Прошло несколько минут мучительного ожидания. Ожидания чего: движения машины, чуда, смерти? Просто что-то должно было происходить. Мир не мог замереть вместе с обреченными этого транспорта.
Немного поспорив между собой, охранники, наконец, закрыли борт и, сопровождаемая мотоциклистами, машина выехала за ворота лагеря. Уже выбарахтываясь из саркофага, сооруженного из человеческих тел, Беркут услышал, как кто-то из тех, оставшихся лагерных счастливчиков, возможно двадцать, пятый, покаянно прокричал им вслед: "Не обижайтесь, земели! За вами и наш черед!"
Голос этого храбреца вырвал лейтенанта из оцепенения и заставил сказать себе: "Держаться! Держаться!"
Никто из сидящих в машине не знал Беркута, и он тоже не знал никого. И были здесь военнопленные, были просто гражданские (в лагере один барак отвели для гражданских) - два старика и один подросток, которых и к партизанам-то не причислишь. К остальным Андрей не присматривался ни там, в бараке, ни во дворе, в "загоне", ни здесь. Теперь это уже было ни к чему.
Единственное, что привлекало его внимание - и раздражало, раздражало даже сейчас, за несколько минут до казни, - что обреченные или плакали, вопрошая: "За что?! Я же ни в чем не виновен?!", или наивно спрашивали: "Куда нас везут? Неужели расстреливать?!" Словно существовало еще какое-то мыслимое объяснение всего того, что происходило с ними сейчас.
* * *
Метрах в двухстах от лагеря машина остановилась. Один из немцев-мотоциклистов затянул задний борт брезентом - очевидно, в лагере просто забыли сделать это, - и теперь в машине наступил мрак, будто сама она уже стала могилой. А это лишь усиливало страх, панику, отчаяние.
"Жаль, что они успели опустить брезент раньше, чем удалось пробиться к заднему борту", - подумал Андрей, все еще инстинктивно протискиваясь к нему.
Он успел заметить, что "эскорт" состоял из четырех мотоциклов: два - впереди машины, два - позади. На каждом мотоцикле - по трое немцев. Пулеметы, автоматы. При таком "сопровождении" шансов на спасение почти не было.
И все же Беркуту казалось, что он мог бы решиться. В конце концов, что он теряет? Пять минут жизни взамен одного из тысячи возможных шансов на спасение? Это как раз неплохой вариант.
- Прекратить вытье! - крикнул он так, что люди моментально притихли. - Ведите себя как мужчины!
- Ты хоть здесь не командуй, - грубо ответил кто-то, сидящий у него за спиной. - Ты же видишь: как скотину...
- Так вот, я хочу, чтобы мы не превращались в скотину! Умирать тоже нужно с достоинством! Как и жить.
- Посмотрим, что ты запоешь, когда поставят над ямой, - как-то жалобно всхлипнул тот же, по-бабьи плаксивый сиплый голос.
- Спокойно: я уже стоял над ней. Сегодня меня будут казнить в третий раз.
- Ну да? - недоверчиво проворчал сиплый.
- Дважды это делали еще до лагеря. Во дворе гестапо.
- Матерь Божья, как же это? - вздохнул где-то там, в своем закутке у кабины, старик. Беркут узнал его по беззубому шамканью.
- Да вотгак вот... Было. Когда начнут Выводить - поглядывайте на охрану. Может, появится шанс бежать. Если кто-то рискнет, бегите. Мы постараемся отвлечь. Но лучше всего - броситься врассыпную. В общем, действуйте исходя из ситуации. Нужно искать способ спасти свои жизни, а не причитать.
- Так ведь черта с два от них убежишь! - ответил тот же обреченный, который требовал "не командовать". - Нас первых везут туда, что ли? Это у полицаев еще можно... А эти все предвидели, все учли.
- И все-таки, если кому-нибудь удастся спастись, запомните: с этой партией был расстрелян лейтенант Андрей Громов. Он же лейтенант Беркут.
