* * *
Выйдя из кабинета, шеф НКВД ошарашенно оглянулся на дверь. Он так и не понял, о чем ему предстоит докладывать. О том, что Кондаков расстрелян без суда и следствия, убит при попытке к бегству? Так о чем тут докладывать и в чем проблема? Приказал - пальнули. За ним, Берией, не заржавеет. Что "дэла" не передано в суд? Так ведь кто решится передать его без разрешения Хозяина?
Уже когда Кремль остался далеко позади, Берия приказал свернуть к Москве-реке. Водитель знал то местечко в небольшом парке на изгибе реки, которое давным-давно облюбовал Лаврентий Павлович, и, немного попетляв по старинным улочкам, вырвался на пустынную аллею, словно на взлетную полосу.
Подойдя к чугунному парапету, Берия облокотился на него и всмотрелся в чернильно-свинцовую рябь.
Река завораживала его, течение мыслей постепенно сливалось с течением воды, и очень скоро он оказывался вырванным из потока реальной жизни, постепенно перемещаясь в задумчиво-бездумное небытие.
"А ведь ОН решил, что и это покушение сфабриковали мои расстрельщики, - всплыла в памяти недавняя обида. - ОН, очевидно, считает, что я уже способен заменить абвер, диверсионную службу СД и все прочие службы рейха. А если Коба догадывался, что кое-какие дела действительно были состряпаны, то какого дьявола делал вид, будто ничего не происходит?.. Да потому что знал: лучшего способа истребления внутренних врагов режима до сих пор никто не придумал. Извините, не удосужились. И не вздумай немедленно уничтожать этого диверсанта, Кондакова! Не спеши расстреливать его! - словно заклинание повторил Берия, так толком и не решив для себя, почему, собственно, он должен сохранять ему жизнь. - Не торопись. Так или иначе, а за тобой не заржавеет..."
Берия вдруг подумал, что если Кондакова отправить на тот свет прямо сейчас, то, во-первых, это может сразу же вызвать подозрение. Во-вторых, даст возможность Сталину вновь и вновь обвинять его в том, что операцию "Кровавый Коба" сам он и спровоцировал. А так - есть все еще не убиенный агент, которого можно допросить хоть в присутствии всего Центрального Комитета. И запросто проследить его путь к Москве.
"А ведь пока Кондаков будет жиреть на тюремной похлебке, Коба будет чувствовать себя неуверенно, - осенил себя сатанинской улыбкой Берия. - В любое время подробности операции, ее название могут выйти из-под покрова секретности. А то, что русский офицер, по заданию абвера, пытался убить самого вождя, "Кровавого Кобу"... Кому нужны такие прецеденты? А там ведь может всплыть и история с жандармом, давним знакомым Кобы еще по его вологодской ссылке. Но об этом еще не время..."
По реке медленно проходил небольшой пароходик, буквально забитый солдатами. Берию поразило, что с палубы его не долетало ни одного человеческого голоса - словно это был корабль, заполненный тенями давно погибших солдат-москвичей, решивших осмотреть свой город уже глазами астральных существ.
"В крайнем случае можно будет объяснить, что Кондаков нужен был для того, чтобы нащупать путь туда, в абвер или диверсионный центр СД, где этих живодеров готовили для отправки в Россию, - вернулся Берия к своим лагерно-земным теням. - А для убедительности подселить к нему провокатора. Под видом бывшего пленного, предателя, врага народа... Пусть лагерь-майор отведет душу".
Вернувшись к себе в кабинет, Берия тотчас же вызвал порученца и приказал перевести заключенного "К-13" в один из мордовских лагерей, в особый барак. Изолировать его там в блоке для иностранцев и подсадить "кукушку".
- Только предупреди начальника лагеря, что это он, начальник, нужен мне мертвым, а "К-13" еще понадобится живым.
