II
Колокола церкви Инкоронаты только что пробили шестнадцать с половиной часов, что в конце июля означало, согласно итальянскому исчислению времени, полдень. В ту же секунду, как бы в подтверждение точности старинных готических часов, внезапно повсеместно раздался неумолкаемый, наводящий ужас трезвон бесчисленных колоколов, оглушавший неаполитанцев во все времена, а особенно в ту далекую эпоху, к которой относится наш рассказ.
После только что описанной нами ночи можно было ожидать наступления такого же нестерпимо жаркого дня, что и накануне. Однако в кварталах, расположенных у морского берега, жара была не такой изнурительной. Легчайший, еле ощутимый бриз, слишком слабый, чтобы всколыхнуть поверхность залива, казалось, давал возможность дышать людям, привыкшим к буквально адской жаре. Крохотные островки тени, отбрасываемые колонной или карнизом окна, импровизированные веера из ветвей олеандра, вид спокойной и прозрачной воды, манящей ныряльщиков, словно улыбающаяся и кокетливая девушка, - всего этого было вполне достаточно неаполитанцам, чтобы пренебречь летним зноем и терпеливо воспринимать жизнь.
Впрочем, были приняты все меры предосторожности, как полагается в дни больших торжеств, чтобы защитить какую-то часть города от огненного дождя, который лев небесный, потрясая своей гривой, обрушил на измученных людей. Все улицы, ведущие от королевской резиденции в Кастелло Нуово до церкви дель Кармине, были затянуты огромными навесами всевозможной окраски; цветы и кустарники устилали мостовые поверх двойного слоя тонкого влажного песка, нанесенного с изысканностью истинных сибаритов; фонтаны, установленные на скорую руку с использованием трех-четырех поставленных друг на друга бочек, выплескивали из пасти своих гипсовых тритонов серебристые каскады воды, выполняя при этом двойную работу - увлажняя воздух и орошая прохожих.
Все эти приготовления предвещали, очевидно, какой-то необыкновенный праздник, какое-то народное увеселение, торжественную церемонию, которую непременно надо было свершить, - не было никакого повода откладывать ее до более благоприятного времени. Действительно, регентша Джованна Дураццо (племянница грозной Джованны I, приснопамятной убийцы и прелюбодейки) после своего утреннего выхода в присутствии высших должностных лиц короны и первых баронов королевства, во главе всего двора с большой помпезностью направилась к церкви Санта Марии дель Монте Кармель, чтобы возблагодарить чудодейственный образ за двойную победу, одержанную братом и повелителем принцессы Владиславом I, королем Венгрии, Иерусалима и Сицилии.
Известие о победе пришло накануне, и тотчас же был отдан приказ оповестить народ о непредвиденном празднике, о торжественной и благочестивой церемонии благодарственного богослужения, которая одновременно свидетельствовала бы о набожности Джованны и о ее безмерной сестринской любви.
Кортеж уже один раз пересек набережную и направился к рыночной площади, и толпа, чье любопытство еще не было удовлетворено увиденным ею зрелищем, с нетерпением ожидала возвращения блестящей кавалькады.
В то же время там были группы людей - более беспечных или более высокомерных, - которые отделились от основной массы зрителей и занимались своими делами, не обращая никакого внимания на шум, поднятый вокруг, что резко отличало их от любопытствующей публики. Среди хора разноголосых криков они представляли исключение, словно дальний план картины, не сочетающийся с передним планом вопреки всем законам искусства и, скажем точнее, природы.
Одну из таких групп составляла дюжина рыбаков; их легко можно было распознать по бронзовым от загара лицам, по красным длинным колпакам и по приятной однообразной мелодии, напевая которую, они медленно раскачивались, вытягивая свои заброшенные в море сети.
Рыбаки стояли в стороне, у самого берега, и, чтобы не так уставать от изнуряющей жары, разбились на две группы и ровно каждые четверть часа менялись местами. Те, кто отдыхал, садились в тени под аркой полуразрушенного моста; в середине образованного ими круга сидел старик, который, казалось, чрезвычайно развлекал всех отдыхающих.
