрей и Мальгин медленно, отдыхая после беспокойного дня, брели по Тверской.
- Буду учить немецкий язык, - неожиданно сказал Андрей. - И вообще языки буду, учить. А то словно немые. Видел, как он чуть не заржал над нами?
- Видел. Учи. Пригодится. Я немецкий слабо, но знаю. Я питерский, а у нас их там до войны тысячи жили. Знаешь, что ему Балк сказал про нас? "Осторожнее, обер-лейтенант, это молодчики из ВЧК". Нюх у него собачий…
ОТ АВТОРА
В предисловии к книге я уже писал, что мы с Андреем Михайловичем Мартыновым подружились. Я читал ему написанные главы, он делал замечания, советовал.
Когда я прочел ему главу о приезде в Москву графа Мирбаха, Андрей Михайлович вдруг сказал:
- Обер-лейтенанта Отто фон Роне я много лет спустя еще раз встретил. В обстановке не совсем обычной… В Берлине, в 1944 году, в "штабе" изменника родины Власова.
"ВАМ ПРОСИЛИ КЛАНЯТЬСЯ"
Рабочий пекарни Григорий Денежкин, ошибочно вовлеченный в 1905 году старшим Мартыновым в боевую дружину и выдавший Михаила Ивановича полиции, весной 1918 года жил в Москве. В опубликованные списки провокаторов Денежкин не попал: то ли пропустили при переписке, то ли его документы были сожжены, когда толпа, среди которой были и переодетые жандармы, громила в феврале 1917 года жандармское управление.
Денежкин не знал, что случилось с его донесениями, расписками в получении денег, - целы они или нет. Поэтому жить под своими документами он опасался и разжился чужими. Больше всего он боялся встречи с земляками. После бегства из Шуи Григорий вел себя, как ему казалось, более умно, "деликатно", и те, кого он предавал, продолжали считать его другом. А в Шуе его помнили, да и сам он не забыл обещания Анфима Болотина "вывернуть наизнанку".
Родители умерли, из близких родных оставалась только сестра Анна, переехавшая в Москву во время войны и служившая сейчас домовым комендантом. То, что фамилия у сестры была девичья - Денежкина, слегка беспокоило Григория: вдруг дознаются через нее? И он остерегался часто появляться у Анны Федоровны. Но когда все списки были опубликованы, Григорий стал держать себя посмелее. Сестре он строго-настрого наказал:
- Если кто любопытничать начнет, где я, что делаю и прочее, отвечай: "Приказал долго жить!" Так и говори: "Погиб за веру, отечество и свободу!" Только не брякни, дура, по-старому: "За царя!" В данный исторический период это ни к чему хорошему не приведет.
От частого общения с шуйским исправником Лавровым, а позднее с жандармскими чинами в Москве Гришка иногда выражался "по-ученому".
Денежкина не знала, где служит брат, чем он занимается. Она была довольна тем, что он навещает ее редко, не забывая каждый раз принести подарок.
С половины марта беспокойства от брата стало больше. Сам он появлялся все так же редко, но от него начали приходить неизвестные Анне Федоровне люди. Они приходили иногда ночью, по большей частью днем и произносили одни и те же слова: "Вам просил кланяться Леонид Николаевич!" Анна Федоровна отвечала, как ее научил брат: "Спасибо, очень рада". Приходившие оставляли оружие - то наганы, то браунинги, то "Смитт и Вессон", пачки патронов - и исчезали.
Григорий приказал ей все оружие прятать получше, в разные места - в диван, под перину, в подтопок, которым не пользовались, и ждать, когда придет человек с чемоданом и скажет: "Нет ли у вас случайно сердечных капель?" Ему надо ответить: "Есть, но не знаю, помогут ли". А он скажет: "Давайте, все равно приму". И только после этого выдать ему револьверы и патроны.
Все шло хорошо, человек с чемоданом приходил дважды. В конце марта к Денежкиной зашел поговорить по поводу продовольственных карточек сын профессора Пухова, офицер. Как на грех, от Анны Федоровны только ушел очередной посыльный, принесший три нагана. Два она успела спрятать, а третий - новенький, отливавший синевой, лежал на столе. Офицер, разговаривая, часто поглядывал на наган. Анна Федоровна все объяснила Пухову: какие нужны справки, как их заполнять, а он все не уходил - смотрел на револьвер.
Денежкина похолодела, вспомнив, что профессор дружит с самим Дзержинским, и с перепуга вдруг предложила:
- Хотите, подарю?
- Что подарите? - удивился офицер.
- А вот этот самострел… Куда он мне, бабе? А вы человек военный…
- Откуда он у вас?
- Нашла… Я ведь рано просыпаюсь, надо за домами смотреть. Иду, а он валяется…
- Хорошая находка… Совсем новый…
- Берите, берите…
Поручик ушел от Денежкиной с револьвером. По оружию Сергей Пухов соскучился, теперь, ощупывая револьвер, он чувствовал себя полноценным человеком.
Дома он лег на диван, сладко потянулся, закинул руки за голову и замурлыкал песенку, которую в немецком плену, в бараке, часто напевал его приятель, прапорщик Костя Полунин, неожиданно для всех покончивший жизнь самоубийством:
С милой мы вчера расстались,
В жизни все дурман.
И с тобой вдвоем остались,
Черненький наган…
"А она еще ничего, - подумал Сергей про Денежкину. - Миловидная, наверное, не больше тридцати…"
Это происшествие внесло хотя и маленькое, но все же разнообразие в скучную жизнь. А жизнь не баловала. После радостной встречи с родителями, после первой беседы, затянувшейся до утра, начались будни, встали неизбежные вопросы: что делать, как жить? Продолжать занятия в высшем техническом училище? Но там ни от кого нельзя добиться толка. Идти в Красную Армию? Но в районном военкомате на учет взять взяли, а никакой должности не предложила, сказали: "Пока отдыхайте, надо будет, позовем!"
Оказалось, что он, не закончивший курса студент, потерявший на войне и в плену здоровье, в общем, никому не нужен, кроме родителей. Но и с ними отношения налаживались трудно.
Дня через три после приезда Сергей за обедом начал рассказывать:
- В вагоне говорили: вызывают дьякона в совдеп. Сидит там комиссар, нестриженый, небритый, держит по случаю неграмотности газету вверх ногами и грозно спрашивает: "Скажите, отец дьякон, как вы к Советской власти относитесь? Только не врите!" - "Хорошо, скажу. Ей-богу, не вру - боюсь!"
Профессор, словно не слышал, сказал жене:
- Я, Лида, опять сегодня доктора Коновалова встретил…
Друзей не было, поразлетелись кто куда. Была надежда на встречу с Варенькой Самариной, но мать, осторожно подбирая слова, сообщила, что Варенька вышла замуж и живет в Петрограде…
Как-то вечером профессор пришел домой очень усталым, молча поужинал и раскрыл "Правду". Сергей спросил:
- Ты, папа, в большевики записался?
Профессор поднял глаза на сына, ничего не ответил. Сергея вдруг охватило раздражение:
- Вспомнил молодость! "Из страны, страны далекой, с Волги-матушки широкой, ради вольности веселой…" Пока нас, русских людей, немецкие вши ели, вы с вашим Лениным на немецкие деньги сахар покупали… Откуда у нас в доме сахар, я хочу знать? Откуда?
В столовую вошла Лидия Николаевна. Она со страхом смотрела на мужа и сына.
Профессор спокойно сложил газету, снял очки.
- Ты поглупел, Сергей, в плену. Ничего, это пройдет… Я не большевик, но запомни: если ты хоть еще раз посмеешь так говорить со мной, - живи как хочешь, ты взрослый…
Встал, подошел к двери.
- Спокойной ночи… Мне завтра надо встать раньше. Я уезжаю…
Сергей вышел подышать свежим воздухом и наткнулся возле подъезда на Денежкину.
- Высокому начальству - почтение! - козырнул поручик.
- Вы все шутите, Сергей Александрович! - улыбнулась грозная со всеми комендантша.
С того вечера поручик редкую ночь проводил дома. Очень понравилось ему у Анны Федоровны.