- Неужели тот самый?.. - спросил кто-то после минутной заминки. Кажется, голос принадлежал подростку Громов не видел его. -...Что партизанами командовал?
- Тот самый. Командир партизанской группы. Постарайтесь, чтобы известие достигло любого партизанского отрада.
- Как постараться? Кто ж тут спасется?! - вновь запричитал все тот же плаксиво-сиплый голос. - Господи, спаси и помилуй! За что, Господи, спаси и...
4
...Короткие рукопашные схватки в вестибюле, коридоре и номерах отеля "Кампо Императоре". Испуганное лицо Муссолини, когда, вслед за Скорцени, он выходит из похожего на небольшой рыцарский замок здания й видит на лугу перед ним выстроенный батальон карабинеров. Тех, отборных карабинеров, которые вместо того, чтобы защищать своего дуче, - в верности которому еще недавно клялись, - превратились в его тюремщиков.
- Впрочем, тюремщиками они тоже оказались бездарными, - произнес Скорцени вслух то, о чем не сказал журналист, комментировавший все заснятое на пленку. - "Стадо трусливых баранов" - вот все, чего они достойны.
Однако сидевший рядом с ним Кондаков, которому только вчера присвоили звание лейтенанта вермахта, успел заметить, что и Муссолини чувствовал себя не храбрее. Он осматривал это обезоруженное воинство с таким страхом, словно его вывели перед ним для расстрела.
Когда фильм закончился, Скорцени молча покинул небольшой просмотровый зал, в котором курсантам школы обычно показывали учебные ленты, и зашел в небольшую комнату, где на стенах демонстрировались образцы стрелкового оружия русских, англичан и американцев. Через несколько минут туда же пригласили Кондакова.
- Мы сумеем поговорить без переводчика? - спросил его Скорцени, указав на стул по другую сторону стола.
- В общем-то я понимаю все, господин штурмбаннфюрер. Но говорить мне труднее.
- Главное для вас сейчас - понимать, - придирчиво осмотрел Скорцени лежавшую на столе между ними английскую автоматическую винтовку, с которой еще несколько минут назад инструктор знакомил диверсантов. - Говорить придется мне.
Скорцени повертел винтовку в руках, взвесил ее на ладони и вновь положил на стол.
- Вам представили меня как штурмбаннфюрера Шредера. Кажется, так? На самом деле перед вами штурмбаннфюрер Отто Скорцени, - первый диверсант Европы продолжал рассматривать изобретение английских оружейников, совершенно не интересуясь тем, какое впечатление произведет его имя на нововозведенного в офицерский сан диверсанта
- Мне почему-то так и показалось, - взволнованно проговорил Кондаков. - Причем задолго до просмотра фильма.
- У нас с вами будет сугубо солдатский разговор, лейтенант. Я не зря показал вам эту "итальянскую комедию", снятую на вершине Абруццо. Мне хотелось, чтобы вы и Меринов видели, как ведут себя во время задания диверсанты, для которых рейды в тыл врага стали их обычным занятием, их профессией. Кстати, вы первый из русских, кто имел возможность посмотреть этот фильм. До сих пор его показывали лишь в рейхсканцелярии да в "Волчьем логове".
- Я немало слышал об этом похищении, - Кондаков говорил медленно, с ужасным акцентом, однако словарный запас у него оказался вполне достаточным, чтобы беседа их все же состоялась.
- Вы бы согласились принять участие в подобной операции?
Несколько секунд Кондаков напряженно смотрел на Скорцени.
Широкий, иссеченный красными капиллярами лоб, бледные шелушащиеся щеки, перхотные залысины, прорезающие почти всю короткую, со стесанным затылком голову... Вечно настороженные белесые глаза.
"Лагерник! - в который раз открыл для себя штурмбаннфюрер. - Не агент, не диверсант рейха - обычный лагерник. С рожей и психологией лагерника, каких мы с коммунистами тысячами наштамповали в наших и русских концлагерях для "врагов народа", а также для военнопленных..."
- Вам понятен мой вопрос, лейтенант? - сурово уточнил он.
- Для этого нас и готовят. Как прикажете.