24
Узнав, что после обеда Журлов неожиданно исчез из блока, Беркут ничуть не удивился. Этого следовало ожидать. "Одним меньше - только и всего, оправдал он свои действия. - Лишь бы что-то там не сорвалось, и этот предатель вновь не оказался здесь".
Однако к ночи староста так и не вернулся. Не появился и на следующий день, когда лейтенант уже прошел отборочную комиссию и заглянул в санитарный блок, чтобы забрать свои вещи, которых у него в сущности не было. Всего лишь повод, благодаря которому он получал возможность проститься с Юзефом.
- А где это наш друг, староста барака? - как бы между прочим поинтересовался он у санитара, уже собравшись уходить из блока.
- О, староста получил новое назначение, - ядовито заверил санитар.
- Теперь он - помощник коменданта?
- Вчера Журлов действительно попросил сводить его к коменданту лагеря. Тайком от вас.
- Почему тайком?
- Этого я не знаю, - отвел взгляд санитар. - Правда, по дороге он лепетал что-то странное... - Немец умолк, выжидая реакции Беркута.
- Не изображайте из себя швейцара у двери берлинского отеля. - Незло предупредил его Беркут. - Все равно подавать на чаевые нечего. Что такого странного он вам наплел?
- Что вроде бы вы не тот, за кого себя выдаете.
"Сволочь!" - внутренне вскипел Беркут, но вида не подал. Он понимал: теперь главное не растеряться.
- Вас это очень удивило? Я спрашиваю: вас это удивило?
- Что вы?! - испуганно развел руками санитар. - Я сразу сказал ему, что он идиот. Прежде чем переться к коменданту, следует высказать свои подозрения начальнику ликвидационной команды. Ведь это он покровительствует Борисову. А то потом обер-лейтенант Гольц не простит ему доноса. И еще посоветовал помалкивать и не лезть не в свое дело.
- Мудрый совет.
- Он тоже так решил. И пошел к Гольцу.
- А вот это уже зря.
- Что поделаешь, этот капо очень уж захотел выслужиться, - неуверенно улыбнулся санитар.
- А в лагере всегда предоставляется такая возможность, - поддержал его Беркут.
- Вот именно. Когда он заявил обер-лейтенанту Гольцу, что лично знал старшего команды могильщиков Борисова и что вы - не тот, за кого себя выдаете, обер-лейтенант искренне поблагодарил его за бдительность. Сказал, что он освобождает Борисова от должности старшего команды могильщиков, которая находится в его, обер-лейтенанта, подчинении, и назначает старшим его - бывшего старосту пятого барака Журлова. А с вами немедленно разберется.
- Значит, теперь Журлов стал старшим команды могильщиков? - уточнил Громов.
Санитар достал из карманчика швейцарские часы-луковицу, открыл узорчатую крышечку и взглянул на циферблат.
- Жаль только, что в этой должности ему осталось пребывать не более часа. До того момента, когда настанет пора вывозить на "санитарную обработку" очередную партию "ангелов".
- И что тогда? - не понял Беркут.
- Все очень просто, - зачем-то щелкнул каблуками санитар. - Обер-лейтенант Гольц пошутил. Дело в том, что сегодня очередь самой могильной команды. У могильщиков нервная работа. Устают. Их надо менять, так что погребать их будут уже другие. Правда, Журлов об этом пока не знает. Сюрприз!
- Вот уж действительно... - сурово согласился Андрей. Он должен был обрадоваться такому исходу, да что-то ему сегодня не радовалось. - Ну что ж, староста Журлов сам вытянул свой жребий. Вы-то, надеюсь, не сомневаетесь в том, что я действительно заключенный Борисов? - с трудом улыбнулся он санитару, с болью вспоминая пленных, которые ехали с ним в машине после расстрела. Он потому и не радовался гибели предателя, что сегодня - их смертный черед!
- Что вы, господин офицер! Я сразу понял, с кем имею дело, - подморгнул он, искоса поглядывая на Юзефа. - А если бы и не понял, все равно помалкивал бы. Меня это не касается. Жизнь уже проучила меня. Хорошенько проучила.
