Случались страшные дни, куда страшнее, чем этап или карцер, когда узнавал о гибели товарищей - повешенных, расстрелянных, умерших в тюрьмах от чахотки, не выдержавших и наложивших на себя руки.
Случались дни, когда кипел от гнева и презрения, узнавая об изменах бывших друзей или о провокаторах.
Однажды узнал, что друг, боевик Константин Захаров, стал городовым. Дмитрий Ухов прямо из тюрьмы пошел в монахи. Об Ухове думать было не так тяжело: он всегда был богом тронутый.
Был незабываемый путь домой из каторжной Сибири в марте 1917 года. На паровозе алое полотнище: "Привет политическим заключенным!" На вагонах красные флаги. А какие люди в вагонах: худые, плохо одетые - смесь арестантского со штатским и солдатским, - но все веселые, будто хмельные, ходят из вагона в вагон, разыскивают земляков. Почти на каждой станции - по всей великой сибирской магистрали - новые пассажиры. Объятия, поцелуи. Слезы на глазах - ничего не поделаешь, поистрепали в тюрьмах нервы.
И на каждой станции митинги.
Споры из тюремных камор перенеслись на митинги, собрания, длившиеся сутками.
Боже ты мой, что творилось даже в маленькой, по сравнению с другими промышленными городами, Шуе! Кто во что горазд! Прикатил на родину поэт Константин Бальмонт. Охрип от каждодневных речей на митингах, все больше "за войну до победного конца". В конце недели замолчал - начисто лишился голоса, только шипел, держась руками за горло.
А что же дальше? Что?
Большевиков в Шуе немного, не все еще вернулись, но даже и среди немногих - разброд.
И вдруг в "Правде" от 7 апреля, на третьей колонке статья Ленина "О задачах пролетариата в данной революции".
Какое это было счастье - проверить, правильно ли ты, Михаил Мартынов, думаешь: "Что же дальше?"
Какая радость понять, что ты по-прежнему единомышленник Ленина! Вспомнил, как в Александровском централе умиравший от чахотки питерский литейщик Иван Максимов за несколько дней до смерти тихо, спокойно ответил эсеру Черноухову:
- У каждого свое, Филипп! У вас Евно Азеф, у нас Ленин…
- Заведет вас ваш Ленин!
- Меня, к сожалению, скоро увезут в другое место, и я не смогу доказать. Ничего, Филипп, другие доживут и докажут, кто в конце концов будет прав.
Опять весна. Хлопот, забот до чертиков, это у Михаила Мартынова, члена Иваново-Вознесенского городского комитета большевиков, выборного директора фабрики, - хлопок кончается, топливо на исходе, денежных знаков нет, кормить людей нечем… А у Владимира Ильича сколько забот?!
Статья Ильича захватила старшего Мартынова полностью - ни о чем другом он думать уже не мог. Когда Андрей и Надя уходили, Михаил Иванович едва оторвался от газеты: "До свидания, дети!"
"…Мы, партия большевиков, - читал Михаил Иванович, - Россию убедили. Мы Россию отвоевали - у богатых для бедных, у эксплуататоров для трудящихся. Мы должны теперь Россией управлять".
Михаил Иванович читал медленно, обдумывая каждое слово:
"Нужны, разумеется, не недели, а долгие месяцы и годы, чтобы новый общественный класс, и притом класс доселе угнетенный, задавленный нуждой и темнотой, мог освоиться с новым положением, осмотреться, наладить вою работу, выдвинуть своих организаторов".
А Семен Бакакин на городской конференции что говорил: "Скоро, слава богу, полгода, как мы власть у буржуев отняли, а что сделали? К чему пришли?.."
"Ни одно глубокое и могучее народное движение в истории не обходилось без грязной пены - без присасывающихся к неопытным новаторам авантюристов и жуликов, хвастунов и горлопанов, без нелепой суматохи, бестолочи, зряшной суетливости, без попыток отдельных "вождей" браться за двадцать дел и ни одного не доводить до конца".
