Вандейцы, застигнутые врасплох и окруженные со всех сторон, не могли долго сопротивляться; они потеряли всякую надежду отразить нападение, и едва ли кому-то из них удалось скрыться. Большинство погибло на месте, оставшихся в живых увели, чтобы расстрелять позднее. Оливье, сожалея об этой ненужной бойне, ограничил свое участие в ней тем, что отдавал приказы; прислонившись к дереву в нескольких шагах от поля сражения, он молча стоял, вздыхая при мысли о том, что нельзя было помешать происходящему... Неожиданно к нему кинулся юноша, вырвавшийся из этой жуткой резни. "Спасите меня! - взмолился он, кидаясь на колени. - Спасите меня! Заклинаю вас именем Неба! Именем вашей матери!" Его кроткий голос и, казалось, почти детский возраст вызвали сочувствие в Оливье; он оттащил его на несколько шагов от поля битвы, чтобы скрыть от глаз своих солдат, так как не смог бы спасти несчастного, если бы того обнаружили, но вскоре вынужден был остановиться: юноша потерял сознание... Такое малодушие, не присущее солдату, удивило Оливье, но все же не помешало ему поспешить на помощь: он быстро расстегнул одежду вандейцу, чтобы облегчить ему дыхание, и едва сдержал возглас изумления - перед ним была женщина!
Когда к делу примешивается романтика, интерес к нему возрастает. Нельзя было терять ни секунды; генерал посадил девушку у подножия дерева, а сам поспешил к месту сражения. Там среди мертвых он нашел молодого республиканского офицера, чей рост и сложение показались ему схожими с фигурой незнакомки, быстро снял с него мундир и шляпу и вернулся к девушке. Ночная прохлада скоро привела ее в чувство.
- Отец! Отец! - были ее первые слова, но как только она окончательно пришла в себя и поняла, что находится в руках незнакомца, ужас снова овладел ею. Беспорядок, который она обнаружила в своем наряде, когда к ней вернулось сознание, не оставлял никакого сомнения в том, что офицеру-республиканцу известен ее пол; она и не пыталась более скрывать это от него и, вторично упав к его ногам, стала молить о жалости, не надеясь, что такое чувство знакомо одному из этих людей, которых ей изображали как кровожадных и жестоких. Оливье принялся ее успокаивать, показал мундир, приготовленный им для нее, и предложил ей сменить вандейский костюм, кровавое сердце на котором сразу бы выдало ее. Пока она поспешно переодевалась, он снова отправился на поле боя, приказал солдатам отходить, и, убедившись, что они приступили к выполнению его распоряжения, возложил командование отрядом на полковника, а сам вернулся к юной вандейке.
Она была уже готова следовать за ним; вдвоем они отправились туда, где он оставил своего слугу, ожидавшего его с лошадьми. Тут смятение Оливье возросло: он боялся, что отсутствие навыков верховой езды выдаст его спутницу, однако она его быстро разубедила - вскочив в седло, она стала управлять своим скакуном хотя и не с такой же силой, но с тем же изяществом, что и лучшие наездники в армии; заметив изумление Оливье, девушка улыбнулась.
- Вы не будете так удивляться, - сказала она ему, - когда ближе познакомитесь со одной; вы узнаете, вследствие каких обстоятельств мужские занятия оказались мне привычными. Поверьте, у меня не будет от вас секретов.
В это время начало светать, и тут их догнал экспедиционный отряд. Увидев его, Бланш (так звали юную вандейку) почувствовала прежний страх и захотела отъехать в сторону. Оливье остановил ее.
- Если вы хоть на минуту покинете меня, вы пропали, - сказал он вполголоса, - от вас требуется только спокойствие и решимость, я отвечаю за все.
Войска проходили мимо них, за солдатами следовали немногочисленные пленники. Бланш беспокойно смотрела, страшась увидеть среди них отца. В глазах ее застыл вопрос. Один из пленных узнал ее, вздрогнул, но, подчинившись ее жесту, сдержал свое удивление. "Маркиз де Больё спасся", - прошептал он, проходя мимо нее, и Бланш, исполненная радостного облегчения, присоединилась к Оливье.
