А тем временем Эдуар вернулся к себе и лег спать, чтобы утром встать пораньше и заняться приготовлениями к отъезду. Затем он вышел из дому, чтобы взять место в почтовой карете до Марселя, получил паспорт, сходил за деньгами к нотариусу и в половине двенадцатого возвратился домой.
В полдень к нему явился Эдмон.
- Так ты едешь?
- Как видишь! - ответил Эдуар, показав на почти уложенные вещи.
- Я, стало быть, могу распорядиться, чтобы сюда везли мои?
- Конечно, можешь.
- Я пробуду с тобой до шести и провожу тебя до почтовой кареты.
- Ну и прекрасно.
Эдмон, сияя от счастья, принялся осматривать свою новую квартиру.
- Ах, так вот эта знаменитая доска! - воскликнул он, войдя в умывальную комнату.
- Да.
- A-а, понимаю, ты клал ее на оба подоконника и шел по ней. Смотри-ка, счастливый малый! Ты отправлялся в дом напротив в полночь?
- Да.
- Подавал сигнал?
- Нет, я открывал свое окно, она открывала свое - и я шел.
- А если бы тебя кто-нибудь увидел?
- Ни у меня, ни у нее в окне не было света, к тому же дом почти пустой, комната, где она меня принимала, отдалена от остальных покоев, а ее тетка живет в другой части дома.
Когда все вещи были уложены, оба приятеля вышли из дому.
- Я уезжаю, - сказал Эдуар консьержу. - Пока я буду отсутствовать, в моей квартире поживет этот господин. Я вернусь через четыре месяца. Кстати, заплачено за шесть.
- Хорошо, сударь. Вам только что пришло письмо.
- Дайте.
Эдуар узнал почерк Эрминии.
- Она велит мне не пренебрегать свиданием сегодня вечером, - сказал он Эдмону, пробежав глазами письмо. - Вечером я буду в двадцати льё от Парижа!
В шесть часов Эдуар уехал.
В полночь Эдмон, устроившись на новом месте, прошел в умывальную комнату и раскрыл окно. Тотчас же растворилось и окно Эрминии. Стоял туман, и противоположной стены не было видно. Взяв доску, Эдмон стал проталкивать ее вперед и вскоре почувствовал, что кто-то взял противоположный конец.
"Что за женщина! - думал Эдмон. - Черт меня побери, если на этот раз я не заставлю себя обожать!"
Он двинулся по доске, и сердце у него учащенно забилось. Через минуту он ощутил, что чья-то рука остановила его, и услышал обращенный к нему голос:
- Вы помните, что я сказала вам в первый раз, когда вас увидела?
- Что же?
- Что, если вы когда-нибудь расскажете обо мне, я вас убью! Я держу слово!
В тот же миг молодая женщина оттолкнула доску, и та с шумом упала, заглушив последний крик Эдмона.
* * *
Эдуар возвратился, как и обещал, через четыре месяца. Очутившись на своей улице, он увидел, что дом Эрминии сносят. Он спросил, дома ли Эдмон, и в ответ консьерж поведал ему, что на следующий же день после его отъезда во дворе был найден труп его друга и доска: упав, она размозжила ему голову.
- Так и не дознались, что он собирался делать с этой доской, - добавил консьерж.
Эдуар все понял и остолбенел.
- А почему сносят соседний дом? - наконец проговорил он.
- Мадемуазель Эрминия, когда уезжала в Италию три месяца назад, продала его, а новый владелец перепродал его, чтобы на этом месте могли проложить улицу.
Эдуар словно лишился рассудка. Он поднялся к себе, нашел все на прежних местах, увидел окно напротив, которое пока еще оставалось целым, потом вновь оделся, вышел из дому и, поспешив к Мари, застал там все тех же, кто был у нее полгода назад, в то время, с которого мы начинали эту историю. Только вместо ландскнехта теперь играли в двадцать одно.
Это была единственная перемена в жизни его прежней любовницы.
Шкаф красного дерева
Я услышал эту историю в дни моей юности от адъютанта принца Евгения, человека по имени Батай, служившего под началом моего отца; мне бы следовало не публиковать ее, а отправить моему собрату по перу Габорио, и он, с присущим ему особым талантом изложения такого рода историй, создал бы из нее нечто подобное "Преступлению в Орсивале" или "Делу Леруж".
В ту пору, когда два мирных года - между Венским договором и Русским походом - озаряли Францию, как ласковое солнце, вся ее гордая молодежь, победившая Европу, та, что по первому сигналу спешила собраться под знамена отчизны, вернулась в Париж, наполнив его блеском золотых эполет.
Тогда всякий, кто был молод, становился солдатом, всякий, кто был храбр и умен - офицером, а всякий, кто имел имя, - командиром бригады, полковником или генералом.
Однажды Наполеон - это было уже после Аустерлица, - стоя на балконе в Сен-Клу, увидел, как мимо проезжали верхом трое молодых людей.
Он подозвал Савари - начальника военной полиции.
- Как такое могло случиться во Франции, - спросил всемогущий, - что три молодых человека, сидящих на лошадях стоимостью по шесть тысяч франков, не состоят на моей службе? Вы их знаете?
Савари их не знал.
- Осведомитесь, кто они, и приведите их ко мне!
Через десять минут г-н де Тюренн, г-н де Септёй и г-н де Нарбонн предстали перед императором. Спустя еще четверть часа помимо своего желания они стали полковниками.
Первый из них сделался камергером императора. Это он, обратив внимание на то, что Наполеон никогда не надевал перчатку на правую руку, сумел сберечь от трех до четырех тысяч франков в год, заказывая лишь левые перчатки и только изредка правые - на десять левых одну правую.
Второй имел несчастье понравиться княгине ***, и та подарила ему полученную от императора шкуру - пантеру с рубиновыми глазами. Проводя смотр во дворе Карусели, император узнал эту шкуру.
Он призвал к себе г-на де Септёя, который был гусарским полковником.
- Сударь, - объявил он ему, - вы немедленно отправитесь в Испанию, чтобы погибнуть там.
Господин де Септёй уехал с твердой решимостью выполнить приказ. Через два года он вернулся с деревянной ногой.
- И что же, сударь? - спросил Наполеон, нахмурив брови.
- Сир, - ответил г-н де Септёй, показывая эту свою ногу, - вот все, что я смог сделать для вашего величества.
Что касается их третьего спутника, то обстоятельства его рождения были окутаны дворцовой тайной. Поговаривали о молодой девушке, которая, считая, что иезуиты - опора Церкви, принесла себя в жертву ради ее вящей славы. Шепотом называли мадам Аделаиду и короля Людовика XV. Этот третий стал адъютантом императора в России и послом в Вене.
Вернемся к нашему рассказу, герой которого имел честь быть всего лишь адъютантом принца Евгения.
Как-то Батай был в театре Фейдо. В то время театральный зал сверкал золотом и драгоценностями. Молодые офицеры в расшитых мундирах с эполетами и аксельбантами и женщины в бриллиантах, изумрудах и жемчугах создавали живую декорацию.
Молодой адъютант, сидевший в одной из придворных лож, увидел через две ложи от себя даму. Она была одна; красивая и элегантная, она выглядела не старше двадцати четырех лет. Он попробовал объясниться с ней знаками любовного телеграфа, изобретение которого восходит к Адаму. Судя по всему, молодой женщине этот язык был очень хорошо знаком. В результате диалога адъютант перешел из своей придворной ложи в ложу дамы.
Наши офицеры привыкли к легким победам; Батай ничуть не удивился, что дама сдалась после молниеносной атаки и в качестве первого пункта капитуляции, который был принят без лишних споров, пригласила победителя к себе на ужин.
Остальные условия капитуляции предстояло обсудить за ужином.
Спектакль показался молодому офицеру слишком длинным; он не стал ждать, когда упадет занавес, и поднялся со своего места. Поскольку дама не сочла такую поспешность оскорбительной для себя, она также встала, закуталась в шаль и, поскольку адъютант вознамерился воспользоваться каретой, заметила:
- В этом нет нужды, я живу в двух шагах отсюда - на Колонной улице, дом семнадцать; нам надо только перейти площадь Фейдо.
И действительно, пять минут спустя г-жа де Сент-Эстев (так звали прекрасную искательницу приключений) уже звонила в дверь на третьем этаже очень красивого дома.
Юная и привлекательная служанка открыла дверь.
- Амбруазина, - обратилась к ней г-жа де Сент-Эстев, - этот господин оказал мне честь, приняв приглашение поужинать со мной. Не переоценила ли я усердие Мадлен, предположив, что у нас найдется что-нибудь подходящее?
- Ах, Боже мой! Сударыня, если бы вы распорядились, то можно было бы приготовить рыбу, а так есть паштет из гусиной печенки, пара холодных куропаток и салат из сельдерея.
- Велите открыть четыре дюжины устриц, этого будет достаточно.
Батай хотел что-то возразить, но г-жа де Сент-Эстев величественным жестом приказала Амбруазине повиноваться, и та вышла из комнаты.
- А теперь, сударь, - сказала г-жа де Сент-Эстев, увлекая адъютанта в небольшой будуар, - разрешите мне снять все эти драгоценности, сбросить корсет - его китовый ус впивается мне в тело - и сменить это платье на пеньюар.
- Ну, конечно же! - воскликнул молодой человек, увидев какие прекрасные перспективы сулят подобные приготовления. - Конечно, дорогая... Кстати, а как вас зовут?
- Евдоксия.
- Моя дорогая Евдоксия! Только возвращайтесь поскорее, помните, что от ожидания можно и умереть.
Дама послала ему воздушный поцелуй и скрылась.
Оставшись один, Батай, которому любопытно было узнать, где он находится, и оценить птичку по гнездышку, взял свечу с камина и начал рассматривать ткани, мебель, картины; хотя в них за целое льё угадывалась его Аспазия, все отличалось изысканным вкусом. В этой очаровательной комнате, обтянутой атласом, среди мебели розового дерева и Буля, обитой дамастом и брокателью, только один предмет вызывал удивление: длинный шкаф красного дерева, заполнявший простенок между окнами.
Батай направился к шкафу посмотреть, нет ли на нем какой-нибудь ценной инкрустации, что могло бы оправдать его присутствие среди роскошной мебели, но, не дойдя до шкафа, поскользнулся на чем-то влажном и липком.
Гость наклонился посмотреть, на чем он поскользнулся, и замер: взгляд его остановился, дыхание пресеклось.
Он поскользнулся на крови!
На какую-то долю секунды он усомнился, но, опустив свечу к самому полу, увидел, как кровь капля за каплей вытекает из паза в нижней части шкафа.
Его рука потянулась к замку. Ключа на месте не было!
Батай снова наклонился: капля красной жидкости упала на его носовой платок, и он поднес его к свече.
Сомневаться не приходилось: это была кровь.
Наш адъютант был храбр. Он видел поля сражений Маренго, Аустерлица, Йены, Фридланда и, наконец, Ваграма, где за два дня смерть унесла шестьдесят тысяч жизней.
Однако никогда еще он не испытывал такого ужаса, как при виде крови, капля за каплей вытекающей из паза этого мрачного шкафа.
Он вытер холодный пот со лба, поставил подсвечник на камин и попытался собраться с мыслями.
Что предпринять?
Отыскать какой-нибудь предлог, чтобы уйти и сообщить в полицию, ведь очевидно, что в этом шкафу спрятан труп недавно убитого человека.
В эту минуту в дверях, ведущих в гостиную, появилась мадемуазель или госпожа (это уж кому как угодно будет считать) Евдоксия де Сент-Эстев в очаровательном неглиже - в пеньюаре из белой тафты, с кружевной отделкой, с широкими рукавами, по локоть открывающими белоснежные руки прекрасной формы; на ней была кружевная накидка, наброшенная на белокурые волосы и завязанная на шее, шелковые чулки и турецкие туфли без задника.
- Мой ангел! Я счастлив видеть, что, судя по вашему туалету, вы не потребуете, чтобы я вас покинул сразу же после ужина, - сказал Батай. - Надобно сказать, что я надеялся на подобную снисходительность с вашей стороны, но я солдат, офицер, адъютант - иными словами, раб. Я в свою очередь прошу у вас четверть часа, чтобы домчаться до Тюильри и получить распоряжения принца.
Госпожа де Сент-Эстев скорчила очаровательнейшую гримаску.
- О! Знаю я эти отговорки! - заметила она. - Вы не вернетесь!
- Почему?
- Потому что вы забыли предупредить вовсе не принца, а вашу жену.
- Я не женат!
- Значит, вашу любовницу!
- Послушайте, - сказал офицер, - хотите, я оставлю вам, прежде чем уйти, залог в доказательство своего возвращения?
- Признаться, это бы меня успокоило, а мне необходимо быть спокойной.
Он вытащил из кармана жилета часы, украшенные бриллиантами, - подарок принца.
- Возьмите эти часы, - сказал он, - вы их отдадите мне, когда я вернусь.