Все, все про нас! Все это и у нас в Иваново-Вознесенске. И у нас есть хвастуны и горлопаны, есть и жулики. Успели, окаянные, примазаться! Губернский военный комиссар Павел Батурин рассказывал в городском комитете о бегстве командира Первой советской роты Кувалдина: "Скрылся, подлец, деньги украл и два нагана. А мы ему так доверяли!"
Особенно взволновало Мартынова заключение. Там говорилось о горе-революционерах, которые, к сожалению, есть. Некоторые из них преданы революции, искренни в своих мыслях, но ошибаются в главном, не понимают состояния, через которое неминуемо должна пройти отсталая страна, истерзанная реакционной и несчастной войной, начавшая социальную революцию задолго раньше более передовых стран. У этих людей не хватает выдержки в трудные минуты трудного перехода.
"Социальный источник таких типов, это - мелкий хозяйчик, который взбесился от ужасов войны, от внезапного разорения, от неслыханных мучений голода и разрухи, который истерически мечется, ища выхода и спасенья, колеблясь между доверием к пролетариату и поддержкой его, с одной стороны, приступами отчаяния - с другой… Нам истерические порывы не нужны. Нам нужна мерная поступь железных батальонов пролетариата".
Михаил Иванович закончил читать статью, и первым чувством, которое охватило его, было сожаление, что он сейчас не в Иваново-Вознесенске, а один в этой маленькой комнатке.
К десяти часам вечера большая аудитория Политехнического музея была заполнена до предела. Кроме членов ВЦИКа, на заседание пригласили рабочих, партийных и советских работников. Люди заняли все проходы, стояли на всех ступеньках, сидели на подлокотниках кресел. Перед первым рядом на полу уселись молодые красноармейцы и большая группа крестьян из разных уездов Московской губернии - днем они были на губернском сельскохозяйственном съезде.
Мартынов и Фрунзе сидели рядом в пятом ряду: Мартынов позаботился, пришел пораньше и занял место для Друга.
- Смотри, Иваныч, - сказал Фрунзе, - твой Андрей…
Андрей стоял около двери, из которой ближе всего можно было пройти к столу президиума.
Казалось, упадет потолок, рухнут стены после простой, обыкновенной фразы:
- Слово предоставляется Владимиру Ильичу Ленину!
Наконец Свердлов успокоил зал, и наступила такая тишина, что слышно было, как Яков Михайлович положил колокольчик на покрытый красным сукном стол. И в этой удивительной тишине раздались первые слова Ленина:
- Товарищи! Мне приходится сегодня поставить вопрос несколько необычно. Дело в том, что настоящим докладом является моя статья об очередных задачах Советской власти…
В зале стало белым-бело. Почти у каждого слушателя в руках появились блокноты, ученические тетрадки, листочки - люди записывали речь Ильича.
1918, МАЙ
Жизнь все подбрасывала и подбрасывала Его Величеству российскому обывателю разного материала.
- Не везет господам-товарищам… Только они свой престольный праздничек - 1 Мая - отгуляли, с красными полотнищами походили, а немец Ростов-на-Дону взял да оттяпал от России… Теперь рыбцов не видать. Теперь рыбцов ихние мамахен да папахен жрать за нас будут…
- Опять съезды: Всероссийский съезд комиссаров труда, съезд по топливу, Советов народного хозяйства. Даже чудно слышать - по народному хозяйству! Какое же, извините, хозяйство, когда все босые ходим…
- И у меньшевиков тоже вроде съезда. На полный съезд они не натянули, так устроили Всероссийское совещание. Все ораторы в одну дуду: надо свалить Советы! Либер выступал, вынес резолюцию: "Вынести Советам смертный приговор!"
