И если слишком крут спуск от возвышенности замысла к низменности его осуществления, то в этом стоит винить только слабость человеческой натуры. Римские иерархи задумали великое и прекрасное установление: они требовали от священников, то есть от рядовых солдат Церкви, тех самых качеств, каких часто не хватает ее главам, а именно: красноречия, силы и мужества. Они создавали условия, чтобы священники становились такими. Установление по-прежнему прекрасно, а если оно перестало быть великим, то это из-за таких, как я, кто неспособен понять его изначальный замысел. Медленная пытка самоотверженной жизнью действительно превратила в святых нескольких наших сельских пастырей, но следует сказать, что это воинство Господа, которое должно быть главной силой нашей религии, сегодня состоит, да и всегда состояло из более чем заурядных людей.
Вернемся, однако, к нашей истории, которая, впрочем, не что иное, как подтверждение этой церковной теории: для того чтобы быть на высоте своей миссии, священник должен в полной мере обладать и телесными, и умственными достоинствами.
I
В 1700 году дом священника в маленьком городке Лa-Круа-Дорад, пригороде Тулузы, занимал в соответствии со своей должностью Пьер Селестен Шамбар, святой человек для условий своей эпохи, а по меркам всех времен просто почтенный человек, обладающий всем необходимым, чтобы вести свою паству по пути к спасению; он был любим и почитаем в своем приходе, выступая как посредник, защищающий интересы местных жителей, как судья во всех спорах, как советчик при всех трудных обстоятельствах, как гость на всех семейных трапезах, - словом, это был добрый кюре в лучшем смысле этого слова, из тех, что порой встречаются еще в наше время там, где не проходят железные дороги и не проплывают паровые суда.
Единственное, в чем можно было упрекнуть кюре Шамбара, - это в слабости духа, с чем он не мог справиться и что делало его боязливым; поэтому, если ночами его вызывали к постели умирающего, он заставлял посланца ждать, чтобы идти туда вместе с ним, а если исполнение его святых обязанностей завершалось до наступления утра, он требовал, чтобы его провожали до дома. Мы рассказываем это, чтобы дать представление о его робком характере, по его мнению следствии перенесенной им в детстве болезни, из-за которой он долгое время был слаб и хил, так что, когда ему пришла пора идти в солдаты, как это было заранее определено, его родители решили, что он должен посвятить себя Церкви, ибо считали, что для служения в воинстве Господа требуется меньше мужества и силы, чем для службы в армии короля, а в ответ на возражения против этого суждения они говорили так: время кровавых сражений для Церкви миновало и, хотя католическому духовенству приходится пополнять собой список святых, гонения, к счастью, уже не требуют от него новых мучеников.
Итак, Пьер Селестен Шамбар был посвящен в сан и, к великой радости прихожан, назначен кюре в Ла-Круа-Дорад, где ко времени начала нашего рассказа он жил лет двадцать семь-двадцать восемь, и, судя по тому, что мы уже сказали о нем, ни один самый ожесточенный его враг не мог бы выдвинуть против него никакого обвинения.
Старая Мари, которая по собственному разумению вела хозяйство в доме священника в Ла-Круа-Дораде, утверждала, в полном согласии с тем, о чем уже было сказано, что достойный пастырь во всех случаях думает прежде всего о себе; это обвинение, впрочем, не принималось всерьез вследствие широко известной благотворительности кюре; кроме того, она заявляла, что ему недостает решительности, что он слишком охотно уступает старостам на церковных советах и что он слишком легко робеет перед теми, кто обладает властью или громким голосом. Но на все эти упреки славный кюре отвечал:
- Что поделаешь, голубушка Мари! Не каждому дано быть святым Бернаром!
По правде говоря, если кюре Шамбар и не обладал душой, пылающей отвагой, как его собратья по вере, не страшившиеся ни Нерона в цирке, ни Диоклетиана в Колизее, это вызывало скорее признательность прихожан, ибо давало им уверенность, что он никогда не злоупотребит ни своей нравственной силой, ни своим мирским авторитетом.
Как-то раз - это было 26 апреля - Мари, позволяющая себе в доме кюре все те вольности, что свойственны старым слугам, вошла раньше обычного в спальню священника и с шумом распахнула шторы:
- Ну же! Пора вставать, господин кюре! Вы слышали, звонят к Ангелюсу!
- Зачем мне вставать так рано, Мари? - спросил кюре, и по звучанию его голоса было ясно, что он совершенно не расположен сопротивляться, какой бы ни была причина будить его в этот, как ему казалось, несколько ранний час.
- Потому что вы должны идти в город, вы сами прекрасно это знаете!
- Я? Я должен идти в город? Ты уверена, Мари?
- Конечно, разве у вас нет дела к архиепископу?