Д’Эрвийи ждал друга в назначенном месте, у ворот городка. Оливье, наклонившись, прошептал ему несколько слов на ухо, и тот тотчас же занял место по другую сторону от Бланш, так что она оказалась между двумя друзьями. По-видимому, девушка окончательно успокоилась - кроткий вид Оливье и честное открытое лицо д’Эрвийи способствовали этому.
Бланш и двое друзей спешились около замка, где уже разместились член Конвента Дельмар и генерал Шерен. Наши герои предпочли бы занять помещение в городке, подальше от всех, но побоялись вызвать подозрения; им были приготовлены комнаты, соответствующие их высокому званию, и пришлось там разместиться. Оливье проводил девушку в свою комнату, предложил ей прилечь на кровать не раздеваясь, чтобы она хоть несколько минут насладилась отдыхом, столь необходимым для нее после всех ужасов, которые ей пришлось испытать прошедшей ночью, а сам отправился с отчетом об успехе своей операции к только что приехавшему в Ла-Ремодьер генералу Вестерману.
Теперь у него была еще одна цель - он искал какой-нибудь способ спасти юную вандейку, и ему показалось, что существует лишь один выход - лично сопроводить ее в Нант, где жила его семья. Три года он не видел ни матери, ни сестер и, находясь всего в нескольких льё от них, считал вполне естественным попросить разрешение на отпуск, которое он и получил без труда.
Он тотчас же вернулся поделиться этой новостью с Бланш; узнав, что она отправляется под охраной Оливье, девушка совсем перестала тревожиться; вскоре появился д’Эрвийи, отдавший распоряжения по поводу завтрака.
- У нас была этой ночью грустная операция, - сказал он, обращаясь к другу, - она больше пристала бандитам, чем солдатам Республики!..
С этими словами он отцепил широкую изогнутую саблю, висевшую у него на боку, наполовину вытащив из ножен клинок дамасской стали, украшенный арабской вязью.
- Слава Богу, мне не пришлось еще испытать твою прочную закалку на этих несчастных крестьянах, - продолжал он, слегка проводя пальцем по свеженаточенному лезвию, - но я предчувствую, что вскоре это предстоит... Впрочем, - произнес он уже более равнодушным тоном, - не на нас падет пролитая кровь, ведь мы только подчиняемся полученным приказам, смягчая их, насколько это в нашей власти.
В эту минуту на пороге появился народный представитель Дельмар. Его зловещий вид поверг Бланш в трепет еще до того, как она узнала, кто он.
- Ну-ну, гражданин генерал! - обратился он к Оливье. - Ты уже собрался нас покинуть? Но ты так себя замечательно проявил этой ночью, что я ни в чем не могу тебе отказать; однако я несколько сердит на тебя за то, что ты упустил маркиза де Больё.
Бланш опустилась на стул: дрожащие ноги ее не держали.
- Я, впрочем, приготовил великолепный прием этому старому безумцу, - со злобным смехом заметил Дельмар. - Воздать ему честь поручено взводу стрелков. Но что отложено - еще не потеряно! Мы поймаем его позднее. Вот твое разрешение на отпуск, которое я подписал вместе с главнокомандующим, - продолжил он, возвращаясь к делу, которое его привело сюда. - Все в порядке, можешь ехать когда угодно, но перед этим я предлагаю позавтракать вместе у тебя: не хочется расставаться с таким храбрецом, не выпив с ним за спасение Республики и за истребление мятежников.
Для Оливье это проявление уважения к нему было совсем нежелательно. Он посмотрел на Бланш: ей еще удавалось держать себя в руках, однако бледность лица выдавала состояние ее души. Надо было садиться за стол, и девушка, чтобы не оказаться напротив Дельмара, вынуждена была сесть рядом с ним. Она проделала это, еле сдерживая дрожь, но постепенно успокоилась, заметив, что народный представитель интересуется едой гораздо больше, чем сотрапезниками. Оливье уже начал надеяться, что опасность миновала, как вдруг во дворе замка раздался ружейный залп. Бланш побледнела еще сильней, Оливье и д’Эрвийи схватились за оружие, находившееся при них, но Дельмар их остановил.