- Еще съезд - по библиотечному делу. Это как прикажете понимать? Читайте, может, пока книжку в руках держите, о пище телесной думать не будете…
- Консерваторию национализировали, Третьяковскую галерею национализировали. Объявили все народным достоянием. Интересно, что из этого получится?..
- Не везет броненосцу "Князь Потемкин". После того как матросы на нем взбунтовались и в Констанцу увели, румыны его России отдали. И его переименовали в "Святого Пантелеймона". Когда царя, извините, сшибли, броненосец опять в "Потемкина" перекрестили. А совсем недавно - в "Борца за свободу". Если власть переменится, как его опять окрестят?..
- Про новые деньги слышали? Готовят! Мне верный человек рассказывал. Если на билете черт с рогами, - это значит банковский билет, крупная купюра; а если чертиха - казначейский, мелкого достоинства.
- Новое слово появилось - "продотряд".
- Слышали… У моей соседки сын, беспартийный, записался в этот самый продотряд. "Маманя, не горюйте, мы скорехонько у деревенских ямы пооткрываем…" Чисто грабиловка…
- Господи!
- Раньше надо было…
- А вы статью Ульянова-Ленина прочтите! "О "левом" ребячестве и о мелкобуржуазности". Я серьезно вам говорю - прочтите! В нем, в Ульянове-Ленине, все дело! Именно в нем.
- А чего патриарх смотрит? Взял бы да и проклял с амвона всех их.
- Вот тебе и Иисусе!
- Попробуй прокляни! Они тебе так проклянут… Жидковат наш Тихон! Мелок…
- Англичане, немцы, французы, американцы, японцы… А кто еще? И все на одну Россию…
- О господи!..
ПОШАЛИЛИ, И ХВАТИТ!
Как-то исподволь, сам собой, среди сотрудников ВЧК установился негласный обязательный для всех закон: не расспрашивать друг друга, кто чем занят сейчас, что собирается делать дальше, если, разумеется, не предполагалось операции, в которой участвовали многие. Но даже и в этом случае о предстоящем знали только те, кого это касалось.
Если кто-нибудь из новичков оказывался не в меру словоохотливым, его просто не слушали, и он сконфуженно умолкал. А откровенные болтуны в ВЧК долго не задерживались.
Андрей понял этот закон в первые же дни и никогда никого ни о чем не расспрашивал.
Узнав от Петерса о побеге Филатова, Андрей просто принял это к сведению и не стал расспрашивать, как Филатову удалось бежать. Если бы он даже и поинтересовался, он все равно бы не узнал, что побег Филатову по распоряжению Александровича устроил помощник начальника тюрьмы левый эсер Сосин. Этого не знал никто, и даже Терентий Дерибас, которому было поручено расследовать побег Филатова, не смог докопаться до истины.
Можно понять, как удивился Мартынов, когда шестого мая утром, проводив Надю на работу, на Воздвиженке, у входа в управление по перевозкам Балтийского и Черноморского флотов увидел одетого в матросскую форму Филатова. Хотя тот отрастил бороду, Андрей узнал его сразу.
Накануне вечером Надя сказала Андрею, что у них будет ребенок. Они не спали почти до утра - все обсуждали свою будущую жизнь втроем. Андрей рассуждал так, как будто сын, - а он был уверен, что родится именно сын, а не дочь, - появится почти немедленно, не позже как через неделю, и надо торопиться достать коляску или кроватку, где-то раздобыть белье. Он размышлял, как им себя вести дальше, кто будет сидеть с Мишкой, когда Надя должна будет пойти на работу.
Надя выслушала, засмеялась и привела его в чувство, сказав, что до появления дочери, а она была уверена, что родит дочку, Настеньку, еще долго.
После такой счастливой, радостной ночи лицом к лицу - враг.
