Меркурий не видел лица Илхи, но чувствовал, как тот дышит ему в плечо, даже сквозь панцирную сетку. Рядом с бывшим крестоносцем монгол казался чуть ли не карликом, ведь он был ниже на полторы головы и вдвое меньше в плечах, но в силе его цепких пальцев минувшим днем убедилось все русское войско. Илха выпускал стрелы из своего составного рогового лука в три раза чаще, чем самый искусный русский стрелок, и поражал цель на расстоянии в триста шагов, тогда как другие лучники могли стрелять прицельно на сто - сто пятьдесят шагов. Зная преимущества степных луков перед русскими, Меркурий приказал вырыть специальные ямы-окопы и замаскировать дерном, чтобы сократить расстояние до противника и получить возможность атаковать неожиданно. Будучи еще совсем ребенком, он читал, что подобную тактику использовали древние германцы против римских легионов. Из рассказов Илхи Меркурий узнал, что камнеметы, таранные орудия, огнеметы, метающие кувшины, начиненные порохом, монголы получили, завоевав Китай. Там же завербовали целителей. Сокрушив Самаркандское шахство, степняки заставили работать на свою армию лучших кузнецов и конезаводчиков, так появилась тяжелая конница, закованная в труднопробиваемую броню и вооруженная дамасскими клинками. Все без исключения монгольские воины носили нательное белье из мокрого шелка, - первый антисептик - которое разрубить в бою мечом или пробить стрелой крайне трудно. Ткань вминается в плоть вместе с наконечником или клинком, но не прорывается, поэтому человек защищен от загрязнения раны и быстро возвращается в строй. Поверх нательного белья тяжеловооруженный всадник надевал шерстяной чапан, затем кожаный доспех и железную кольчужную сетку или панцирь, сделанный из металлических полосок шириной в ладонь; на голову - шлем с шишаком, иногда оснащенный забралом, шею защищал толстый кожаный ворот или железная сетка. На ногах сверкали поножи. Боевые кони тоже имели броню: на груди доспех из стальных пластинок, от шеи до крупа - толстая дубленая кожа, лишь ноги оставались открытыми, но попасть по ним можно только с очень близкого расстояния. Сами монголы делали стрелы с серповидными наконечниками, чтобы подрезать жилы вражеским лошадям. По мнению Илхи, шея и горло были самыми слабыми местами в экипировке степных завоевателей. Именно в горло направлял стрелы бывший монгольский табунщик. Именно в горло учил он стрелять смолян на тренировочных занятиях. А пеших ратников - наносить удары по шеям и головам.
Легкая кавалерия монгольского войска состояла в основном из выходцев из небогатых семей, а зачастую и вовсе из слуг и представителей покоренных племен. Доспехи были в лучшем случае кожаные, голову защищала лишь меховая шапка. Только у отдельных воинов, как правило, у десятников, были наручи и поножи. Каждый легковооруженный кавалерист имел три полных колчана стрел с разными наконечниками, составной роговой лук, копье с крюком на конце для стаскивания противника с лошади, волосяной аркан, которым степняки владели в совершенстве, и длинный кинжал. Каждый лучник на полном скаку выпускал до шестидесяти стрел в минуту. Именно легкая конница первой вступала в бой: осыпав боевые порядки неприятеля стрелами, она уходила на фланги, образуя подвижные фланговые крылья, задача которых в первую очередь заключалась в том, чтобы не дать сопернику окружить войско. А при непосредственном столкновении - обхватить двумя дугами тело вражеского войска, продолжая сыпать стрелами. Потом в бой выдвигалась тяжелая конница, которая окончательно сминала и уничтожала боевые построения врага. Но за спинами тяжеловооруженных конников скрывались лучники, льющие поверх голов нескончаемые потоки стрел. Если по каким-то причинам легкая конница обращалась в беспорядочное бегство, то тяжеловооруженная становилась заградотрядом, но это происходило крайне редко, дисциплина в монгольском войске была необыкновенно высока. В случае бегства с поля боя от одного до десяти человек казнили весь десяток, а если бежали больше десяти - наказывали сотню. Когда искушенный в тактике враг выдерживал первый ливень смертоносных стрел, все монгольское войско разворачивалось и делало вид, что отступает, заманивая в засады. Несмотря на достаточно жесткую кастовость в орде, человек незнатного происхождения, проявивший на войне незаурядные способности, мог добраться до некоторых вершин власти, как Субудэй-багатур, сын бедного кузнеца, который при Чингисхане стал видным полководцем.