…Лидия Николаевна вскоре догадалась, где бывает сын. Все - молчание отца, брезгливый взгляд матери - окупалось удовольствиями, получаемыми у Денежкиной.
На столе всегда красовалась бутылка водки, настоящей, "николаевской", с казенной печатью. На расспросы Сергея, где она берет такую немыслимую драгоценность, помолодевшая, похорошевшая Анна Федоровна только посмеивалась:
- А вы не любопытствуйте, а выпейте…
И подвигала закуску - копченую селедку, рыжики.
За столом Анна Федоровна называла гостя на "вы". "Кушайте, Сергей Александрович!", "Закусывайте, Сергей Александрович!", "Пожалуйста, сальца отведайте, Сергей Александрович!"
А как только Анна Федоровна гасила свет, Сергей Александрович превращался в милого, дорогого, желанного Сереженьку.
Случались и неприятности. В первый день Анна Федоровна вылила на себя, по-видимому, целую бутыль тройного одеколона, запаха которого Сергей не выносил.
Ночью он стерпел, благо выпил основательно, но утром заявил:
- Побереги одеколон для других нужд…
Одна ночь выдалась беспокойной.
Только-только легли, как кто-то тихонько застучал. Сергей взволновался - не отец ли? Не случилось ли что с матерью?
Анна Федоровна, не зажигая света, спросила:
- Это ты?
- Я! Открой…
Всего разговора Сергей не слышал, хотя из предосторожности на ощупь нашел все свое, оделся и подошел к закрытой двери поближе.
- Когда его черти унесут? Выставь, и все… Я же замерз совсем.
- Не командуй, я не нанятая.
Хлопнула дверь. Анна Федоровна пошарила по перине, спросила испуганно:
- Сергей Александрыч, где вы? - Обняла, зашептала: - Ложись, миленький, ложись…
- Кто это приходил?
- По делу, Сереженька. Милиционер. Черт кривой. Почему, говорит, ваших караульных не видно…
- Врешь! Я слышал… Это твой бывший кобель!
Анна Федоровна завернулась в простыню, засветила лампу, села на смятую перину.
- Идите-ка домой, Сергей Александрыч… Мужики у меня были, а кобелей не заводила. Вы - первый…
- Дура!
- Иди, миленький, иди!.. Маменька, поди, беспокоится, куда дите пропало.
До чего же не хотелось Сергею уходить! Анна Федоровна, поправляя волосы, подняла руки - простыня упала на колени…
- Ладно, не будем ссориться, - примирительно начал Сергей.
Анна Федоровна ловко накинула платье, защелкивай кнопки, ласково перебила:
- Я не ссорюсь, миленький. Мне, бабе-дворняге, с тобой, офицером, никак это невозможно - ссориться… Поздно, миленький… Я спать хочу. Уходи, дорогой. Как-нибудь потом зайдешь.
- Ты что, совсем одурела? Второй час…
- А ты не бойся. Я тебя до двери провожу.
Слова Анна Федоровна произносила ласковые, а голос сухой, лицо непонятное - не злое, не обиженное - гордое: "Не замай!", "Не подходи!"
Очутившись на темной, холодной лестнице, Сергей сообразил, какую глупость он ляпнул, постучал в дверь сначала тихо, потом погромче.
Анна Федоровна спросила:
- Кто там?
- Открой. Я ремень забыл.
- Днем приходите, - все тем же ласковым тоном ответила Анна Федоровна.
Сергей выругался и поплелся на четвертый этаж.
Отпер дверь, но она оказалась на цепочке. К двери подошел отец, посмотрел в щель, молча снял цепочку и так же молча повернулся спиной.
После, днем, Сергей искренне жалел, что не смог сдержать бешеного, злого крика. Уж очень много накопилось - неудачный визит к Денежкиной, выгнавшей его, как мальчишку, недовольство собой, родителями, пьяные ночи.
- Что ты мне спину показываешь? Ты лицом ко мне повернись. Давай поговорим!
- Хорошо, Сережа, после поговорим. Я занят сейчас.
- Чем это ты занят? Доклады для сволочей сочиняешь?
- У меня гости, Сергей.