- Вас готовят прежде всего к тому, чтобы вы почувствовали себя настоящими диверсантами. Чтобы из "фридентальских курсов" вы выходили людьми, перед которыми будет трепетать не только Европа, но и весь мир. Вот к чему вас готовят здесь, в замке Фриденталь. А фильм показали для того, чтобы вы, наконец, воспряли духом, а не топтались у ворот Фриденталя, словно жертвенные бараны у ног палача. Вы, любимцы смерти!
Уже умолкнув, Скорцени с такой силой громыхнул винтовкой по столу, словно гасил в себе желание разрядить в Кондакова ее магазин. Впрочем, именно это желание он сейчас и гасил в себе.
- Я уяснил, уяснил... - нервно передернул плечами Кондаков. - Посылайте, куда нужно. Если только сможем - выполним.
Скорцени саркастически ухмыльнулся и разуверенно повертел головой: "Посылайте... Выполним, если только сможем..."
- Вы уже поняли, для какого задания мы отбирали и готовили вас?
- Как сказать...
- Так поняли или нет?!
- Сталина пришить? - неуверенно проговорил лейтенант, с надеждой глядя на штурмбаннфюрера, словно школьник, пытающийся угадать ответ по глазам учителя.
- Вот именно, агент Аттила: "пришить Сталина". Не какого-то там полковничишку тыловой службы изловить, не штаб дивизии фаустпатронами зашвырять, не цистерны считать, сидя в кустах у железной дороги Москва-Ленинград, а совершить акт возмездия. Совершить который мечтают миллионы ваших соотечественников - томящихся в сибирских концлагерях, сосланных, раскулаченных, чудом выживших после организованного коммунистами истребительного голода... И это поручается именно вам, лейтенант Кондаков, офицеру Русской освободительной армии, сражающейся под командованием генерала Власова.
- Меня перевели в РОА? - попытался уточнить Кондаков, однако штурмбаннфюрер не желал отвлекаться на какие бы то ни было объяснения, прерывать полет своей фантазии. Он убеждал. Он священнодействовал, как умел священнодействовать, возводя людей в свою диверсантскую веру, только он, Отто Скорцени.
- Это о вас через несколько дней заговорит избавившаяся от тирана Россия. О вас будут писать все газеты Европы. Вас, а не меня будут прославлять все церковные колокола христианского мира. Ваше имя - кто шепотом, оглядываясь, кто с надеждой и гордостью - станут произносить на всех континентах этого покрытого плесенью мира. Так чего же вы еще ждете от меня, лейтенант? - грузно поднялся "первый диверсант рейха" и, упершись кулаками о стол, навис над застывшим от удивления лейтенантом. - Что еще должен предложить вам забытый всеми Отто Скорцени, чтобы вы, наконец, воспряли духом и почувствовали себя командос, истинным командос, подвигами которого завтра будет восхищаться весь мир? Может, мне еще нужно похитить Сталина, привезти его сюда, как привез сюда Муссолини, и бросить вам на растерзание? Вы этого хотите, Конда-кофф?! - прогромыхал своим наводящим ужас голосом Скорцени.
Лейтенант вздрогнул и неуверенно, словно в ожидании удара, поднялся, представая перед Скорцени во всей своей костлявой тщедушности.
- Нет, вы приказывайте, лейтенант, приказывайте! Я должен привезти Кобу сюда и швырнуть к вашим ногам?.. Однако я облегчу вашу задачу, - вдруг совершенно иным, убийственно спокойным тоном продолжил свою тронно-диверсионную речь король СС-командос. - Вам не нужно будет доставлять этого тифлисского недоучку-садиста, этого кремлевского лагерника Кобу с партбилетом ВКП(б) в Берлин. Гауптштурмфюрер Гольвег! - рявкнул он так, что даже затвор английской винтовки ходуном заходил.
- Здесь, господин штурмбаннфюрер! - возник на пороге пшеничноволосый верзила.
- Нет, Кондаков, вам не придется похищать вашего незабвенного марксистско-ленинского Кобу и везти его сюда, - словно бы не замечал появления гауптштурмфюрера Скорцени. - Я предоставлю вам право совершить возмездие прямо в России, на любом участке шоссе между Кремлем и его правительственной дачей в Кунцево. Подробности высадки в тылу большевиков, а также вашего прикрытия мы обсудим потом, а пока... Что вы смотрите на меня, Гольвег, словно нищий на миллиардера в ожидании подаяния. Где она?!
- Уже здесь.
- Так осчастливьте нас, дьявол меня расстреляй!
5
По тому, как немилосердно начало бросать машину, Беркут определил, что свернули на какую-то лесную каменистую дорогу, а значит - уже скоро.
И действительно, через несколько минут машина остановилась. Борт открылся, и пленным приказали быстро освободить кузов.
Еще с машины Андрей прощально взглянул на небо. Провисшее между двумя стенами высокого елового леса, оно показалось ему крышкой свинцового гроба. Кто-то из смертников, выходивших вслед за лейтенантом, нетерпеливо толкнул его под эту крышку, словно испугался, что закроется раньше, чем окажется под ее убийственным сводом.
Переводчика немцы не прихватили. Однако офицера это не смущало. Все, что он хотел выкрикнуть, он выкрикивал по-немецки, нисколько не заботясь о том, чтобы обреченные понимали его. Но они его все же понимали. Сейчас с ними говорили языком смерти, а он понятен всем. Точно так же, как понятны слезы или мелодия похоронного марша.
Оказавшись на земле, Андрей мигом оценил обстановку. Машины поставлены с двух сторон, задними бортами к углам ямы. Впереди уже выстроилось отделение палачей. По ту сторону стояло пятеро изможденных пленных с лопатами в руках. Они выкопали эту яму, им же предстояло и погребать своих собратьев по судьбе. Смертникам они казались счастливчиками, обласканными небесами.
Лейтенант тоже понимал, что могильщикам еще, возможно, посчастливится прожить несколько дней. Но чувства зависти это у него не вызывало. Впрочем, чувства ненависти к ним тоже не было. Еще он обратил внимание, что пленных выгнали пока что только из одной машины. На другой брезент не был откинут. Неизвестность пугала скрытых за ним людей не меньше, чем бездна могильной ямы.
- Что там?! - панически кричали из-под брезента. - Где вы?! Вас расстреливают?!.
- Прощайте, земляки! - решился ответить им кто-то из группы Беркута. - Здесь наша гибель! Рвите брезент! Бегите!
И люди пытались рвать его. Машина заходила ходуном. Рослый водитель бил в брезент стволом автомата, пытаясь таким образом укротить наиболее отчаянных.
Тем временем конвоиры штыками оттеснили обреченных к яме. Андрей оказался у самой ее бровки, между стариком и каким-то пленным в старой, почти истлевшей гимнастерке.
- Вы приговорены! - устало, с презрительной ленцой бросил немолодой уже обер-лейтенант, командовавший расстрелом. - Приговор вам известен! Формальности, связанные с зачитыванием его, думаю, лишние.
И опять он говорил все это по-немецки. А лейтенант Беркут, очевидно, был единственным человеком, понимавшим сказанное им. Но смысл улавливали все, кто стоял сейчас на краю своей жизни.
- Есть просьбы ко мне? - Эта фраза вырвалась у лейтенанта конечно же случайно. Так перед казнью спрашивали герои книг, которые офицеру удалось прочесть на досуге. Сейчас же она прозвучала настолько неуместно, что Беркут горько ухмыльнулся. Обер-лейтенант заметил это, задержал на нем взгляд и, прокашлявшись, отвернулся.
"Не из кадровых, - успел подумать Беркут, удивившись, что не потерял способности задумываться над такими вещами. - Не успел заматереть".
- Как будет угодно, - молвил тем временем обер-лейтенант, и приказал солдатам приготовиться.
Беркут упал в яму в ту минуту, когда услышал команду: "Огонь!" Потом он так и не смог определить: то ли сработал инстинкт самосохранения, то ли его столкнули стоявшие впереди него. А может, произошло и то и другое.
Падая, он больно ранил связанные сзади руки. Тот, кто летел вслед за ним, врезался ему в лицо макушкой головы, разбил губу, навалился всем телом, показавшимся лейтенанту непомерно тяжелым, воистину могильным.
А немцы уже выгоняли обреченных из другой машины. Беркут слышал, как кто-то истошно вопил: "Помилуйте! Я же не был партизаном! Господа немцы! Господин офицер! Это на меня полицай, гад!.. Я же ни в чем не виноват!"
И вновь камнепад тел, крики, брызги крови...
"О господи, когда ж это кончится?! Но яма довольно глубокая. Может, они сделают еще одну ходку? Хотя бы не вздумали засыпать сейчас! Конвоиры и пленные с лопатами отойдут в сторону. Перекурить... И тогда можно будет как-то выбраться отсюда".
Беркут уже понемногу начал выползать из-под мертвых и умирающих, привстав сначала на одно, потом на другое колено...
И вдруг: пистолетный выстрел. Крик. Стон. Еще выстрел. Предсмертное хрипение, конвульсии.
Третья пуля врезалась в человека, чье плечо лежало на его плече. Но тот был мертв. Офицер выстрелил просто так, на всякий случай. Или, может, промахнулся, целясь в него, Беркута?
- Засыпать! Работать, работать! - поторапливал обер-лейтенант.
На тела расстрелянных упали первые комья земли. Пленные из похоронной команды сгрудились на одной стороне и засыпали быстро, не бросая, а ссовывая целые горы земли.
"Значит - все! Но не живым же! - вдруг мелькнула мысль. - Только не живым! Не выбраться мне из-под груды тел и толщи земли! Задохнусь!.."
6
В 1945 г., здраво оценивая общую ситуацию и учитывая опасность, связанную с занимаемым им положением, он (Борман - Б.С.) предпринял решительную попытку перейти в восточный лагерь.
Шелленберг
"Капитал размещен надежно. Человек, знающий код, беспредельно предан Движению. В случае нежелательных военных осложнений вполне можете положиться на него. Банкир извещен. Магнус".
Борман отложил радиограмму и, откинув голову немного назад и в сторону, как он делал всегда, когда основательно задумывался, некоторое время сидел так, уставившись в высокий серый потолок.
Он никогда не перечитывал документ дважды. Удивительная цепкость памяти рейхслейтера давно слыла таким же феноменом рейхсканцелярии, как и его способность любой, самый сложный доклад фюреру сводить к нескольким совершенно ясным фразам, благодаря которым Гитлеру сразу же становился ясен не только смысл вопроса, но и ход рассуждений своего заместителя по делам партии, завуалированная подсказка решения и даже... их общая выгода.
- При приеме этой радиограммы на радиостанции присутствовал еще кто-либо? - подался вперед Борман, и необъятная багровая шея его стала еще багровее. Ворот форменной коричневой рубашки, казалось, вот-вот не выдержит и взорвется, словно воздушный шар.
- Никак нет, господин рейхслейтер. Я проследил. Все как всегда. - Подполковник Регере был таким же приземистым, как и сам Борман. Только плечи выглядели еще более сутулыми, голова казалась помельче, да и посажена была не на столь мощную шею. Тем не менее они удивительно напоминали друг друга. Настолько, что их можно было принять если не за братьев, то по крайней мере за дальних родственников.
- Сообщали ли вы кому-либо, что такая радиограмма получена?
- Нет, поскольку получил ваш приказ никому и ни при каких обстоятельствах... - Это уже третья радиограмма, которую Регере вручает лично Борману, и в третий раз рейхслейтер задает одни и те же вопросы, кажущиеся уже ритуальными.
- Кто-нибудь из персонала радиостанции знал, что в это время ожидается сеанс связи с автоматическим радиопередатчиком?
- Никто, кроме капитана Вольфена.
- Опять Вольфен? Надеюсь, он не ведает того, о чем известно вам - что сообщение касается средств партии?