Это был старый солдат из Авеллино, смуглый, с резкими чертами лица, вьющимися белыми волосами и широкой мускулистой грудью. Достаточно было бросить беглый взгляд на этого человека, чтобы убедиться в том, что он со славой принимал деятельное участие во всех войнах, уже в течение полувека сотрясавших его несчастную родину - желанную добычу для многих государей и для разных народов. Количество шрамов, пересекавших во всех направлениях тело старого солдата, поистине изумляло. Среди них были весьма глубокие, и это свидетельствовало о том, что их вскрывали не раз, словно оружие врага, не находя другого места, вынуждено было вонзаться в ту же рану. Его руки и ноги с переломанными костями, более или менее сросшимися заново, походили на узловатые поломанные ветви разбитого молнией старого дерева.
Какие неведомые таинственные узы удерживали христианскую душу в этой груде искалеченных членов, в этих обломках скелета, в этих живых руинах?
Это тайна Провидения.
Неопровержимым было то, что он ходил, говорил, бранился, с бессильной и смешной яростью обвиняя всех. Уже в течение нескольких дней злоба и вспыльчивость старика достигли такого ожесточения, что старший из его оставшихся в живых сыновей, лодочник, еле успокаивал его.
Была ли это какая-то новая печаль, причину которой бедный юноша не ведал?
Или это была еще одна выходка маленького Пеппино, ленивого и неисправимого мальчишки, настоящего лаццароне в полном смысле этого слова?
Этого никто не знал.
Последнее предположение было все же наиболее вероятным, поскольку всякий раз, когда лодочник отсутствовал, занимаясь рыбной ловлей или перевозкой пассажиров, раздраженный отец бросал исполненные гнева или презрения взгляды на последнего и, как он считал, самого недостойного из своих сыновей.
Как бы то ни было, речи солдата становились такими исступленными, что любой другой дорого заплатил бы за это. Однако единственная месть, которой удостаивали пустые сетования старика, состояла в том, что беднягу отдавали как игрушку на потеху собравшейся черни, а та, пользуясь отсутствием его сына-лодочника и слабостью юного лаццароне, его младшего сына, часто подстрекала калеку на ругань и с хохотом слушала его разглагольствования.
Именно так все происходило и в этот день: старый Джордано Ланча (а это был он) остался без защиты. Его сын Лоренцо (так звали лодочника) со вчерашнего дня еще не появлялся; такое, впрочем, бывало нередко, так как он вынужден был работать за троих и заработков его едва хватало на содержание юного брата и немощного отца.
Угрюмый, раздраженный и озабоченный более обычного, старик то и дело переводил с моря на берег и с берега на море единственный оставшийся у него глаз (в свое время крепкий удар протазана низвел солдата до состояния циклопа).
Сидя на трухлявой и колченогой дубовой скамейке - достойном пьедестале такой старой развалины, - старый солдат не обращал никакого внимания на насмешки и подстрекательства окружающих. Поглощенный своими мыслями, он вроде бы и не помнил, где находится, что его привело сюда, и не придавал значения тем словам, которыми он перебрасывался с рыбаками, тянущими сети.
Оставив без ответа несколько вопросов, Ланча несколько минут беспрестанно и безмолвно оглядывал местность. Наконец у него вырвался возглас удовлетворения, и почти в то же мгновение маленький лаццароне лет двенадцати-тринадцати, чьи тонкие черты лица, сияющая улыбка и едва ли ни женский облик составляли резкий контраст с жестким гневным лицом солдата, в четыре прыжка достиг отца и улегся у его ног, как запыхавшаяся от бега борзая.
- Ну так что? - сурово спросил старик.
- Я его не нашел, но встретил его невесту, красавицу-прачку; она его видела вчера вечером. Лоренцо был весел и бодр как всегда, он рассчитывал, что у него с утра будет много работы, так как...
На этом мальчик прервал свою речь и смущенно замолчал.
- ... так как? - переспросил отец мрачным голосом.