- Вы - истинный ариец, господин санитар, - тихо сказал Андрей, взяв его за локоть. - В свое время я обязательно вспомню о вас.
- Хайль Гитлер, - так же тихо ответил немец.-Я тут приготовил все необходимое, чтобы вы могли побриться, помыться, освежиться хорошим немецким одеколоном, который напомнит вам родные места. Это не приказ обер-лейтенанта, а моя собственная инициатива.
- Такая услуга не подлежит забвению. Кстати, где сейчас Гольц?
- Вынужден вас огорчить: стало известно, что через несколько дней Гольца отправляют на фронт. Я слышал об этом от писаря. С сегодняшнего дня он уже никого не пожалеет. Узнав о Восточном фронте, обер-лейтенант буквально озверел.
- Желаю, чтобы вас эта участь не постигла. Что слышно об эшелоне в Германию? С пленными, для работы в рейхе? Он не отменен?
- Нет. Это я знаю точно. Лучше бы было, если бы вы остались в лагере и сняли с себя это арестантское отребье. Мы бы подружились с вами, господин...
- Унтерштурмфюрер, - как бы невзначай проговорившись, обронил Беркут. И санитар мгновенно вытянулся, щелкнув каблуками. - Увы, у каждого своя служба.
Приведя себя в порядок, лейтенант переоделся в принесенную откуда-то санитаром более-менее сносно выглядевшую лагерную робу, которая к тому же оказалась выстиранной, и собрался уходить.
- Господин Борисов, господин Борисов, - негромко и вкрадчиво окликнул его Юзеф, до этого уже попрощавшийся с ним.
- Отпуск в две недели пока что остается в силе.
- Спасибо вам еще раз, - сказал поляк, пожимая его руку, и Беркут ощутил вдруг прикосновение стали. - Я вас не забуду, - тряс его руку обреченный, просовывая ему между пальцев лезвие ножа. - Для себя берег, - прошептал он. - Вены вскрыть.
Так, зажав небольшое, но острое лезвие, Громов и ушел из блока в барак, где собирали команду для отправки. Между пальцами он сумел пронести это свое единственное и неоценимое оружие через тщательный обыск конвоиров. Сохранил его и тогда, когда, погружая их в вагоны, охранники неожиданно приказали всем раздеться донага, чтобы даже этим исключить всякую возможность побега, а взамен выдали по куску брезента, завернувшись в который можно было зарыться в сено и, даст бог, не околеть от осеннего холода.
25
На серпантине горной дороги лазурь морского залива открывалась совершенно неожиданно, ублажая путников успокоительным небесным озарением. Поросшие карликовыми соснами скалы представали на фоне моря во всей своей разноцветной контрастности, как на полотне мариниста. И белокаменная двухэтажная вилла, возникавшая на бедре расчлененного горным ручьем ущелья, - тоже казалась порождением все той же вдохновенной кисти. Как и россыпь небольших хозяйских построек, вымощенных красной черепицей, выделяющейся на фоне тусклой зелени миниатюрного сада.
- Притормозите, господин Тото.
- Могли бы и не предупреждать, княгиня. Я слышу это каждый раз, как только мы оказываемся на этом повороте.
Поначалу Тото действительно притормозил, но, вспомнив, какие чувства обуревают сейчас его повелительницу, свернул с узкой полоски шоссе и, рискуя сорваться с двадцатиметровой крутизны, пристроил "пежо" на крохотном пятачке, завершающемся прелестной мелкокаменистой осыпью. Капитан - он же "бедный, вечно молящийся монах Тото" - знал, что, очарованная пейзажем княгиня Сардони постарается не замечать опасности точно так же, как сам он почти не замечал тех прелестей, что открывались романтическому взору Марии-Виктории. Красоты лигурийского побережья Италии оставляли этого человека столь же равнодушным, как и все те страсти, что кипели сейчас в Италии вокруг личности дуче, созданной им на севере Итальянской республики, короля, маршала Бадольо и их отношений с англо-американцами - не то оккупировавшими всю южную и центральную часть страны, не то вошедшими туда в качестве союзников.