Филатов разгуливал по тротуару, очевидно, кого-то ждал. Андрей укрылся за афишной тумбой. Не прошло и двух минут, как к Филатову подошел Иван Севастьянович Артемьев. Они перекинулись несколькими словами и вошли в подъезд, охраняемый матросами. Один из матросов, Андрей это увидел совершенно ясно, лихо откозырял Филатову. Это была какая-то чертовщина: убежавшие из тюрьмы преступники свободно разгуливают по Москве и беспрепятственно входят в здание, охраняемое день и ночь.
Покинуть свой наблюдательный пост Андрей не мог - Филатов и Артемьев уйдут, а потом ищи-свищи! А если они пойдут в разные стороны?
Андрей остановил парня, судя по ящику со слесарным инструментом, водопроводчика, показал ему мандат.
- Зайди немедленно в этот дом, - он показал на здание, где работала Надя, - поднимись на второй этаж, спроси Надежду Мартынову и скажи, чтобы немедленно шла сюда. Понял?
Парень поставил ящик с инструментом и побежал, крикнув на ходу:
- Сделано!
К управлению по перевозкам Балтийского и Черноморского флотов подъехала машина со знакомым Андрею по ночному происшествию на Малой Бронной шофером.
Из машины тяжело, с трудом, выбрался толстый военный моряк, с широкой, как блин, курносой физиономией, с большим лягушачьим ртом.
Часовые замерли, как только увидели автомобиль, а когда моряк ленивой походкой довольного собой человека подошел к подъезду, матросы откозыряли и чуть не столкнулись лбами - так они торопились распахнуть тяжелую дверь.
Андрей рискнул выйти из укрытия, подошел к шоферу и спросил:
- Здорово! Кого ты привез?
- Здорово! Как это кого? Начальство мое… Товарища Германова. А ты тут чего с утра?
- Жену поджидаю, - ответил Андрей и поспешил к Наде; она с водопроводчиком бежала по другой стороне.
- Спасибо, друг, - поблагодарил Андрей парня.
Надя все поняла с полуслова.
- Позвоню Мальгину…
- Пусть немедленно доложит Петерсу.
Поведение начальника управления по перевозкам Балтийского и Черноморского флотов, его ночные кутежи, связи с темными людьми давно вызывали подозрение у Петерса.
Однажды Яков Христофорович столкнулся с Германовым на заседании Московского совнаркома.
Петерс попал на заседание случайно - его пригласили посоветоваться, как освободить особняк Морозова, который заняли тогда еще не разгромленные уголовники, именовавшие себя анархистами.
Увидев матроса, Петерс спросил, кто это такой. Секретарь Михаила Николаевича Покровского, тогдашнего председателя Московского совнаркома, объяснил, что это Германов и что он иногда помогает, дает грузовики, и его поэтому постоянно приглашают на заседания.
Во время заседания позвонил телефон. Покровский снял трубку и сказал:
- Вас, товарищ Германов…
Германов слушал, произнося коротко:
- Понял! Начинайте. Адрес. Приеду. Скоро.
Петерс видел, как Германов записал:
"Спиридоновка, дом Тарасовых".
Побыв еще немного, Германов извинился перед Покровским и ушел.
Утром Петерс узнал, что ночью на Спиридоновке, в доме бывших богачей Тарасовых, ограблен склад, где хранились реквизированные вещи - ковры, дорогая мебель, картины.
Сопоставив два эти факта - телефонный звонок и ограбление, Петерс проникся недоверием к Лягушке в матросской бескозырке и сам написал запрос в Петроград: что это за управление, кому оно подчинено? В Москве никто на этот вопрос ответить не мог, только пожимали плечами и неопределенно говорили: "А кто его знает".
Поэтому когда Мальгин доложил Петерсу о звонке Нади, на Воздвиженку немедленно послали отряд.
Опоздай чекисты минуты на три, Артемьев с Филатовым уехали бы на машине Германова. Они уже сели на заднее сиденье и, видимо, ждали, когда выйдет начальник управления.
Мальгин решил, что машину он задержит сам. Он наискось перешел Воздвиженку, держа руку с револьвером в кармане. Артемьев и Филатов сидели к нему спиной.