- Да, Мари, но только в полдень, так что спешить некуда!
- А почему в полдень, а не в другое время? Идти так идти, господин кюре! Отправляйтесь пораньше, навестите там всех ваших друзей и не спешите возвращаться!
- Я пойду после мессы.
- Ничего подобного! Вы будете служить мессу в соборе.
- Ну хорошо, жди меня к обеду около часа.
- Если уж вы выбираетесь в Тулузу, воспользуйтесь этим и пообедайте у аббата Мариотта, он всегда вас приглашает, а вы все время отказываетесь.
- Выходит, ты хочешь иметь свободный день, не правда ли, Мари?
- Ну, и что из этого? В конце концов, мало ли у меня хлопот каждый день в доме; неужели вы не можете время от времени давать мне свободный день?
- Конечно, конечно, голубушка Мари, я тебя и не упрекаю...
- Очень любезно!
- Хорошо, не жди меня раньше пяти.
- Вы должны быть дома только в семь. Зачем же вам раньше возвращаться?
- А что, у меня какое-то дело именно в семь часов? - спросил наш добрый кюре, привыкший получать от служанки подробное расписание своего дня.
- Вы пойдете на ужин к вашим соседям Сиаду.
- Но глава семьи отсутствует!
- Он вернется сегодня вечером.
- Кто тебе сказал?
- Они сами вам написали об этом и приложили письмо от отца, полученное вчера.
И старая служанка протянула кюре два письма, оба вскрытые (это доказывало, что всестороннее доверие, полученное Мари от ее простодушного хозяина, простиралось и на его переписку).
Кюре взял письмо, которое Сатюрнен Сиаду адресовал своим детям, и прочел вслух:
"Дорогие дети! Когда вы получите настоящее письмо, я уже покину Нарбон и направлюсь в Кастельнодари, где проживает один из моих друзей детства. Я задержусь у него на два дня, чтобы немного отдохнуть, а затем тронусь в путь. Домой непременно вернусь 26-го числа текущего месяца, во вторник вечером.
После получения этого письма пусть кто-нибудь из вас отправится в Тулузу предупредить мою сестру Мирай, что я очень хочу увидеть ее в день приезда в Лa-Kpya-До-рад, чтобы сообщить ей добытые мною сведения о прошлом Кантагреля. Они именно такие, какие я ожидал и в то же время боялся услышать.
Для того чтобы отметить итоги моей поездки, пригласите господина кюре к нам на ужин во вторник. Позовите к нам также моих друзей Дельги и Кантагра, так как мы должны срочно поставить двенадцать бочек масла в торговый дом Дельма и шесть бочек - в торговый дом Пьерло.
Пусть тот из вас, кто пойдет в Тулузу, остережется проходить по улице Черных Кающихся, где живет Канта-грель, во избежание встречи с ним, иначе он может заподозрить что-либо и отправиться следом к вашей тетушке, от которой он смог бы услышать о моей поездке в Нарбон, а ему как раз ничего об этом не надо знать!
Итак, до вечера во вторник.
Нежно целую вас. Ваш отец
Сатюрнен Сиаду".
Это письмо, припасенное Мари как последний довод, чтобы убедить кюре не спешить с возвращением в Лa-Круа-Дорад до семи часов вечера, произвело на него сильное впечатление. Добрый пастырь очень любил своих соседей Сиаду и прекрасно знал покойного Мирая, в свое время торговавшего подержанными вещами на площади Сен-Жорж в Тулузе. Вдова Мирай, на правах оставшейся в живых супруги унаследовавшая их общее состояние, была сорокалетняя женщина, еще очень привлекательная; ей нравилось слышать об этом, тем более что тешить свое тщеславие этой радостью ей предстояло недолго; несмотря на свои годы, она была окружена толпой поклонников, чему немало способствовали принадлежащие ей шестьдесят тысяч ливров.
В числе других поклонников был и Кантагрель.
Этот человек, чье имя с большой опаской упоминал в своем письме Сатюрнен Сиаду, был самым известным в Тулузе мясником и славился своей силой среди товарищей по ремеслу. Когда в окрестных городах клеймили скот, он управлялся с ужасающими животными, проявляя мощь, которой позавидовал бы сам Милон Кротонский. Так, ему весьма часто случалось подстерегать несущегося на него быка и, схватив за рога, валить его на бок, а затем удерживать, пока помощник выжигал раскаленным железом клеймо хозяина. Само собой разумеется, что ни разу поверженный им бык не мог подняться, а чтобы его повалить, второго удара Кантагреля не требовалось. Более того, рассказывали, что однажды, охотясь на медведей в Пиренеях, он вступил в схватку с одним из этих страшных зверей и покатился вместе с ним в пропасть. При падении оба неминуемо должны были погибнуть, поскольку высота обрыва, как полагали, превышала сто двадцать футов; но, к счастью, медведь оказался снизу: предохранив от удара своего врага, он сломал себе крестец о камни. Оглушенный Кантагрель откатился на десять шагов в сторону, но, когда его друзья в сопровождении пастуха, издали наблюдавшего сцену борьбы, поспешили к нему на помощь, они увидели, как он взбирается наверх навстречу им, неся на плечах мертвого врага. Кантагрель отделался прокушенной щекой; след от этого укуса он показывал с гордостью как почетный знак своей силы и мужества.
Вот почему, несмотря на разные смутные слухи о его прошлом, он пользовался всеобщим уважением. Когда Сатюрнен Сиаду, по многим причинам несколько обеспокоенный тем, что мясник может стать его зятем, попытался что-нибудь разузнать о нем в Тулузе, он услышал только весьма туманные сведения об одном деле, и ему захотелось в него вникнуть. Никто ничего не знал: слышать слышали, но утверждать ничего не могли. Такого рода словесными предупреждениями сопровождал свой рассказ каждый; никто не хотел по собственной неосторожности испытать на себе чудовищную силу Кантагреля, которую у него не было еще случая испробовать на ком-нибудь, кроме медведей, быков и буйволов.
Кюре Шамбар посоветовал Сатюрнену Сиаду отправиться в Нарбон, где до этого жил грозный мясник, за сведениями, которых не удалось получить в Тулузе и которые должны были пролить свет на обстоятельства первого брака Кантагреля, заключенного им с местной девицей. Судя по слухам, эта первая его жена была жива до сих пор, хотя по непонятным мотивам хранила молчание об узах, связывающих ее с тем, кто претендовал на честь сочетаться вторым браком с вдовой Мирай. Однако, как мы уже говорили, слухи были очень неопределенными, их никак не удавалось уточнить, а когда они доходили до ушей заинтересованных лиц, то воспринимались как клевета или, по меньшей мере, как необоснованное обвинение.
Возвратившись, Сатюрнен Сиаду должен был положить конец всем сомнениям на этот счет. И хотя добрый кюре Шамбар был почти лишен тщеславия, он, тем не менее, с некоторым удовлетворением говорил себе, что именно благодаря его совету семья Сиаду, наконец, узнает правду. Что касается его самого, то, разумеется, давая совет своему другу, он отнюдь не руководствовался недружелюбием к Кантагрелю, ибо просто его не знал.
Тем не менее, испытывая некоторое любопытство, на этот раз он решил познакомиться с мясником, а вернее, посмотреть на него. Это было легко сделать: мясная лавка, как сообщал Сатюрнен Сиаду, находилась на улице Черных Кающихся, и не составляло ни малейшего труда по хорошо известным приметам отличить такую личность от его помощников или покупателей. Кюре отправился в дорогу с твердым намерением по пути к аббату Мариотту пройти через улицу Черных Кающихся.
Расстояние от Ла-Круа-Дорада до Тулузы не превышало трех четвертей льё. Как всегда, кюре проделал этот путь медленным шагом, читая молитвенник; подойдя к воротам города, он закрыл книгу и направился к дому аббата Мариотта. Было не больше восьми часов утра.
Достойный кюре не забыл своего плана побывать на улице Черных Кающихся; руководствуясь этим, он сделал небольшой крюк и пошел по названной улице; примерно на трети пути стояла лавка претендента на руку вдовы Мирай, однако его самого там не было. Хозяина заменял помощник, малый лет тридцати, тоже, без сомнения, крепкий и могучий, как все представители их ремесла, словно поры этих людей всасывают жизненную силу вместе с испарениями крови, среди которых они постоянно находятся, но все же, судя по тому, что слышал кюре Шамбар о Кантагреле, парню было далеко до хозяина. Ошибка была исключена - это была именно лавка мясника Кантагреля, и его имя, написанное крупными буквами над входом, не оставляло никаких сомнений на этот счет.
Впрочем, отсутствие хозяина лавки было настолько естественным, что достойный кюре не придал этому никакого значения.
В конце улицы Черных Кающихся начиналась другая улица - та, на которой жил аббат Мариотт.
Аббат Мариотт был дома, но собирался уходить. Ему надо было добраться до Бланьяка: там священника ждал один из его друзей, находившийся при смерти. Кюре Ла-Круа-Дорада появился удивительно кстати - не для того, чтобы позавтракать со своим коллегой, но чтобы вместо него отслужить мессу в архиепископском соборе Сент-Этьен, где они оба были настоятелями приходов. После мессы кюре Шамбар должен был вернуться к завтраку, заботливо приготовленному кухаркой аббата Мариотта, известной своей стряпней среди всех священников Тулузы и ее пригородов. Что касается обеда, то и тут кюре Шамбару не о чем было беспокоиться: в какую бы дверь он ни постучал в обеденное время, его везде встретили бы радушно, и, может быть, даже господин главный викарий или монсеньер архиепископ, с кем он должен будет встретиться по делу, пригласят его к архиепископскому столу.
Направляясь к собору Сент-Этьен, кюре Шамбар вторично прошел по улице Черных Кающихся и вновь бросил любопытный взгляд на лавку Кантагреля: мясника все еще не было, и помощник по-прежнему восседал на месте хозяина. Кюре продолжил свой путь к церкви.
Войдя в собор, достойный кюре Ла-Круа-Дорада отстранился от всяких мирских помыслов и приготовился к предстоящей мессе: он благочестиво пересек церковь, совершив положенный поклон перед главным алтарем, и направился к ризнице, где облачился в священническое одеяние своего собрата, а потом с потиром в руках преклонил колени перед алтарем в приделе.
Когда месса кончилась, аббат Шамбар снова вошел в ризницу и уже начал было снимать облачение, когда появился один из церковных сторожей с вопросом, здесь ли аббат Мариотт.
- Нет, - ответил кюре, - он отбыл в Бланьяк и просил меня отслужить мессу вместо него. Что от него требуется?
- В исповедальне его ждет какой-то человек, он послал меня за господином аббатом. Этот незнакомец молил его поторопиться: похоже, он очень спешит.
- Что ж, передайте ему, что аббата Мариотта нет на месте, но я могу его заменить - это входит в мои права. Скажите ему также, что он может, если хочет, подождать до завтра - аббат Мариотт вернется к вечеру.
Через минуту сторож пришел сказать кюре Шамбару, что кающийся ждет его.
Аббат Шамбар направился к исповедальне, расположенной, как это полагается, в самом темном углу церкви. Ожидающий его человек стоял на коленях; лица его не было видно: он повернулся спиной, неистово сжимая голову руками.
Кюре сел в исповедальне, и покаяние началось.
Четверть часа спустя дверь в исповедальню, где выносится суд над кающимся, раскрылась и на пороге появился мертвенно-бледный священнослужитель, еле стоящий на ногах.
Что касается кающегося, то он скрылся с криками отчаяния, ибо кюре Шамбар отказал ему в отпущении грехов.
Бедный священник на минуту застыл неподвижно, прислонившись к церковной колонне, словно чувствуя, что ноги его не удержат; потом, шатаясь как пьяный, не заходя в ризницу, не простившись ни с кем, он вышел через одну из боковых дверей церкви и, пробираясь самыми пустынными улицами, покинул город таким быстрым шагом, на который его никогда не считали способным; при этом он забыл обо всем: о завтраке у аббата Мариотта, о визите к архиепископу, о своих мечтах пообедать с монсеньером, о делах церковного прихода и своих собственных.
Оказавшись на дороге к Ла-Круа-Дораду, аббат зашагал еще быстрей. Его смятение было столь велико, что он прошел мимо распятия, возвышающегося у входа в город, не осознав, что перед ним изображение Христа, и весь в поту добрался до дома, где в святой беспечности блаженствовала Мари. Войдя в дом, он остановился посреди комнаты, отыскивая свой платок, чтобы вытереть лоб, но платок он потерял. Стараясь не обнаружить дрожания рук, он пытался найти молитвенник, но оказалось, что он забыл его в Тулузе, в ризнице. Ничто не могло ему помочь скрыть свою растерянность. Неуверенность в движениях, беспорядок в одежде - все указывало на страшную беду, которая либо уже произошла, либо вот-вот должна была произойти. Он стоял неподвижно и безмолвно, с вращающимися в орбитах глазами; колени его тряслись, задевая друг друга, но при этом он, кажется, и не думал садиться. Мари машинально пододвинула к нему кресло, и вовремя: несчастный кюре рухнул в него навзничь и, словно раздавленный чем-то, вытянулся в нем.
- Господи Иисусе! - воскликнула Мари, отступив, чтобы охватить взглядом все признаки этого кошмара. - Что с вами произошло, господин кюре?
- Что со мной произошло? - растерянно переспросил аббат. - Что со мной произошло? Ничего, хвала Создателю.
- Но вы же чем-то ошеломлены! Я никогда вас таким не видела...
- Ты ошибаешься, Мари: я такой же, как всегда.
- Тогда почему вы так рано вернулись? Готова поспорить, что вы не обедали!
- Да, Мари, да, наверное, так.
Бедный кюре вовремя заметил, что даже утверждать, будто он позавтракал, и то было бы грубой ложью.
- Вы не завтракали, господин кюре!
- Нет, Мари.