Выйдя из машины, княгиня храбро ступила на едва заметный каменистый барьер, чтобы там, на бруствере из гравия, пощекотать нервы не столько Тото, сколько своей удаче.
- Неужели Господу посчастливится уберечь от нас этот лигурийский рай? - спросила женщина капитан-монаха, остановившегося в полушаге, рассчитывая, что в последнее мгновение сумеет спасительно дотянуться до нее рукой.
- Будем надеяться, что лондонские апостолы сделали все возможное, чтобы подсказать ему это. Во всяком случае до сих пор, как вы заметили, авиация союзников обходит "Орнезию" стороной. Но что будет происходить, когда сюда докатится линия фронта, сказать трудно.
- Так будем же молиться, брат мой во Христе.
- Если кто-то еще способен на молитвы.
Отдых в "лигурийском раю" явно пошел княгине на пользу. Худощавые прежде щеки ее заметно оттаяли и даже предостерегающе налились; светло-шоколадный загар беззаботно упрятывал под своей свежестью какие бы то ни было порывы грусти и страха, а выгоревшие на солнце волосы казались еще более золотистыми, чем это было позволительно демонстрировать на побережье, посреди войны, где лукаво мудрствовали тысячи вооруженных и озлобленных мужчин.
Во всяком случае "бедный, вечно молящийся" монах из ордена Христианских братьев Тото, который даже в этот жаркий день предпочитал оставаться в монашеской сутане, в последнее время все больше опасался появляться с княгиней где бы то ни было вне виллы "Орнезия". Эту войну капитану английской разведки следовало во что бы то ни стало пережить. Сохранив при этом "лигурийский рай", княгиню, ее и свою репутации. Главные действия должны были разворачиваться в этих краях уже после войны.
Словно оправдывая его вечные страхи, из-за похожего на вздыбленного коня выступа горы появился открытый грузовик, битком набитый итальянскими солдатами. Они пили из горлышек, орали песню; бесстыдствуя, развеивали тоску по миру и женщинам в словах брани и изумления. Тото инстинктивно подался поближе к Марии-Виктории, стремясь хоть как-то прикрыть ее от глаз и бутылок, которые могли полететь в их сторону.
- Поедемте-ка с нами, синьора!
- Брось ты этого святошу! - добавили из второй машины. Как оказалось, двигалась их тут целая колонна.
- Эй, монах, побойся Бога, не греши прямо у дороги! Для этого существуют кусты!
- А еще нежнее - в море!
Все это время Мария-Виктория мужественно выстояла, повернувшись лицом к солдатам - так безопаснее - и безмятежно улыбаясь. Руки ее оставались при этом вложенными в глубокие карманы голубоватого плаща-накидки, из плотной, похожей на парашютный шелк ткани. Капитан-монаху сие одеяние нравилось уже хотя бы потому, что, во-первых, оно позволяло хоть как-то скрывать очертания ее соблазнительной фигуры, во-вторых, носить в каждом из карманов по английскому дамскому пистолетику. Еще один пистолет - "вальтер" - ожидал своего часа в перекинутой за спину дамской сумочке. Причем на случай обыска у нее имелся документ, уведомляющий, что княгиня Стефания Ломбези является лейтенантом службы безопасности, обладающим, естественно, правом ношения любого оружия. Впрочем, точно таким же документом мог, при случае, блеснуть и сам "бедный, вечно молящийся".
- В этот раз я едва сдержалась, чтобы не разрядить оба пистолета сразу, - все с той же беспечной улыбкой на лице призналась княгиня, провожая взглядом пятую, санитарную машину, уходящую в сторону Генуи. - Каждый раз, когда я вижу этих отправляющихся на убой самцов и слышу их скотство, у меня едва хватает мужества, чтобы не расплачиваться свинцом за каждый "комплимент".