Илхе едва исполнилось восемь лет, когда отец отдал мальчика в услужение богатому нойону Кункурату из колена Дунга. Кункурат дал Наганю, отцу Илхи, за это четыре козы и хромую лошадь. Отец очень благодарил нойона, называл благодетелем и плакал от радости, приговаривая, что теперь его семья не умрет с голоду и что великий воин Кункурат может владеть его сыном без оглядки, по собственному усмотрению. Кункурат приставил Илху прислуживать своему сыну Алихе, его ровеснику.
От зари и до зари мальчики были вместе. Скакали по необъятной степи, ели из одного котла, стреляли из луков. Иногда, наломав ивовых прутьев и запрыгнув на коней, играли в салки: догоняющий должен настигнуть того, кто убегает, и со всего маху хлестнуть прутом по голой ляжке, получая право самому уноситься ветром в степь, куда глаза глядят. После таких игр ляжки у детей долго горели пунцовыми рубцами.
Алиха редко выказывал превосходство перед Илхой, хотя отец требовал, чтобы тот не забывал о своем происхождении. Раз в неделю на закате Илху заставляли становиться на колени и обкусывать ногти хозяину и трем его сыновьям. При этом все кроме Алихи сидели с брезгливыми лицами и, если Илха нечаянно делал кому-нибудь больно, его били по ушам костяной палочкой. Это был самый ненавистный день для маленького слуги.
Спал мальчик у входа в юрту с внешней стороны, вместе с собаками. Однажды он проснулся ночью от того, что кто-то крепко держал его за руку. "Лежи тихо, я буду обкусывать твои ногти!" Это был Алиха. Впервые в жизни той ночью восьмилетний раб почувствовал себя счастливым. Они подружились раз и навсегда: слуга и хозяин. Правда, Алиху, одетого в сверкающие доспехи, зачислили в тяжелую кавалерию, а Илху - в легкую конницу. Но они всегда были рядом, в одной тысяче, и везде, в любом сражении, ощущали плечо друг друга.
Спустя несколько лет сам Бату-хан назначил Алиху тысячником, восхищенный его боевыми заслугами. Молодой тысячник делал все, чтобы его друг детства и верный слуга наконец мог получить право на ношение железных доспехов и стать уважаемым человеком, но судьба распорядилась иначе.
Сотня, в которой служил Илха, под Рязанью попала в засаду, устроенную отрядом Евпатия Коловрата. Рыская в поисках продовольствия и корма для коней, монголы, вообразившие себя хозяевами на новой земле, потеряли всякую бдительность. Все произошло настолько быстро, что никто не успел толком ничего понять, не говоря уже о том, чтобы обнажить оружие. Неожиданно на лесную дорогу, по которой двигалась сотня Илхи, стали с диким скрежетом валиться огромные сосны. Первое дерево рухнуло на голову колонны, второе на хвост: сотня оказалась запертой спереди и сзади. Лесные исполины падали и падали, давя огромным весом всадников вместе с конями. Засвистели стрелы, полетели выпущенные из пращей камни. Из чащи выскочили жилистые бородатые богатыри и начали рубить топорами направо и налево, особо не разбираясь, куда приходятся удары - по лошади или по человеку. Через несколько минут все было кончено. Никто, ни один конь, ни один монгол не смог уйти от страшных топоров рязанских русов. А те били так, чтобы не брать пленных, то есть насмерть, хотя прекрасно знали, что за любого монгола, пусть даже незнатного рода, можно получить хороший выкуп.