Несколько человек под командой Андрея пошли по правой стороне Воздвиженки, чтобы потом, миновав дом 9, перерезать дорогу автомобилю, если Мальгину не удастся снять шофера. Остальные остались ближе к Моховой - прикрыть возможное отступление.
К автомобилю одновременно подошли Мальгин и Германов. Начальник управления уселся рядом с шофером.
- В Сокольники!
Мальгин схватил шофера за руку.
- Подожди, товарищ!
Германов удивленно посмотрел на нахала, осмелившегося остановить его машину. Филатов, увидев Мальгина, выскочил из автомобиля и побежал вниз к Моховой. Мальгин с криком: "Стой! Буду стрелять!" - помчался за ним.
Прохожих как ветром сдуло. Навстречу Филатову бежали чекисты. Поняв, что на Моховую не прорваться, Филатов повернул в сторону Арбата. Он что-то крикнул Артемьеву, тот, подпрыгивая, понесся к подъезду.
Навстречу Филатову, растянувшись цепочкой во всю ширину Воздвиженки, шли чекисты. Андрей близко видел бледное, злое лицо Филатова, успел прочесть на его бескозырке "Петропавловск".
- Живьем брать! - скомандовал Андрей и вдруг упал.
Андрей уже не видел, как Мальгин вышиб у Филатова револьвер - не дал ему застрелиться…
Видно, у Германова был большой запас нахальства. Когда чекисты, окружив автомобиль, попросили начальника управления показать документы, он улыбнулся широченным ртом.
- Меня-то можно и не проверять! А к этим гадам, - он кивнул на стоявшего под охраной Филатова, - мы никакого отношения не имеем. Попросили подвезти. Вижу, наш, флотский…
Мандат у Германова оказался в порядке - фиолетовый угловой штамп, печать, в конце стояла самая важная фраза:
"Тов. Германову разрешается проезд на любых поездах, пассажирских, товарных, на дрезине, на паровозах. Все лица и учреждения, к коим тов. Германов обратится за содействием, обязаны оказать таковое содействие незамедлительно".
Оставалось только извиниться.
Но Филатову не захотелось одному ехать в Бутырки на явную погибель, и он крикнул:
- Дураки! Чего церемонитесь! Это же Митька Коркин!
И тут же громыхнула граната, брошенная Германовым-Коркиным…
Дом 9 на Воздвиженке заняли только к полудню. Пришлось пустить в ход пулеметы.
В чулане нашли насмерть перепуганного Артемьева - кто-то запихнул Ивана Севастьяновича за старую, пыльную мебель и закрыл чулан на задвижку.
Никаких дел, переписки в управлении перевозок не обнаружили. Зато во втором этаже и на чердаке отыскали много разного добра, в том числе ковры и картины из дома Тарасовых на Спиридоновке.
Захватили семнадцать человек - всех в матросской форме, кроме известной среди клиентов "Интимного уголка" и "Подполья" Симки Коробициной, она же Симона Коро, и красивой темноволосой девицы, отказавшейся назвать фамилию. Их нашли в чем мать родила, они крепко спали в задних комнатах второго этажа. Симка спокойно оделась и деловито справилась:
- Опять в Бутырки?
Темноволосая оказалась злой, как пантера, кусалась, плевалась, пришлось завернуть ее в желтое атласное покрывало.
Были еще и трофеи - семь грузовиков, одна легковая машина, пять пулеметов, несколько винтовок и мешок револьверов.
Самое главное, оказалось, что никакого управления по перевозкам Балтийского и Черноморского флотов не существовало вообще. Была крупная банда, занявшая дом 9 еще до переезда правительства в Москву. Один из арестованных на допросе показал, что в последние дни банда готовилась к "эвакуации". Так приказал ее главарь - дезертир из второго флотского экипажа Митька Коркин, он же Архип Савельевич Германов.
Накануне, на общем собрании, он заявил: