- Он не помнит. Не помнит! Бес меня задери! Бедная Анжела! О, всесильный Господи, за что мне все это! А ну пошли прочь! - Соколинский топнул на карликов. - Без вас тошно! Ты понимаешь, что тебя обнаружили совершенно голым, в обнимку с этой блядью! В ее, в ее постели! Даже не в твоей!
- Я только хотел помочь донести упавшую в обморок!
- Мямли теперь, сукин сын! О моей племяннице можешь забыть навсегда! Ты меня понял? Если бы не долг перед твоим отцом, с которым мы вместе рука об руку… Ты бы сейчас здесь со мной не разговаривал, а выкручивался бы сам. - Соколинский закрыл лицо руками. - А ты знаешь, что она ни за какие деньги не захотела расстаться с плодом?
- Нет!.. - глухо обронил Болен.
- Так знай.
- Чего она хочет?
- Тебя она хочет, слабоумный щенок! Ее отец поставил условие: либо ты женишься на Алисии Валук, либо Божий суд!
- Что! Как же… Дядя!
- Да вот так. От денег они отказались напрочь. Чего только я ни предлагал: и повышение по службе Станиславу, и деньги, и даже пару деревень с крепостными. Они ни в какую. Уперлись, и точка!
- Божий суд! - Болен стоял, бледнее простыней, на которых его нашли в обнимку с Алисией.
- Ты правильно боишься. В случае победы Валук вправе забрать все твое имущество. А много ли светит тебе, если ты выйдешь против него? Его сабля страшнее когтей дьявола. Он всю жизнь скитается по белу свету и только и занят изучением новых сабельных ударов. Но об этом я не хочу сейчас даже думать! Не хочу! Я не могу ничего с ним сделать. История получила слишком широкую огласку, и весь Смоленск, затаив дыхание, наблюдает, чем все это закончится.
- Вы позволите мне напоследок повидаться с Анжелой?
- Ты уже сдался? Что же ты решил: жениться на Алисии Валук? - Соколинский горько усмехнулся.
- Нет… - сдавленно и едва слышно ответил Болен. - Божий суд!
- Бедный мальчик! Бедная Анжела! Чтоб он провалился, этот чертов Смоленск со всеми его потаскухами, пирожниками, солдатами и со всем… всем… всем!
- Дядя, я выйду на Божий суд! - уже твердо произнес Болен. - Господь распорядится должным образом.
- Я не могу дать тебе много времени на подготовку! Если бы сейчас был мир, тогда другое дело! Господи, он же убьет тебя!
- От кого зависит выбор оружия? - голос Болена окончательно окреп.
- От судей. И от дерущихся!
- Я хотел бы драться на пистолетах!
- Я тебя понимаю. Никто не хочет драться с Валуком на саблях. Но поверь, бедный мой малыш, он владеет всеми видами стрелкового оружия. Ты можешь выбрать хоть аркебузы - исход один!
- Никто не знает ничего об исходе, кроме Бога, дядя!
- Знаешь, что сделает Валук? Он так уже делал не раз, когда против него выходили драться со стрелковым оружием. Вначале он тебя ранит пулей, а потом начнет саблей расчленять твое еще живое тело. Сколько может продлиться агония? И он будет опираться на высокий повод - месть за оскорбленную честь дочери. Понимаешь? Он страшен. Страшен!
- Ничего, дядя! Я должен увидеть Анжелу! Я знаю, она мне поверит.
- Иди с Богом! Даю месяц.
Болен на ватных ногах пошел к выходу. Он почти не чувствовал своего тела. В голове ужасными крыльями мельницы крутилась только одна фраза: "Божий суд".
- Ты ведь знаешь, что Шеин уже на подступах к городу? - услышал он голос Самуила Соколинского.
- Да. Я хотел бы попроситься на переднюю линию. Быть в авангарде. Там, говорят, долго не живут!
- Это будет совсем другая война, мальчик! Мне придется все силы стягивать в город. Здесь всего две тысячи гарнизона. А горожан силком на стену не загонишь. Не дай бог выдать им оружие, начнут ведь бить в спину. У меня каждый воин на вес золота. Поэтому никаких авангардов. Только ночные вылазки.
- Хорошо, дядя. Простите, что подвел вас! - Болен говорил, стоя спиной к Соколинскому, держась за дверную ручку.
- Иди с Богом, пан Новак. И да поможет тебе Пресвятая Дева Мария.
Молодой человек шагнул за порог и чуть не споткнулся о притаившегося возле двери карлика.
- Собираешь сведения для короля Владислава? - попытался пошутить Новак.
Карлик, вдавив голову в острые плечи, засеменил прочь, быстро и ошалело озираясь по сторонам.
Стояла прекрасная сухая осень. От такой красоты под сердцем у Болена защемило еще сильнее. Он вдруг остро ощутил, насколько же бесценна жизнь и как хочется просто жить. Быть рядом с любимыми людьми, гладить любимую собаку, шуршать вот этой рыжей до безумия листвой. Надо же, середина октября, а холодом и не веет, только прохлада - мягкая и осторожная.
Смоленск готовился к осаде. Отдать должное Соколинскому - он был настоящим мастером обороны. Латали стены кремля, широкие улицы перегораживали крепостями из мешков с песком и камней, вывернутых из мостовой, то тут, то там скрипели возы с питьевой водой и провиантом, устраивали небольшие загоны для скота, рыли новые колодцы. Поскольку в городе появилось много солдат, возле питейных заведений строили дополнительные нужники, кое-где на улицах ставили даже специальные бочки под фонарями, чтобы мужчина мог справить нужду. Во время осады неукоснительное соблюдение правил гигиены - один из важнейших пунктов.
В другое время Болен с интересом бы понаблюдал, как ведется подготовка к войне. Но сейчас ему было настолько тошно, что не хотелось смотреть даже под ноги, поэтому юноша то и дело обо что-нибудь спотыкался, пока, наконец, не врезался лбом в плечо пана Бонифация.
- Доброго вечера молодому пану! - поприветствовал пирожник Болена.
- Да-да, конечно. И вам доброго вечера, пан Бонифаций!
- Вы, я вижу, всерьез о чем-то задумались? Мягко говоря, вы не очень похожи на счастливого человека.
- Да, это так. Весь город знает. И вы, конечно, тоже. Чего тут говорить! О каком счастье может идти речь?
- Да, я слышал о ваших неприятностях. Никогда бы не подумал, что Алисия пойдет на такое, зная, как вы влюблены в Анжелу.
- Меня чем-то опоили, пан Бонифаций!
Болен не просто вдруг разоткровенничался с пирожником, ему хотелось кричать: "Пан Бонифаций, все кончено! Я лечу в смерть!"
- Послушайте, - пирожник глубоко вздохнул, - я, конечно, никудышный оратор и тем более, не философ. Я - бывший солдат. Но кое-что в жизни и я понял. Когда разрушено одно, разбито другое, что остается у человека? Только он сам - единственный источник света, способный озарить осколки. Невозможно оценить радость, если не было рокового часа. В сутках неслучайно есть ночь и день. Тьма нужна для того, чтобы утро вернуло красоту света. Если есть ночь и день, значит, человек идет. И до тех пор, пока он в движении, можно многое изменить. Хуже, когда человек засыпает не для того, чтобы его страсть набирала сил, а лишь от отчаяния. Тогда он перестает действовать. А спящего легко взять голыми руками. Поэтому встрепенитесь, отгоните сон и начните действовать. Я уверен, у вас все получится и сложится в самом лучшем виде.
- Я бы не назвал вас никудышным оратором.
- Я рад вам помочь, пан Новак!
- Через месяц должен состояться Божий суд, где меня наверняка изрубят на куски, как бешеную собаку.
- У вас есть целый месяц. Вам необходимо противопоставить сопернику что-то неожиданное и, возможно, даже остроумное.
- Вы шутите, пан Бонифаций!
- Я же сказал, что я бывший солдат. Если я говорю, значит, выход есть.
- Спасибо. "Что-то противопоставить…", - Болен глухо передразнил собеседника.
- Куда вы сейчас?
- Я хочу увидеть Анжелу.
- Как она отнеслась к этому событию?
- Я еще не видел ее. Но почему-то убежден, что она мне поверит.
- Сходите, убедитесь в том, что вас еще любят, а сами начинайте готовиться к схватке.
- Меня поражает ваша откровенная наивность. А еще бывший солдат.
- Да ничего подобного. Я знаю, где могла забеременеть Алисия. Девушки часто болтают между собой так, будто их никто не слышит.
- Что же они такого наболтали?
- Похоже, наша Алисия побывала в компании сразу шестерых солдат. И это произошло месяцем раньше. Поэтому и был разыгран этот неуклюжий спектакль с вами. Просто никому не пришло в голову отвести девушку к повитухе и попросить, чтобы та установила срок беременности.
- Но ведь меня, а не шестерых солдат застали голым у нее в постели.
- Безусловно. Вам не выкрутиться. Только знайте: ребенок, которого она носит, не ваш.
- Что же мне делать? Отыскать тех солдат и попросить, чтобы они осудили сами себя?
- Даже если осудят, в жизни и не такое бывало, вам-то все одно легче не будет. Вас застали в ее постели.
- Какой же из всего этого выход? И к чему тогда вы рассказали, что ребенок не мой? Спасибо за утешение за месяц перед смертью!
- Не торопитесь, молодой человек. Как она из всего этого выкарабкалась?
- Что вы имеете в виду?
- Как ей удалось сбежать из лап пьяной солдатни, да еще на следующее утро, как ни в чем не бывало, покупать у меня свои любимые пирожные?
- Как?
- Как?! Ей кто-то помог. Этого кого-то она описывает очень высоким мужчиной в черной монашеской одежде и с палкой в руке.
- Вы хотите сказать?.. Да не смешите, пан Бонифаций.
- И не думал смешить.
- Какой-то монах отлупил палкой шестерых рейтаров королевской армии?
- Вот вы уже и заговорили о рейтарах. А почему?
- Да потому, что они известные пьяницы и бабники. Мало того, все лето они несли службу в городе.
- Правильно. Это и были рейтары. А насчет монаха я не шучу. Я слышал, как Алисия рассказывала своей подруге эту историю. Поверьте, старый Бонифаций умеет отличить, когда человек говорит правду, а когда приукрашивает.
- Ну, допустим, какой-то монах помог Алисии бежать от солдат. Вы что, предлагаете мне его разыскать, чтобы он помог изловить насильников?
- Думаю, насилия там никакого не было. Для этой цели искать его бессмысленно.
- Тогда зачем?
- Вы совсем не хотите думать, пан Новак. Он поколотил какой-то палкой шестерых солдат королевской армии, черт меня задери! Никакой Валук не справился бы сразу с шестерыми. Понимаете?
- Кажется, начинаю понимать.
- Найдите его. А я и так сегодня сказал слишком много слов одному человеку. Прощайте, уважаемый Болен.
Пирожник поклонился и пошел, чуть прихрамывая на правую ногу, в сторону административных зданий.
Болен долго стоял, пригвожденный к мостовой, пытаясь понять, в какую безумную историю он влип. Разговор со странным пирожником и впрямь напоминал нелепый, сумасшедший сон, навеянный чуткой душе после прочтения исторического романа… Неужели вправду монах смог палкой отколошматить шестерых рейтаров, отобрать у них лакомую добычу - семнадцатилетнюю девчонку - и как ни в чем не бывало остаться в городе? Но где его отыскать? Пирожник сам-то видел ли его хоть раз?
Он очнулся от пронзительного скрипа. По мостовой, гремя колесами, катилась телега с приговоренными к смерти. Несчастные после пыток не могли двигаться самостоятельно. Они даже не стонали. Их головы запрокинулись, лица провалились, а кожа напоминала истлевшую листву. Окаменевшие глаза смотрели не моргая в потусторонние миры.
В последние два месяца казни преступников стали чуть ли не повседневным явлением. К ним настолько привыкли, что у Копытинской башни поглазеть на зрелище собирались лишь кучки праздношатающихся или нищих.
Правительство прибегло к жестким мерам, боясь мятежа. Специальные отряды отлавливали не только партизан, но всех, кто имел хоть малейшее к ним отношение. Невероятными по жестокости публичными казнями население все же удалось, как бы сказал пан Соколинский, "завести в оглобли".
Но немало было и тех, кто с иудиной преданностью служил Речи Посполитой. Эти люди называли себя дружинниками и носили на головах голубые повязки. Они патрулировали город, выслеживали, вынюхивали, подслушивали. Среди этих предателей можно было встретить представителей самых разных сословий и ремесел. Ежедневно кипы доносов рассматривались тайными советниками и секретарями всех уровней. Благодаря всему этому администрация Самуила Соколинского избежала открытого мятежа. Тем не менее подавить тайное противостояние никак не получалось: в колодцах то и дело находили трупы собак или кошек, пригнанные из деревень коровы и козы без видимых причин умирали в загонах, снопы заготовленного сена что ни день, то вспыхивали, загорались продовольственные склады, взрывались пороховые бочки, солдаты частенько травились в тавернах, пока, наконец, начальство не запретило посещение питейных заведений.
Соколинский ввел строгий распорядок: в город нельзя было пройти после шести вечера и раньше девяти утра. Каждого входившего досматривали и ощупывали с невероятным тщанием. Некогда шумный, цветастый, ярмарочный Смоленск стал походить на серый призрак - с полупустыми улицами, подслеповатыми фонарями, черными окнами, тихими домами.
Болен проводил взглядом страшную процессию, которая вернула его в реальность, заставив подумать о тех, кому сейчас намного хуже, а самое главное - они уже ничего не могут изменить. А Болен Новак еще может. Как сказал пирожник: "в сутках неспроста есть день и ночь!".
Молодой человек направился к дому Анжелы с твердым намерением встать на колени и выпросить у девушки прощение. Он был убежден, что на Божий суд нужно выйти прощенным, без давящего на сердце груза. Но, пройдя пару кварталов, он вдруг, неожиданно для самого себя, резко повернул вправо и пошел в сторону Копытинской башни.
На площади перед помостом стояла небольшая толпа зевак, несколько бродяг, обнажив чудовищные язвы, протягивали руки за милостыней, а у кого не было рук, тянули гниющие культи. Кто-то из судейских спешно зачитывал приговор.
Болен огляделся по сторонам. Ничего особенного в толпе любопытствующих он не заметил и хотел покинуть пространство смерти, скорби и насилия, как вдруг взгляд его нечаянно поймал высокого мужчину, одетого в рясу монаха. Человек стоял, почти слившись с серой каменной стеной двухэтажного дома, опираясь на посох, который сгибался под весом тела правильной блестящей дугой.
Монах, поняв, что Болен пристально смотрит на него, осторожно попятился в глубь проулка.
Юноша быстро пересек площадь, распихивая тех, кто попадался ему на пути, вцепившись в монаха взглядом, как утопающий хватается за того, кто может ему помочь. Но когда оставалось несколько шагов, кто-то вдруг сильно толкнул его в плечо, Болен покачнулся и на какой-то миг отвел глаза от незнакомца.
- О, черт! - выругавшись, он поднял голову.
Монаха у стены уже не было. Комок отчаяния подкатил к горлу. Болен устремился к дому, где только что видел человека в рясе. Добежав до угла, посмотрел по сторонам. Подол рясы мелькнул и скрылся за изгородью, за которой начиналась извилистая дорожка. В конце этой дорожки в золотом облаке листвы вновь показалась высоченная фигура в черном. Болен хотел закричать, но почему-то потерял дар речи. А что кричать? Какие слова? Что он скажет, если даже догонит его? Язык окаменел, но ноги не желали останавливаться. За резким поворотом - небольшой забор. Болен перемахнул его вслед за убегающим. Оказался в высоком колючем кустарнике. Незнакомец снова исчез. Покрутившись на одном месте, неудачливый преследователь двинулся по едва заметной тропке в темный провал оврага. Тропинка вилась тонкой змейкой по самому дну. Постепенно овраг перешел в крутой склон, на котором, точно грибы, выросли небольшие домики. Болен прислушался.
- Эй, - крикнул он, - почему вы от меня бегаете? Я не ловлю преступников, я не судья, не пристав, не исполнитель судебных приказов!
Ответом была могильная тишина. Начинало темнеть, и Болен понимал, что нужно выбираться наверх, к освещенным улицам. А не то недолго превратиться в ободранного грязного бродягу среди всего этого колючего кустарника на коричневом, вязком от дождей склоне.
- Эй, - позвал он еще раз, - да черт с вами! Я буду возвращаться той же дорогой, что и пришел. Я-то думал, что смогу помочь несколькими золотыми монашеской киновии. Ну, раз так…
Он повернулся и стал медленно подниматься по скользкой тропинке.
Из-за черного ствола вяза в спину пану Новаку смотрели темные как смоль, острые, словно ножи, глаза Саввы.
Выбравшись наверх, Болен долго сбивал с одежды колючие шарики репейника и брызги грязи, надеясь еще увидеть незнакомца. Но надвигавшаяся ночь быстро накрывала пространство своим непроглядным плащом, и скоро уже в нескольких шагах стало хоть глаза выколи.
Ему понадобилось не более получаса, чтобы оказаться возле дома Анжелы. Юноша поднял молоток, чтобы постучать в калитку, но не решился, вспомнив о своем теперешнем статусе.
- Анжела! - тихо позвал он, сложив ладони у рта.
Пришлось крикнуть несколько раз, пока в ночном окне не появилась зажженная свечка и тонкий силуэт с распущенными длинными волосами.
Девушка с минуту постояла, раздумывая, что делать. Затем свет переместился в глубь комнаты и вспыхнула лампа. Заскрипела входная дверь дома. Девушка подошла к калитке, но открыла лишь смотровое окошко.
- Болен! - позвала она. - Как же ты решился прийти?
- Анжела, ты должна меня выслушать. Я… я не виноват перед тобой. Я всего лишь вызвался помочь упавшей в обморок Алисии. Потом сделал несколько глотков вина и почти сразу провалился в черноту беспробудного сна.
- Тихо-тихо. Дядя Самуил мне обо всем уже рассказал. Но, Болен, мы теперь можем открыто встретиться только после Божьего суда.
- Если, конечно, я останусь жив! - мрачно заметил юноша.
- Мне почему-то кажется, что с тобой ничего не случится. Зло всегда проигрывает. Вот увидишь. Бог обязательно что-нибудь придумает.
- Бог же не в куклы с людьми играет, Анжела! Теперь, когда я не уверен, смогу ли быть с тобой, или нас разлучит Косая, безумно хочется видеть тебя каждое мгновение!
- Мне тоже, милый.
- Прошу тебя, открой.
- Служанка еще не спит. Я боюсь.
- Феодора глуха, как пробка, и слепа, как крот.
- Я боюсь. Боюсь всего!
- Анжела! - Болен едва не сорвался на крик. - Понимаешь, может быть, это последняя наша встреча. Завтра объявят день ристалища, и за мной начнут следить, чтобы я не уходил далеко от дома - а вдруг сбегу! Глупые! Они не понимают, как я люблю тебя и Агнешку.
- Кстати, как она?
- Еще не видел после разговора с Соколинским.
- Так странно, ты тоже его называешь дядей! - Анжела легонько улыбнулась.
- Да. После смерти отца, с которым они дружили, он стал мне как родственник. Анжела!!!
Звякнула щеколда, дважды провернулся ключ в замке, и калитка отворилась. Болен бросился к ногам девушки, жарко обнимая ее колени, зарываясь лицом в подол нежно-розового платья.
- Анжела! - неслось и неслось, словно из далекого сна.
- Поднимись же, дурачок. Не дай бог, нас кто-нибудь заметит. Дай, я закрою калитку.
Девушка, как свойственно всем женщинам, первая взяла себя в руки и, решительно закрыв дверь на все засовы, увлекла молодого человека в дом, подальше от случайных глаз.