Илха был замыкающим колонны. Он успел только увидеть толстый, летящий прямо на него ствол вековой сосны. Потом в глазах резко потемнело. Могучая сила выбросила всадника из седла и придавила к земле. Конь умер почти сразу. С перебитым хребтом животное свалилось в придорожную снежно-грязевую кашу, ноги разъехались, шея вывернулась, ржание застряло в горле, вырвался лишь хриплый выдох. Топор миновал Илху: он потерял сознание, а рязанцы посчитали, что после такого удара выжить невозможно. В глубине леса русы вырыли огромную яму, куда и свалили всех убитых воинов вместе с лошадьми. Сыну бедного табунщика снова повезло: он оказался сверху. Его бросили лицом вниз. В груде мертвых тел остались пространства, в которых держался воздух.
Илха очнулся в кромешной тьме. В нос ударил резкий запах лошадей и немытых, потных человеческих тел. Трупы еще не остыли. В первое мгновение ему даже почудилось, что он в стойбище и вот-вот тишину разорвет манящее ржание коней, послышатся крики часовых, возвещающие начало нового дня. Он пошевелился, встал на четвереньки - струйки земли с тихим шуршанием побежали по складкам одежды. Память медленно, но неумолимо возвращалась. Наконец Илха понял, что он в большой общей могиле. Голова гудела медным колоколом, тело не слушалось. Собрав всю волю и остатки сил, монгол рванулся, распрямился, стоя на коленях. По лицу, норовя забиться в глаза, потекла тяжелая, прихваченная холодом глина, вспыхнул ослепительный солнечный свет. Илха стоял на коленях, раскинув руки, и смотрел на Вечное Синее Небо. На нем было лишь нижнее белье из мокрого шелка. Кожаные доспехи, чапан, шапку, оружие и даже ичиги забрали себе победители. Илха не чувствовал ни обжигающего декабрьского ветра, ни липнущих к лицу колких русских снежинок, ни могильного холода сырой, начинающей дубеть земли. Преодолевая боль в затекших мышцах, он встал и, пошатываясь, сделал несколько шагов. Он выбрался на дорогу, и тут силы вновь покинули его. Сквозь угасающее сознание Илха услышал звон колокольчика, топот конских копыт и чужую речь.
Колупай, завидев лежащего поперек дороги человека, остановил сани. Спрыгнув с воза, подошел и, посмотрев тому в лицо, быстро перекрестился. Первым желанием мужика было отбросить тело на обочину да и ехать с богом дальше. Но какая-то струнка под сердцем тонко натянулась и задрожала. "Ай, чтоб ты, окаянный, к черту под копли попал! Гляди ж ты, в одном исподнем расхлыстался на дороге! Ну, на кой ляд ты мне ныне сдался?! Ну, за что ты мне, Господи, такое наказание послал?! Сколь, Господи, ты меня еще испытывать будешь!" Колупай схватил под плечи бесчувственного монгола и заволок в сани. Сел сам и, бросив взгляд через плечо, ругаясь в голос, снял тулуп и накрыл им Илху. Влетев на рысях в деревню, Колупай прямиком помчал к дому Завиши, женщины-сорокалетки, набожной и известной своей добротой.
Внешне она соответствовала имени: высокая, статная, с прямыми темно-русыми волосами. Четырнадцать лет назад Завиша овдовела: мужа на охоте задрал медведь. Замуж повторно не вышла, не потому что не хотела, а побаивались ее местные мужички: мало того, что красивая, так еще и с неуступчивым сильным характером, который отчетливо читался в серо-голубых глазах. Сына Андрея поднимала одна, не прося помощи ни у соседей, ни у родственников, что жили за рекой в пятнадцати верстах. Завиша славилась как очень хорошая ведунья: издалека шли к ней люди лечить свои хвори и врожденные болезни.
Когда за оградой ее двора остановились сани и послышался встревоженный голос Колупая: "Эй, Завиша, выходи, по твою душу тут-ка!" - она сразу поняла, что случилось неладное, и, накинув поверх льняной сорочки полушубок, выбежала на улицу. Увидев на соломе человека, всплеснула руками:
- Неси в сени. Домой к печи не вздумай, не то в тепле кожа лоскутами отходить начнет.
- Да нешто я дурень какой!
Колупай взвалил на плечо Илху и побежал к крыльцу. Завиша велела положить больного на лавку, а сама ножом отрезала кусок овечьей шкуры.
- Ничего, ничего, пришибло малость, ну, это-то пройдет, а вот холод из тела выгонять надо, иначе погибнешь!
Ведунья, приговаривая, начала растирать шерстью кожу монгола, сначала едва касаясь, а потом все сильнее. Он так и лежал без сознания.
- Уходи, лют-мороз, зол-морок, не морозь человека доброго, его дома ждут не дождутся. Жена-красавица ждет, дети скучают, конь в стойле затосковал!
Завиша так трудилась над больным, напрягая все внутренние силы, что от нее пошел пар.
- Ну же, просыпайся, лядащий, мужик ты али не мужик!
Она била больного по щекам и снова растирала, шептала непонятные слова и, разжимая губы, посылала свое дыхание ему в рот. Прошло не меньше часа, прежде чем Илха захлопал глазами и застонал.
- Ну, слава тебе, Господи, очухивается!
Изможденная ведунья опустилась на лавку у ног больного.
- Теперь, Андрейка, застели на печи - туда его отнесем, - обратилась к сыну-подростку, который все это время наблюдал за ней из темного угла. - Эко, легонький-то какой. Давай, сынок, от такого не надорвешься.
Мать с сыном подняли Илху и понесли в дом.
Сутки монгол метался в сухом жару. Завиша вливала в него отвар за отваром большими глиняными кружками, ложилась рядом и прижималась всем телом, обнимая руками и ногами, не давая душе ускользнуть из тела. А когда пошел наконец обильный пот, женщина слезла с печи и устало сказала:
- Вот теперь жить будет!
Когда Илха первый раз спустился на пол и прошел по скрипучим половицам босыми ногами, Завиша, сидя за прялкой, широко улыбнулась и показала рукой на икону Божьей Матери, что смотрела из верхнего правого угла сквозь зыбкий огонек свечи:
- Ее благодари, спасительницу и заступницу нашу!
Монгол не понял русской речи, но суть уловил и низко поклонился лику Богородицы.
На следующий день Андрей стал водить Илху по дому и, показывая пальцем на предметы, говорить, как они называются. Монгол с интересом повторял, стараясь правильно произносить каждое слово. Иногда получалось довольно смешно, и все трое весело хохотали. Бывший раб неожиданно для себя стал замечать, что ему очень хорошо в этом деревянном доме, с этими терпеливыми людьми, а при мысли о хозяйке новое, доселе неизведанное тепло разливалось по всему телу, к горлу подкатывал сладковатый комок. Столько света и простора никогда еще не ощущала душа монгольского воина. С утра до вечера он трудился, как заведенный, выполняя всю нехитрую работу по дому, изучая русский язык и научая монгольской речи на диво смышленого Андрея.
Прошло два месяца. Зима понемногу начала сдавать позиции, уступая робкому солнечному свету. Стали появляться первые тонкие извилистые ручейки, а с крыш зарядила капель. Навоз, который лежал возле хлевов, оттаял и пах на всю деревню. Люди стали чаще наведываться друг к другу в гости, обсуждали будущую страду. Дети с улюлюканьем и смехом носились по улицам, придумывая разные игры и запуская то змеев в небо, то деревянные плотики по ручьям. Казалось, не было никакого монгольского нашествия, не горела многострадальная Рязань, не рыдали по убитым вдовы и старики.
Андрей тоже не сидел в избе: чуть солнце вставало, выпивал кружку молока, заедал краюхой хлеба и вперед, к детворе. Завиша не держала, не заваливала работой - пусть, мол, набегается досыта, а под трудовой хомут всегда успеет, тем паче, не так уж долго и осталось до взрослой жизни.
Иногда нет-нет, да и поглядывала ведунья на Илху, розовея лицом. Хоть с виду и не пара он ей: щуплый да невысокий, но приметила женщина какую-то особую упругую силу в этом чужеземце, которая делала его стойким перед обидными словами деревенских мужиков и бабьими колкими смешками. Многое не получалось у Илхи по хозяйству: где из рук валилось, где просто силенок не хватало. И лишь благодарная, извиняющаяся улыбка никогда не сходила с лица. Вот за эту улыбку и нравился он Завише, ибо, полагала ведунья, когда человек улыбается, он прав. А Бог, как известно, не в силе, но в правде. Хотя поначалу была одна загвоздка: Илха отказывался мыться, считая, что вода смывает силу и здоровье. Но это заблуждение удалось преодолеть: степняк со временем убедился, что грязь является причиной многих болезней, а раны так и вовсе первым делом промывать нужно, и сам с нетерпением ждал четверга, чтобы затопить баню.
В тот день Илха, как обычно, под вечер отправился в баню на "первый пар". Сладко почесываясь, он влез на полок и растянулся на животе. Только Вечное Синее Небо знало, как нелегко ему было не думать о Завише: жар то и дело вспыхивал внизу живота, от кончиков пальцев ног до макушки пробегала томительная дрожь, сердце начинало глухо стучать в мокрую доску. Он приподнялся на руках, чтобы встать и вылить на камни запаренной на травах воды, ибо это очень помогало отвлечься от подступившего желания, как вдруг дверь, осторожно скрипнув, приоткрылась, и он увидел ослепительно-прекрасное белое бедро.
Илха еще никогда не встречал такой красоты, такого совершенного тела, никогда не вдыхал подобного аромата волос. Жизнь на войне, казалось, отучила удивляться: сколько за спиной завоеванных земель, рабовладельческих рынков, караванов с будущими наложницами для шахов, принцев и ханов! Сколько стонущих, рыдающих, кричащих и хохочущих женщин он познал, но счастье пришло впервые! Когда мощный поток истомившейся в темном плену мужской силы вырвался и озарил женское лоно, когда два тела, наконец, замерли, тяжело дыша, Илха почувствовал, что по щекам впервые за много лет бегут крупные, обжигающие слезы радости. Этот день всегда будет всплывать у него в памяти - и в самых страшных схватках, и в часы уединения. Этот день начнет проступать сквозь тексты писаний, звучать в шумящей листве, гореть в небе и на горизонте. Отныне и навсегда Илха будет чувствовать рядом с собой Завишу, ощущать аромат ее волос и тела, мысленно беседовать с ней, советоваться, прежде чем сделать очередной шаг. Вновь и вновь он будет вспоминать, как целовал ее чуть выпуклый живот, как вдыхал терпкий запах разгоряченного лона и как улетал к чертогам Вечного Синего Неба.
После этого четверга они стали жить, не хоронясь от людей, а через две недели обвенчались в деревянной церкви в десяти верстах от дома, не устраивая пышных торжеств и веселых гуляний. Илха принял православие и стал таким набожным, что даже Завиша иногда терялась и разводила руками в изумлении.
А по ранней весне, едва только сошел снег, пришли баскаки Бату-хана. Пришли не только за мехами, медом, золотом и оружием, но и за будущими рабами, за наложницами для восточных гаремов, за мастерами и подмастерьями, чтобы продать их на рабовладельческих рынках, пришли по праву сильного брать дань кровью. Они нагрянули так неожиданно и быстро, что жители окрестных деревень не успели спрятаться в лесах. Изошла, в который уже раз, плачем земля Рязанская.
Завиша приказала Андрею лезть в подпол, бросила на крышку половик и для пущей верности придвинула на это место стол, а сама, затеплив свечу, села перед иконой и начала усердно молиться. В очередной раз бросив тревожный взгляд в окно, увидела, как Колупай с топором в руке побежал к веренице связанных девушек - отбивать дочь - и упал, пронзенный стрелой навылет. А один монгол, запалив факел, поджег солому на крыше колупаева дома в назидание другим: не лезь супротив хозяина.