- Прекрасно, храбрецы! - со смехом воскликнул он. - Прекрасно! Мне нравится, что вы всегда начеку!
- Что значит этот шум? - спросил Оливье.
- Ничего, - холодно ответил Дельмар. - Расстреливают пленников, взятых ночью.
Оба молодых офицера вздохнули, подняв глаза к Небу, а Бланш не смогла удержать возгласа страха и страдания. Только тут член Конвента обратил на нее внимание.
- Черт возьми! - произнес он с насмешкой, пристально глядя ей в глаза. - Какой взрыв чувствительности у солдата-республиканца! Ты, конечно, еще очень молод, - добавил он, хлопая ее по плечу, - но ты привыкнешь!
- О, никогда, никогда! - воскликнула Бланш, забыв, насколько опасно для нее выражать свои чувства при подобном свидетеле. - Никогда я не привыкну к такому ужасу!
- Робкое дитя! - презрительно фыркнул Дельмар. - Неужели ты думаешь, что можно возродить нацию, не пролив крови, подавить заговорщиков, не воздвигая эшафотов? Ты когда-нибудь видел, чтобы Революция, несущая миру равенство, обошлась бы без отсечения голов? Горе, горе знатным! Трость Тарквиния отметила их!
На секунду он замолчал, потом продолжил:
- Да и что такое смерть? Сон без сновидения, без пробуждения! Что такое кровь? Красная жидкость, похожая на содержимое этой бутылки и воздействующая на наш разум только благодаря тем представлениям, что мы в него вкладываем.
Он наполнил бокалы.
- Ну что же, юноша! - добавил он. - Мужайся! А чтобы тебя подбодрить, выпей со мной за Республику, за свободу и за истребление их врагов!
Положение Бланш было ужасным, дрожащей рукой она с трудом взяла протянутый ей бокал, поднесла ко рту и, еле смочив губы, поставила его на стол. Д’Эрвийи и Оливье не дотронулись до своих бокалов.
- В чем дело? - спросил народный представитель, нахмурив брови, - вы что, отказываетесь поддержать мой тост?
- Да, - отвечал Оливье, еле сдерживаясь, - я отказываюсь. Моя свобода не облагается кровавой десятиной.
- Ну-ну! - сказал Дельмар, вставая. - Вижу, что я имею дело с умеренными, и ухожу, но на будущее, гражданин генерал, хочу дать тебе совет, и к нему стоит прислушаться: попридержи свои человеколюбивые рассуждения и школярские доводы для Шарета или Бернара де Мариньи на случай, если ты когда-нибудь попадешь к ним в руки! Что до меня, то предупреждаю: если ты повторишь такое в моем присутствии еще раз, тебе придется раскаяться в этом.
С этими словами он вышел.
- Какой свирепый человек, - пробормотал д’Эрвийи, закрывая за ним дверь, в то время как Оливье поддерживал юную вандейку: мучительная беседа истощила ее силы.
- О Боже! - воскликнула она, закрывая лицо руками. - О Боже! Когда я думаю, что мой отец может оказаться в руках этих тигров! Неужели не осталось больше в мире ни человеколюбия, ни жалости? О, простите, простите, - с живостью добавила она, сжимая руки друзей, - мои страдания лишают меня разума: кто лучше меня знает, что есть еще добрые, великодушные сердца?
В эту минуту Оливье доложили, что лошади готовы.
- Едем! - поспешно закричала Бланш. - Едем! Здесь воздух пропитан запахом крови!
- Едем! - отозвался Оливье.
И все вместе они тотчас же вышли и направились туда, где их ждал слуга.
Там они обнаружили конный отряд из тридцати человек, которому главнокомандующий дал приказ сопровождать Оливье до берегов Луары. Д’Эрвийи какое-то время ехал вместе с ними, но, когда они очутились на расстоянии льё от городка, Оливье стал настаивать, чтобы тот повернул обратно: слишком опасно было возвращаться одному издалека; д’Эрвийи распрощался с ними и, пустив лошадь в галоп, скоро скрылся из виду.
- Замечательный друг! - прошептал Оливье, провожая его глазами. - Преданный, отважный и благородный!
- О да! Отважный и благородный! - воскликнула Бланш. - Он ведь не знает, кто я; казалось бы, что ему до моей участи. Но вам я обязана еще больше!
- А я ведь тоже вас не знаю, - улыбнулся молодой офицер, - впрочем, Бланш обещала ничего не утаивать от меня!
- Бланш сдержит слово, - заверила она, подъезжая к нему ближе и делая знак немного отдалиться от эскорта.
Некоторое время юная вандейка собиралась с мыслями.
- Я единственная дочь маркиза де Больё, - сказала она.
Оливье вздрогнул - это было имя одного из главных вождей вандейцев. Она продолжала, не заметив его изумленного движения.
- Мой отец, проведя свою молодость на службе у короля, в сорок пять лет вернулся к домашнему очагу. Он хотел иметь наследника, чтобы его имя не умерло вместе с ним, и предложил свою руку и свое состояние юной Эрнестине де Молеон. Эрнестина, воспитанная в старом замке своего отца, вдали от развлечений и соблазнов света, приняла предложение маркиза. Вскоре их брак был скреплен перед алтарем, а когда мой будущий отец через некоторое время узнал, что его жена собирается стать матерью, он был вне себя от радости. Все его мечты сбывались, ведь он ни секунды не сомневался, что она носит в своем чреве сына. Эрнестина была окружена самым нежным вниманием, все ее желания выполнялись до того, как она успевала их выразить. Моя мать всегда очень любила цветы, поэтому для нее была устроена оранжерея, и маркиз закупил очень дорогие растения, самые красивые и самые редкие, какие только ему удалось раздобыть. Особую любовь молодая женщина проявляла к красным розам. В течение всей беременности роза в волосах была ее единственным украшением. То ли случайно, то ли потому, что мать может внушить своему ребенку еще до его рождения свои собственные чувства, но красная роза и мой любимый цветок, и при виде ее я не могу удержаться, чтобы тотчас не украсить ею себя.
Мой отец был так уверен в осуществлении всех своих желаний, что крушение их, когда я родилась, повергло его в отчаяние; в довершение несчастий здоровье моей матери так никогда и не восстановилось, и врач объявил, что вторая беременность поставит под угрозу ее жизнь. Все мечты маркиза рухнули, но, утешая себя обманом, он договорился с матерью, что в первые годы жизни я буду носить одежду, не полагающуюся моему полу, и, оставляя за матерью возможность дать мне женское воспитание, стал знакомить меня с мужскими занятиями. Под его руководством я научилась ездить верхом и владеть оружием. Я сопровождала его во время охоты с легким ружьем в руках, и, когда он видел, как ловко я гарцую на своем скакуне, как умело владею рапирой, как падает к моим ногам подстреленная на лету дичь, это поддерживало его иллюзии, и мой милый отец говорил мне, что он счастлив. Я очень рано узнала, что мое рождение опрокинуло все его планы, и, несмотря на мое неприятие тех занятий, которые ему хотелось мне навязать, считала себя обязанной дать ему хотя бы слабое утешение. Моя мать со своей стороны ничего не упустила в обучении меня всему, что должна знать женщина. Я получила, если можно так выразиться, двойное образование, но была далека от предположения, что наступит день, когда оно мне понадобится.