Из кабинета отца в переднюю шагнули двое. Один лет сорока, высокий, худощавый, с высоким лбом, небольшой бородкой, второй - среднего роста, с пышной шевелюрой, в кожаной тужурке. Он прошел мимо Сергея, не обратив на него никакого внимания, взял кепку, встал у двери.
Сергей шутовски раскланялся, шаркнул ногой.
- Очень приятно. Пухов. Так сказать, младший. С кем имею честь?
Худощавый подал руку.
- Дзержинский.
Сергей, пожимая руку, растерянно посмотрел на отца. Профессор неожиданно засмеялся.
- Вспомнил, Феликс Эдмундович! Вот память! Недаром медики говорят - первый признак склероза. Зелинский Николай Дмитриевич. Вы с ним не знакомы?
- Нет.
- Я вас познакомлю. Интереснейшая личность. Когда он в московском университете лекции читал - яблоку негде было упасть. Потом он поссорился с этим министром.
- С Кассо, - подсказал человек от двери. - Только он, кажется, не поссорился, а ушел в знак протеста против поведения Кассо.
- Вот именно! Он сейчас производит интереснейшие опыты, пытается получить из мазута первосортный бензин.
- Спасибо, Александр Александрович. Обязательно познакомьте. Извините, что так долго засиделись. Увидимся завтра. Впрочем сегодня - "завтра" уже наступило…
Профессор осторожно открыл дверь в спальню, разделся и тихо лег. Как ни старалась Лидия Николаевна плакать беззвучно, все же Пухов услышал:
- Не надо, Лидуша. Все образуется…
- Саша, милый. Что же это происходит? Он же совсем пропадет. Каждый день пьяный. Что делать? Поговори с ним, помоги ему.
Александр Александрович оделся:
- Хорошо. Поговорю.
Сергея дома не оказалось. Видно, только что ушел - дверная цепочка еще качалась. Но дверь была закрыта тихо, без обычного грохота.
"СЛОВО ПРЕДОСТАВЛЯЕТСЯ ВЛАДИМИРУ ИЛЬИЧУ…"
В понедельник 29 апреля приехали отец и Фрунзе.
- Эх вы, сони московские, - шутил отец, выкладывая на стол коричневые лепешки из жмыха. - Это все мать: "Возьми да возьми! Голодные они там, совсем, наверное, отощали!" А они вкусны, пока горячие, а остынут, как камни…
- Хорошо в бабки играть вместо биты, - мрачно пошутил Фрунзе.
В этот раз он показался Андрею усталым, посеревшим. Когда Фрунзе, выпив стакан чая, ушел, Андрей спросил отца:
- Что с ним?
- Язва донимает. Весна. Мы пробовали через Софью Алексеевну, чтобы он лучше других питался, яиц раздобыли, с молочницей договорились. Послал он нас. С утра ему всегда хуже, днем разгуляется.
Андрей подал отцу вчерашний номер "Правды".
- Читал? Тут статья Ленина "Очередные задачи Советской власти".
Отец схватил газету, так и впился в нее.
За тринадцать лет пребывания в партии Михаил Иванович повидал всякое. Были радостные, счастливые дни лета 1905 года, когда на берегу Талки заседал первый в мире Совет рабочих депутатов и когда казалось, что победа революции совсем близка. Были и горькие дни, особенно в декабре, когда из рабочего отряда, ушедшего под командой Арсения в Москву, вернулось живыми меньше половины.
Были тюрьмы - шуйская, владимирская, десятка полтора пересыльных - с тяжелым спрессованным воздухом; парашами, клопами, баландой; были зимние этапы, прошел не одну сотню верст и на всю жизнь запомнил, как в тюремном дворе выкликали:
- Семенов?
- Есть!
- Творогов?
- Разрешите доложить, ваше благородие? Творогов ночью преставился.
- Хорошо. Тачкин, вычеркни.
- Есть!
Была одна из самых главных тюрем Российской империи - Александровский централ…
Были месяцы без единого письма из дома - наказание за строптивый нрав, были голодовки, неудавшиеся побеги, отсидка в карцере, но никогда Михаил Иванович не падал духом.