- В сущности... солдаты как солдаты.
- И я слышу это от вас, воспитанника Оксфорда?!
- В Оксфорде я как раз надолго не задержался. Война завершается, и взгляды на врагов и союзников - временных врагов и не менее временных союзников - претерпевают изменения. Что же касается вас, княгиня...
- Тоже претерпевают? Наконец-то.
- Что же касается вас, то я всегда сомневался: стоит ли доверять вам оружие? Слава богу, что пока еще вам удается прикрывать свое презрение к обмундированным согражданам той же накидкой, которой прикрываете красоту тела.
- Было время, когда я тоже сомневалась: стоит ли доверять вам больше, нежели своему оружию?
- Чем завершились ваши муки?
- Решила, что куда надежнее доверять оружию.
Тото коротко, призывно хохотнул.
- Прислушаюсь-ка я, пожалуй, к совету того итальяшки, который кричал: "Эй, монах, не греши прямо у дороги! Для этого существуют кусты и море".
Княгиня восприняла его пассаж как одну из самых грубоватых шуток, которые ей пришлось услышать от англичанина. Из тех немногих, которые он вообще позволял себе в ее присутствии. Мария-Виктория уже знала, что Тото с особым трепетом воспринимает любого аристократа - сам-то он был из что ни на есть "средних", чуть ли не "уличных". И если что-то до сих пор сдерживало его, так это княжеский титул хозяйки "Орнезии". Иногда Сардони диву давалась, что до сих пор между ними не произошло ничего такого, что завершилось бы постелью. Почти платоническая безмятежность. И это здесь, на лигурийском побережье Италии!
26
- Товарищ Берия, Иосиф Виссарионович ждет вас. Он приглашает поужинать вместе с ним.
Берия медленно поднял голову, с ненавистью посмотрел на рослого, плечистого генерала-адъютанта, как на каменное изваяние, и брезгливым жестом руки отодвинул его от двери, словно смел с дороги.
Назавтра Берия должен был явиться к Сталину с докладом о закрытии дела о покушении. Однако неожиданный звонок заставил его срочно прибыть сюда, на подмосковную дачу Сталина. А такие вызовы всегда настораживали шефа НКВД. Он хорошо помнил, что произошло с его предшественниками - Ягодой и Ежовым.
- Что, Лаврентий, что ты так несмело? Входи, дорогой... Садись. Мои друзья в Грузии не забывают своего старого товарища. Вот только вчера прислали несколько бутылок хорошего вина.
Сталин сидел за низеньким, инкрустированным кавказским орнаментом столиком, на котором стояли две бутылки вина, два блюдца с бужениной и большая ваза, наполненная гроздьями белого винограда. Он наполнил бокал Берии и, провозгласив: "За нашу победу!", принялся долго, как заправский знаток, смаковать розовый напиток.
- Ах, хорошее вино! Из какой части Грузии?
- Из Кахетии.
- Замечательное вино.
- Отныне оно будет называться "Кровавый Коба". Как тебе название, Лаврентий?
Берия попробовал улыбнуться, однако стекла очков сделали взгляд его водянистых глаз замороженным, а улыбку - растерянно-циничной.
- Каждое вино имеет свое название и свою историю, - попытался уйти от прямого ответа. Он давно понял: что-то изменилось в отношении Сталина к нему. Сам все время допытывается, что да как, провоцируя его, Берию, на все новые и новые разоблачения "врагов народа". И в то же время с каждым крупным разоблачением становится все более подозрительным, отчужденным.
- Так ты все еще собираешься устраивать открытый судебный процесс по делу о покушении на товарища Сталина, а, Лаврентий? - Когда генсек наполнял бокалы, горлышко бутылки предательски постукивало о чешское стекло.
- Процесс уже состоялся.
В этот раз Кровавый Коба залпом осушил свой бокал и, закрыв глаза, откинулся на спинку кресла.
- Уже, говоришь?
- Там ведь все ясно.