- ...так как он обещал мне новый колпак сегодня, ведь все прихорашиваются к празднику.
- Ах ты бездельник! Из-за тебя бедный парень каждый раз должен умирать от усталости! Ты его загубишь в конце концов.
- Отец...
- Замолчи, негодяй, лодырь, бестолочь!
- Но, отец, разве я виноват в том, что не могу заработать? Никто не хочет нанимать меня ни для гребли, ни для вытаскивания сетей. Самые крепкие парни не имеют ни ремесла, ни работы и шатаются по мостовым или погибают на войне. И потом, если я уйду от вас, кто вам поможет ходить и кто защитит вас от негодников, не выказывающих вам уважения.
Последние слова мальчика вызвали всеобщий хохот. Щеки его покраснели, он поднялся, шатаясь от стыда и ярости, грозя кулаками насмешникам, но те не удостоили его даже ответным жестом - слишком жалким выглядело это проявление гнева.
- А ну, ложись, негодяй! - закричал отец громовым голосом. - Ложись, подлая собака, а то ползать придется! Вот уж, воистину, опора! Прекрасная защита!
- Но, отец, - пробормотал мальчик, падая на землю судорожным движением.
- Замолчи! Хочешь, чтобы я им рассказал о последнем твоем храбром поступке?
- Пощадите, отец, - умоляюще пролепетал лаццароне, покрывая поцелуями колени отца, чтобы его смягчить.
- А ну-ка, папаша Ланча, - закричали рыбаки, подходя к старику, - оставьте в покое беднягу Пеппино и поговорим о наших делах. Ведь мы договорились, верно?
- Я дал вам слово, - строго ответил солдат, постепенно успокаиваясь, и добавил, посмотрев в сторону церкви, откуда возвращался двор, - хотя, по правде говоря, лучше было бы перенести сделку на другое время: сегодня правит дьявол.
Рыбаки с улыбкой переглянулись.
- Ха-ха, хозяин! Если вас что-то беспокоит - так перекреститесь, и дьявол не посмеет сунуться в ваши дела!
- Чтобы перекреститься, надо иметь руки, а у меня культи. Я довольствуюсь тем, что мысленно обращаюсь к Господу и молю ниспослать на землю - всего на три минуты, не больше, - хорошенькое землетрясение, когда кортеж будет проезжать под колокольней Кармине.
- Ну это не слишком по-христиански и уж совсем недостойно солдата; давайте лучше поговорим о нашем деле; хотите испытать счастье?
- Я же сказал вам, что дал слово.
- Вся рыба, которую мы выловим заброшенной сетью, сколько бы ее ни было, пусть хоть двадцать ротоло или два фунта, будет ваша: хотите - уносите ее, хотите - перепродавайте, и все это за ваши шесть карлино. Если же мы ничего не выловим, кроме гальки, цена будет прежняя. Идет?
- Разбивай! - воскликнул с живостью старик, протягивая свою искалеченную руку.
- Забываете, голубчик, что руки-то у вас нет. Да это не важно, ваше слово многого стоит, а потом ведь сегодня день выплаты пособия ветеранам: у вас появятся денежки. Итак, - добавил рыбак, незаметно переглядываясь с товарищами, - весь улов против шести карлино с изображением Карла Анжуйского, да хранит Господь его душу в вечном покое.
(Последние слова он проговорил с особой язвительностью.)
- Душа Карла в надежном месте, - насмешливо заметил старик, - надеюсь, что к нему присоединится вскоре вся его порода.
- О-о! - последовали многочисленные выкрики. - Нам представляется, что это дело темное!
- Вот уж эти солдаты! - заметил рыбак, первым взявший слово. - Ведь вы никогда не бываете на проповедях, папаша Ланча, и по воскресеньям после вечерни вас никогда не бывает на Моло, когда отец Джироламо, получая за это полфунта рыбы с человека, рассказывает нам столько занятных историй о добрых господах, которых Бог послал нам из Прованса, - ну как есть святых, из поколения в поколение, вот так-то!
- Да, это верно! - глухо проговорил старый солдат. - Король Карл был великим королем, королем младшей ветви, как они говорили. Он защищал бедняков, но тайком насиловал их дочек; он создал знать, но отнял у нее привилегии; он основал монастыри, но заточил в тюрьму святого Фому Аквинского; он возвел две замечательные церкви - церковь дель Кармине, на том самом месте, где он обезглавил Конрадина, законного короля, и церковь Сан Лоренцо, на месте старого общественного дворца, где когда-то собирались знать и народ; да, отец Джироламо прав: вот два здания, прославляющие память их святого основателя; вот две капеллы, приготовленные заранее с отцовской заботливостью для двух последних потомков этого короля, Джованны и Владислава; сегодня сестрица пошла молиться в Кармине - дочь убийцы у могилы жертвы, завтра, возможно, братец пойдет молиться в Сан Лоренцо - сын узурпатора на могиле вольности!
Смешки и перешептывания смолкли, и круг теснее сомкнулся вокруг старика.
- Да, - продолжал он, - знаменитые короли, из поколения в поколение... В самом деле, Карл Второй, этот проклятый хромой...
- Ну, что до этого, папаша Ланча, то вы тоже хромаете.
- Я впервые захромал на поле сражения, когда окровавленный поднялся с земли, а его Бог пометил с рождения. Этот проклятый хромой так притеснял народ, что тот, доведенный до отчаяния, единодушно поднялся и истребил всех угнетателей до последнего.
- И правильно сделал! - закричали слушатели.
- А Роберт? Разве он не узурпатор, разве он не отнял королевство у своего старшего брата? Разве он не навлек все беды - войну, разорение, нищету - на нашу несчастную страну? А Джованна, его достойная дочь и достойная тетка той, что сейчас носит ее имя и уже превзошла ее в добродетелях, разве она не удавила своего мужа? Когда несчастный Андрей, увидев, как она ткет золотую шелковую веревку, спросил ее, для чего может понадобиться такая веревка, разве не ответила она ему с дьявольским бесстыдством: "Чтобы вас повесить, монсиньор!"
- Какой ужас! - раздались голоса пораженных слушателей.
- Верно, конечно, - продолжал старик, - что Карл Третий, ее дорогой приемный сыночек, отец тех государей, что управляют нами, в свою очередь задушил Джованну, которая, впрочем, по отношению к нему была повинна только в том, что спасла ему жизнь, когда он был младенцем, и подарила ему королевство. Но что вы хотите, ведь благодарность в этом семействе передается по наследству. И Карл Третий не замедлил получить награду за свои прекрасные дела. Вдова Андрея дала ему корону Неаполя, а вдова брата Андрея подарила ему корону Венгрии. Но он не успел отплатить своей второй благодетельнице тем же, чем отплатил первой, поскольку в ту минуту, когда он провозгласил тост за королеву Елизавету и ее дочь Марию, обе дамы одновременно подняли свои бокалы, и по этому сигналу солдат, притаившийся за спиной Карла, поднял топор и проломил ему череп. Потом, так как Карл не сразу умер по воле своих родичей, его поместили в тюрьму и отравили ему рану. Ну, так как, друзья мои, не представляется ли вам теперь история родословной наших государей более поучительной и не кажется ли вам, что я ее знаю чуть получше отца Джироламо? Я сам был свидетелем истории - вот так-то; все, что я вам рассказал, стоит, наверное, никак не меньше, чем два фунта рыбы с каждого, но я бедный солдат и довольствуюсь той, что сам покупаю для еды.
Рыбаки, до этого находившие удовольствие в том, чтобы подзадоривать старика и развлекаться, слушая его безумные угрозы, теперь замерли вокруг него, пригвожденные к месту изумлением и страхом. Но уже истекли четверть часа отдыха, надо было сменять первую группу и возвращаться к сетям. Они поднялись, все еще под впечатлением только что услышанных рассказов, и не спеша вернулись к своей работе и однозвучной песне.
Вновь прибывшие расположились на песке, и прерванная ненадолго беседа продолжалась уже в новом направлении:
- Ну же, достославный Ланча, какая собака вас укусила? Я слышал, как вы клокотали, словно Везувий при извержении! Опасно ли это для тех, кто вокруг вас?
- Я знаю, откуда у него снова любезности прибавилось, - заметил молчавший до этого времени рыбак, вытирая тыльной стороной ладони крупные капли пота со лба.
- Да ну? - заинтересовался старый солдат, посмеиваясь.
- Вот уже пять или шесть дней он стал неузнаваем. Сначала походил на дога, у которого нет кости, чтобы погрызть, а теперь напоминает медведя, которого заставили поститься целую неделю.
- А дальше что? - уставился на своего собеседника старик.
- Дальше, если ты не перестанешь ругаться, я расскажу историю, никому здесь не известную, старый болтун, а я вот сам все видел в прошлый понедельник, когда стемнело.
- Говори! И пусть ад под тобой разверзнется! - вскричал старик, весь дрожа от гнева и страха.
Малыш Пеппино вздрогнул и умоляюще посмотрел на рыбака.
- Так вот, господа, в понедельник вечером забился я в уголок улочки Санта Мария Нера, укрывшись от проливного дождя. В такую прекрасную погоду на улице не было никого, за исключением храброго Ланча, героя, не боящегося ни воды, ни огня, и этого мальчугана, ведь он для своего папаши что костыль для паралитика или собака-поводырь для слепого. Старик Ланча шел посреди мостовой, словно церковный староста во время крестного хода или как полководец, командующий парадом, и вдруг, откуда ни возьмись, появился великий камергер, задел его своей лошадью и опрокинул на мостовую, не проявив ни малейшего уважения к славному служаке.
- Проклятье! - закричал старик. - Все известно! Теперь я потеряю моего третьего сына, моего бедного Лоренцо!
- Он сходит с ума! - пожимали плечами рыбаки, но Ланча вне себя от стыда и отчаяния все повторял, мешая бессвязные слова со страшными угрозами:
- Так я был не один!.. О, какое несчастье! Был свидетель моего унижения! На этот раз я не смогу ничего скрыть от Лоренцо, от моего последнего, от моего единственного сына! Он отомстит за меня, и его ждет смерть, это ясно! Его убьют, его тоже убьют... Мои седины! Мои раны! Моя слава! Бесчестье!
Потом, внезапно обретя силы и ясность ума, он крикнул, обращаясь к рыбакам, с удивлением наблюдавшим за этим внезапным преображением:
- Да, господа! То, что сказал сейчас этот человек, правда! Великий камергер опрокинул меня в грязь, а я хотел скрыть это от Лоренцо, ибо хорошо знаю его - моего достойного сына и достойного брата двух моих детей, сражавшихся вместе со мной и павших на поле брани; Лоренцо отомстит за мою честь даже ценою своей жизни, а вот этот жалкий трус, примостившийся у моих ног...
- Перестань! - вмешался молодой рыбак. - Это не вина, если бедняжка Пеппино струсил...
- Струсил! Струсил! - в дикой ярости выкрикивал старик. - Ты слышишь, негодяй? На твоих глазах унижают твоего отца, на глазах твоего отца тебя называют трусом, и ты не двигаешься с места! Ты мне не сын, несчастный!
Взгляд Пеппино сверкнул как молния, но мальчик не пошевельнулся.
- Успокойтесь, успокойтесь, папаша Ланча, - растроганными и серьезными голосами уговаривали старого солдата рыбаки, - мы были не правы, когда пошутили, а вы еще более не правы, когда огорчаетесь из-за нашего ребячества. Счастье, что Лоренцо здесь нет, он достойный сын, и не надо его волновать по пустякам. Давайте поговорим о нашем улове, уже наступает наше время тянуть сети... мы же приходили только на четверть часа. Будем надеяться на хорошую добычу, папаша Ланча, и оставим в покое великого камергера и дьявола, его охраняющего. Всем известно: знать она знать и есть!
И высказав эту утешительную истину, рыбаки удалились.