Мадемуазель Евдоксии, по-видимому разбирающейся в драгоценных камнях, хватило беглого взгляда, чтобы оценить часы в три-четыре тысячи франков.
Теперь она могла быть уверенной в возвращении своего гостя.
Адъютант вышел из дома, бросился к карете, прыгнул в нее и велел везти себя в полицию: старший полицейский агент был на посту всегда, в любое время дня и ночи.
Батай рассказал ему все.
Тот подробно расспросил о планировке дома, после чего предложил адъютанту вернуться на Колонную улицу и спокойно там ужинать.
Батай, хотя и был не из робких людей, помедлил в нерешительности.
Перед его глазами стояло одно и то же: кровь, по каплям вытекающая из паза в шкафу.
Наконец он решил последовать совету, но предварительно заехал к себе домой, переоделся в мундир и взял саблю.
Быстрота, с которой перед ним распахнулась дверь, доказывала, что его ждали с нетерпением; однако, увидев его в мундире и с саблей на боку, г-жа де Сент-Эстев выразила удивление:
- О! Мундир и сабля! - воскликнула она. - Огромная сабля на боку! Вы, что же, собрались в поход, как господин Мальбрук?
Слова "огромная сабля на боку" она произнесла так громко, что если бы кто-нибудь находился в это время в соседней комнате, то ему - или им - можно было их услышать.
Но за этим восклицанием не последовало никаких упреков. Госпожа де Сент-Эстев держалась со своим гостем самым приветливым образом.
- Чтобы наш ужин прошел в более тесной обстановке, - заметила она, - я приказала поставить стол в будуаре.
Эта новость совсем не произвела на Батая того впечатления, на которое рассчитывала г-жа де Сент-Эстев.
- Ах, в будуаре! - промолвил молодой офицер. - Да, конечно, нам будет очень хорошо в будуаре.
Евдоксия посмотрела на него с удивлением: это одобрение прозвучало как-то странно.
Тотчас же осознав свой промах, он улыбнулся, галантно обнял ее за талию и начал говорить ей те пошлости, какие обычно говорят куртизанкам, вполне удовлетворяя этих дам, не избалованных слишком учтивым обхождением с ними.
Ужин был сервирован с самой утонченной роскошью; горели свечи в люстрах, канделябрах, подсвечниках; сверкал хрусталь.
На тарелках саксонского фарфора красовался вензель хозяйки дома, окаймленный гирляндой роз.
Но ни фарфор, ни хрусталь, ни зажженные свечи не привлекали взгляда адъютанта.
Среди всего этого блеска его глаза были прикованы только к мрачному шкафу.
Евдоксия проследила за его взглядом.
- О да! - сказала она с улыбкой. - Вы, наверное недоумеваете, как рядом с мебелью с позолотой оказался такой заурядный шкаф? Это мой шкаф для белья. Я уже заказала новый, работы Буля: он подойдет ко всему, что есть в доме.
- Вы правы, дорогая Евдоксия, вид этого шкафа режет глаз.
- Повернитесь к нему спиной - вот и все.
- Ну уж нет! - опрометчиво выпалил молодой человек.
- Почему? - обеспокоенно спросила Евдоксия.
- Я пошутил, - с небрежным видом сказал Батай, - и вот вам доказательство!
И он уселся спиной к шкафу.
Ужин, чрезвычайно изысканный, вполне отвечал сервировке, но наш молодой адъютант не мог оценить его по достоинству.
Проклятый шкаф за спиной не давал ему покоя.
Ему все время мерещилось, что он слышит, как скрипит и открывается дверца. К счастью, перед ним было зеркало и все, что происходило у него за спиной, не могло для него остаться незамеченным.
Но за спиной ничего не происходило.
В конце ужина, поскольку обеспокоенный отсутствием полиции Батай становился все более и более озабоченным, Евдоксия решила, что ее гость тревожится из-за своих часов.
- Кстати, - обратилась она к своей камеристке, - а где часы полковника?
Часы были поданы на серебряном блюде.
Офицер поблагодарил кивком, положил их в карман жилета, но его озабоченность не проходила.
Пробило час.
Ужин закончился, кофе и ликеры были выпиты; красавица Евдоксия принимала одну томную позу за другой, что выглядело почти как упрек. Есть нечто, в чем мужчины боятся быть заподозренными еще более, нежели в трусости, и наш адъютант начал понимать, что его хозяйка уже далеко зашла в своих предположениях.
Еще немного - и ее лукавая улыбка сменится выражением явного подозрения.