Впрочем, такая жизнь развила мои силы, здоровье мое было великолепно, и, избежав всех болезней, обычно подстерегающих городских детей в первые годы их жизни, я достигла четырнадцати лет - это был срок, назначенный моей матерью, когда я должна была начать носить женскую одежду. Маркиз с большим сожалением ждал приближения этой даты, но из боязни досадить своей Эрнестине, здоровье которой ухудшалось с каждым днем, он не выказывал никакого сопротивления ее желанию. С этого времени мои привычки и занятия полностью переменились: я не слишком дорожила первыми и не очень сожалела о вторых. Я соглашалась на это переодевание, только чтобы угодить отцу, и с удовольствием отказалась от времяпрепровождения, отдаляющего меня от моей матери, поскольку ее крайне тяжелое состояние требовало неусыпного ухода за ней. Она сохранила свое необычное пристрастие к красным розам, полностью мной разделяемое, и с того времени, когда она так ослабела, что уже не могла выходить из дома, я взяла на себя заботу постоянно украшать ее комнату этими цветами. Опираясь на мою руку, она обходила вазы с розами, с наслаждением вдыхая их запах, а иногда с грустной улыбкой закалывала в свои волосы одну из роз, темный цвет которой еще сильней оттенял бледность ее лица. Вскоре слабость уже не позволяла ей покидать постель. Она никогда не заблуждалась относительно своего состояния и спокойно наблюдала, как приближается к ней смерть. Она скончалась у нас на руках, поручив мне заботу об отце.
Я не буду пытаться описать вам наше горе - оно было ужасно. Прошло несколько месяцев, не принеся никакого облегчения, но вскоре страшные события заставили нас проливать слезы не только из-за прежних воспоминаний, но и из-за новых несчастий.
Необычайное брожение Царило во всей Вандее с первых дней Революции. Отдельные мятежи предшествовали всеобщему бунту. От священников требовали присягу, что еще больше усиливало недовольство крестьян. Они отказывались посещать службы, когда от них забирали тех викариев, к которым они привыкли и которые знали их нравы и наречие. Священников, принявших присягу, подвергали оскорблениям; жандармы на каждом шагу чувствовали сопротивление - крестьяне начали проявлять храбрость. Вооружившись вилами и ружьями, они стали собираться на мессы за пределами деревень и защищать своих священников, если тех пытались захватить. Эти сходки становились все более многочисленными и длились все дольше. Наконец несколько приходов объединились вместе; кое-кто из дворян укреплял дух сельских жителей и возглавил их. Господа Бодри, Делуш и Ришто, разделив между собой командование, повели отряды в Бресюир, чтобы атаковать национальную гвардию. Гвардейцы в первом порыве воодушевления выступили против тех, кого они называли бандитами, и устроили страшное побоище; господин Ришто был схвачен, препровожден в Туар и расстрелян без суда. Двум другим командирам удалось бежать.
Но поражение не сломило дух вандейцев - новый случай дал возможность это доказать. Конвент объявил рекрутский набор трехсот тысяч человек. Молодые люди направились в Сен-Флоран с твердым намерением не подчиняться приказу. Начали с увещеваний; речи сменились угрозами, угрозы - действием. Навели пушку и выстрелили по бунтовщикам; те кинулись на батарею и, захватив орудие, которое они прозвали "миссионер", оказались вооружены артиллерией.
Восстание приняло более серьезную форму. Три новых командующих возглавили мятежные отряды: Стоффле, Кателино и Форе. Это были отважные люди, но им не хватало подготовки, и они совсем не владели военным искусством. Они сознавали, как необходимо, чтобы во главе движения стояли знающие люди. Ларошжаклен, Боншан, д’Эльбе, Бернар де Мариньи присоединились к ним, и с этого времени разрозненные очаги мятежа и отдельные восставшие отряды начали налаживать связи и согласовывать свои действия.
Дворяне, жившие с нами по соседству, неоднократно предлагали моему отцу примкнуть к ним, встав во главе своих людей.
В этом месте своего рассказа Бланш, казалось, запнулась. Оливье понял, что она боялась вызвать у него неприязнь или ослабить его интерес к ней, упоминая о своем отце.
- Продолжайте, - мягко сказал он, успокаивая ее, - продолжайте, Бланш! Я знаю, сколь фанатичны убеждения того слоя общества, к которому вы принадлежите, и я чистосердечно хотел бы, чтобы, понимая, наконец, нужды времени, эти люди пожертвовали бы своими устарелыми привилегиями и никогда бы не пытались воздвигнуть преграду общественным устремлениям. Мне жалко этих людей, и у меня нет желания их карать, ведь эти заблуждения достались им от отцов: они вобрали их в себя вместе с кровью, которая дала им жизнь, и молоком, которым их вскормили.
Бланш продолжала: