- Но вначале продались фашистам. Служили у них. Дали согласие совершить покушение, - Кондаков остановился в проеме двери, словно пытался загородить дорогу Меринову, препятствовать его бегству. - Но когда поняли, что выполнить задание не по зубам и что скоро нас обложат, как волков, побежали сдаваться. Вот и весь твой шанс, ворон тебя не клюй.
- Ты, майор, ожидаешь, что буду спорить? - саркастически рассмеялся Меринов, повторяя те же слова, которыми только что пытался охладить его сам Кондаков. - Что стану доказывать, говорить о присяге рейху?
- Тогда какого ж ты хрена? - вспылил Кондаков. - Провоцируешь, скотина?!
- Ничему тебя в Германии не научили, майор. Никакой интеллигентности в тебе. Никакого офицерского лоску. А заметил, как там, у них, ведут себя офицеры? Если уж офицер - то видно, что это офицер.
- Слушай ты, зэк-ворюга! - ударился в еще большую ярость Кондаков. - Ты на себя, на свою суконно-лагерную рожу глянь... - Он хотел добавить еще что-то, но, встретившись со взглядом Меринова, усилием воли сдержался. - Впрочем, что это мы? - примирительно пробормотал майор, выходя из землянки. - Давай прекратим этот разговор. Нам еще вместе дело делать...
- А ты и не обидел меня, - похлопал по плечу Меринов, протискиваясь мимо него в дверь. - Я годами приучивал себя не вскипать, не обижаться и не таить зла.
Диверсанты оставили землянку и, соблюдая все меры предосторожности, вновь обошли возвышенность, осмотрели окрестные холмы. Они решили выступать под вечер, чтобы к утру добраться до шоссе и сесть на первую попавшуюся попутку. Всего в семи километрах была железнодорожная станция. Но они знали, что ничто так не контролируется, как станции, и решили не рисковать. Вдруг об их высадке уже знают.
- Если честно, я ожидал, что рано или поздно ты заговоришь об этом, - сказал Кондаков. - Что у тебя появится мысль явиться с повинной.
- У тебя ее не появлялось, свадебный майор?
Они вновь схлестнулись взглядами, и вновь Кондаков отступил:
- Ладно, я тебе не Бог и не гестапо. Но чтобы больше я этого не слышал. На такой риск нужно идти, будучи уверенными друг в друге. Или сразу же разбежаться.
Меринов ухмыльнулся своей особой блатной ухмылкой, которая всегда коробила Кондакова. Но ничего не ответил.
Они знали, что раз стоит землянка, значит, где-то рядом должен быть ручей или родничок. И нашли его на соседнем холме, под корнями старого дуба - совсем миниатюрный, словно маленькая лужица. Но эта лужица давала исток такому же хиленькому ручейку, незаметно пробивавшемуся по склону и здесь же, в балке, уходившему под землю. Вода в нем оказалась на удивление холодной и солоновато-терпкой.
- Минералка какая-то, что ли? - проворчал Меринов, отплевываясь. - Но жрать можно. Особенно если хворь какая в нутре завелась. Вдруг излечит.
- Значит, сдаваться ты не хочешь. - Не вкус воды волновал сейчас Кондакова. Привкус предательства. - Тогда что же? Ехать в действующую армию, по этим документам вклиниваться в какой-либо полк и топать на Берлин? Рассчитывая, что потом вернемся на гражданку уже с настоящими, фронтовыми?
- Не пройдем мы в действующей. Слишком большие чины. - Меринов вновь испил минералки, но в этот раз она показалась ему куда вкуснее. Как и майору. Они сидели по разные стороны родника, решив, что нужно дать шинелям проветриться, чтобы не чувствовалось запаха дыма. Как-никак шинели были новенькими. И возвращались они пусть из далекого, зауральского, но все же - госпиталя.
- Смершевцы с первого дня расколят так, что труха из нас посыпется.
- Тогда остается один выход - обосновываться в этой землянке?
- Жаль только, что дело к зиме идет, - облегченно вздохнул Меринов, обрадовавшись, что наконец-то майор пришел к тому единственно мудрому решению, к которому лично он пришел еще вчера вечером, как только они наткнулись на это лесное пристанище. - Если верить карте, в шести километрах отсюда - станция, в пяти - село, в четырех - небольшой хуторок.
- А ты поверь ей.
- Фронт мы с тобой, майор, прошли, в плену выжили. Как выживать в лесах и болотах, убивать и защищаться, нас тоже обучили дай бог каждому. Я ведь когда воровской малиной увлекся, сотой доли того не знал и не умел, что умею сейчас. Ты - тем более. Другое дело, что по школьным наукам ты грамотнее меня.
- Но ведь мы же говорим сейчас не о школьных отметках.
- Верно... Мы говорим о том, что мы с тобой - здоровые, обученные, хорошо обмундированные и не менее хорошо обстрелянные мужики. У нас есть деньги и оружие. Даже мины у нас есть - что тоже может пригодиться. И явочная квартира... По крайней мере до тех пор, пока мы глаза германцам мылить будем да подыскивать тайные явки у местных вдовушек. Так какого черта совать голову в петлю? Немец ведь все равно обречен. Не согласен, лагерь-майор?
- Мы все обречены, - уклончиво поддержал его Кондаков. - Что дальше?
- А дальше - жизнь. Зиму перекантуемся. К весне переберемся ближе к югу. Войну переждем, а там посмотрим; то ли здесь с надежной ксивой осядем, приживемся, то ли за кордон махнем. Как его переходить - нас учили. Все же против большевиков сражались - с такой строкой в биографии нас должны там за своих принять. Чего молчишь, лагерь-майор?
Ход рассуждений капитана был ясен Кондакову еще до того, как тот заговорил, как изложил свой план. Однако "лагерь-майор" умышленно не раскрывал этого, желая услышать от всегда такого молчаливого, скрытного Меринова все, что тот вбил себе в башку.
- Какого ответа ждешь от меня, капитан?
- Хочу знать: принимаешь мой план?
Кондаков поднялся и посмотрел на Меринова сверху вниз. Тот продолжал сидеть, однако майор заметил, что рука капитана легла на расстегнутую кобуру.
- А если нет?
- Не станем же мы пулять друг в друга, лагерь-майор, - улыбка, которой он осветил свое лицо, показалась Кондакову крайне неискренней. Но какой еще ответ он мог ожидать сейчас от этого человека? - Разойдемся поутру-подобру. Ты не знаешь о моем существовании, я - о твоем. Не бойся, лагерь-майор, спасать Сталина я не собираюсь. Можешь считать, что я тебе его сдаю. Есть такой "жаргонец" в блатном мире - "сдавать". Тем более что мы с ним корешами никогда не были. Подельниками - тем более.
- Вот теперь все ясно.
- Тогда рожай решение, - поднимаясь с земли, Меринов старался не спускать глаз с правой руки Кондакова.
- Я продолжу выполнять задание. И не потому, что получил его от хозяев. У меня с Кровавым Кобой свои, еще сибирские счеты. За Гражданскую, за раскулачку, сибирскую ссылку - в которой погибли два брата, сестра и оба родителя. Это не за деньги, капитан. Это принципиально, по ненависти.
- По ненависти? Если так - тогда по-нашему.
- Я все же пробьюсь к этой машине. И подложу мину. Я взорву ее, даже если самому придется под колеса лечь.
Взгляд Меринова заметно подобрел. Теперь он знал решение лагерь-майора, поверил ему и перестал опасаться.
- Да, цинга сибирская... Теперь я понимаю, почему Скорцени назначил старшим группы именно тебя. Я-то думал: вся хреновина в том, что имеешь знакомцев где-то поблизости гаража. Из всех нас, претендентов, - только ты. На его месте я бы тоже остановил свой выбор на тебе, мститель хренов.
- Ты просил сделать выбор. Я его сделал. Чем ты недоволен?
- А тем, что пара бы из нас получилась неплохая. Без напарника в нашем воровском деле туго. А ты обучен и вышколен. Самый раз.
- Подыщешь кого-нибудь. Впрочем, если после покушения жизнь прижмет меня... Давай договоримся, эту землянку ни энкавэдистам, ни милиции не рассекречивать. Ночевали в лесу - и все тут. Ровно через месяц, этого же числа встречаемся здесь. По-клятвенному.
- Мы что, лагерь-майор, уже прощаемся? - заколебался капитан. - Погоди. Куда торопишься? Дай хоть в Москве побывать. Разбежаться всегда успеем.
18
Беркут взглянул на поляка. Понял ли он? Как воспринял сказанное? Но тот обреченно смотрел в угол блока. Казалось, он уже совершенно не воспринимал всего того, что здесь происходило. Поляк давно переступил черту, за которой человек превращается в лагерного ангела-смертника, и потому ждал своего часа безропотно и почти бесстрашно. Ему можно было лишь позавидовать.
- Зачем вам понадобилось мараться всем этим? Вам, педагогу? - почти сочувственно спросил Андрей. - Разве добро, которое время от времени делаете людям, обязательно должно сопровождаться такой вот жестокостью по отношению к ним?
- Это не жестокость! - резко отреагировал Гольц. - На каком основании вы называете жестокостью обычную справедливость? Вам что, неизвестно, что в лагере действует суровое правило: каждый день - двадцать четыре человека?
- Но мне известно и другое: лагерный закон палача - еще не справедливость.
- Речь идет о санитарной норме очистки лагеря от больных и неблагонадежных. Не я виновен в том, что, согласно приказу, эта очистка входит в обязанности моей команды. Я - солдат. Приказ для меня - закон.
- Понятно, - с трудом справился с собой Беркут, четко улавливая, что Гольц ищет оправдание своим садистским замашкам.
- Справедливость, о которой вы печетесь, на самом деле заключается в том, чтобы правила, режим лагеря оставались одинаковыми для всех, - не мог успокоиться обер-лейтенант. - Не допуская исключений. А уж справедливы они сами по себе или нет - это другой вопрос. Законам и приказам следует повиноваться, а не выяснять степень их благородства.
- С этим трудно не согласиться, - столь примирительной фразой Беркут не только спасал себя и поляка, но и признавал, что, как бы он ни относился к лагерному палачу Гольцу, каждое проявление милосердия к одному заключенному тот неминуемо вынужден восполнять жестокостью по отношению к другому. Иначе сам может оказаться в одном из таких же лагерей, предварительно пройдя через подвалы гестапо.
- Наконец-то начинаете прозревать. В концлагере своя, лагерная логика, которую еще нужно постигать. В то время как во мне еще бунтует несостоявшийся педагог. Профессия наложила свой отпечаток на нас обоих - да простят меня все те, кто в эти дни будет погибать за спасенного нами поляка.
- Вы нравитесь мне с той минуты, когда начинаете рассуждать здраво.
- Но пока что вы не знаете главного: над вами тоже вновь нависла угроза. Послезавтра решено обновить команду могильщиков, в которой вы сейчас числитесь. Люди не должны слишком долго задерживаться в этой команде. Тяжелая, нервная работа - она, видите ли, деформирует их психику... У нас это учитывается. Вы... способны понимать меня?
- Пытаюсь, - произнес Беркут, едва шевеля затерпшими губами. Только сейчас Андрей понял, что ту черту осознания себя "ангелом" лично он тоже еще не переступил, с обреченностью не смирился. Все это ему еще только предстояло пройти.
- Надеюсь, вы не стремитесь опять оказаться в могильной яме? Или попробуете, испытаете судьбу еще раз?
- Готов прислушаться к вашему совету, коллега, - вежливо ответил лейтенант, уходя от прямого ответа на столь же вежливый и безответный вопрос палача.
- В таком случае не стану терзать вас. О лагерной педагогике на время забыто. Сейчас мною движет только одно стремление - хоть чем-то помочь коллеге. Эдакая корпоративная взаимовыручка.
- Вы демонстрируете свое стремление куда более убедительно, чем кто-либо другой в этом мире.
- Неплохо владеете немецким и русским. Офицер. Молодой. Прекрасно сложены и, как мне кажется, все еще отлично выглядите. Я мог бы связаться с представителями абвера - это наша разведка. Успех не гарантирую, но кто знает... Вдруг там возьмутся за вашу подготовку. Нет, я понимаю: чужая армия, вражеская разведка... Долг, присяга.
- Вот именно.
- Извините, я о реальном шансе выжить.
- Согласен, реальном. Но дело в том, что я совершенно не гожусь для работы в абвере. И вообще в любой разведке. Да и предавать Родину, изменять присяге - последнее дело. Представьте себя на моем месте.
- Спасибо. У меня даже не хватает фантазии, чтобы представить себя самого на своем собственном месте.
- Я всего лишь сказал то, что обязан был сказать.
- "Обязан"! - хмыкнул обер-лейтенант. - Злоупотребляете моим снисхождением. Ну да ладно. В таком случае есть еще один вариант. Сегодня приедут медики, чтобы отобрать пятьсот самых здоровых и выносливых людей для работы на одном из немецких заводов. Завтра же этих счастливчиков посадят в эшелоны и отправят. По секрету скажу вам, что наш лагерь вообще должен быть ликвидирован.
- Я догадывался об этом. К этому все шло.
- Отсюда и нагрузка на могильную команду. Но сначала из лагеря отберут весь материал, годный к дальнейшему использованию, - обер-лейтенант оглянулся на все еще стоящих неподалеку старосту и парикмахера. Однако Беркут напомнил, что они не владеют немецким, и он успокоился. - Пригодных отберут, а всех остальных, как вы уже догадываетесь...
С территории лагеря, со стороны плаца донеслись звуки автоматной очереди, перечеркнувшей и заглушившей чей-то предсмертный крик отчаяния. Обер-лейтенант и Беркут умолкли и прислушались. Ни выстрелы, ни крик больше не повторялись. Словно и не было их, словно послышалось.
"Одним лагерником стало меньше, - пронзила мозг Беркута банальнейшая, по лагерным понятиям, догадка, - никак двадцать пятым". Но именно она подтолкнула его к решению:
- Я согласен, обер-лейтенант. Конечно, согласен, - вдруг заволновался он. - Внесите меня в список. Моя фамилия - Борисов, порядковый номер 116343.
Обер-лейтенант внимательно посмотрел на Андрея и, чуть помедлив, достал записную книжку. Записав фамилию и номер, он еще раз осмотрел Беркута, очевидно, ставя себя не на его место, а на место врача, отбирающего "людской материал".
- Думаю, с медиками у вас проблем не возникнет.
- Век признателен буду, господин обер-лейтенант.
- Надеетесь убежать? С поезда, по дороге? Конечно, надеетесь.
- Надеюсь выжить - так будет точнее, обер-лейтенант.
Вижу, вы крайне неохотно называете меня коллегой, Борисов, - заметил офицер, уже уходя из блока. - А я бы предпочитал, чтобы вы обращались ко мне именно так. Ну да ладно. "Жизнь - есть жестокое милосердие божье". Прекрасно сказано! Считайте, что это изречение спасло вам жизнь. Хотя лично я больше отнес бы такое определение к смерти. Ибо на самом деле это смерть есть "жестокое милосердие божье".
- Наверное, все зависит от того, кто и как понимает смысл жизни. И в какие рамки поставила его судьба.
- Это уже философия, - неожиданно резко и холодно отрубил обер-лейтенант, словно доводить свои размышления до философской грани ему как педагогу и офицеру было непозволительно. И, не произнеся больше ни слова, ушел из санитарного блока.
19
- Послушай, лагерь-майор, ты, по-моему, не все говоришь. Если у нас есть эти коротковолновые... - постучал Меринов ногтем по замаскированному под пачку "Казбека" передатчику, - значит, мы наверняка можем вызвать самолет. И нас подберут. Где-нибудь на лесной опушке. Или в степи. Ведь подбирают же Советы своих, русских, то есть партизан.
~ Если сможем сообщить, что задание выполнено, - за нами, возможно, и пришлют самолет. Но не раньше.
- А если убрать Кровавого Кобу не удастся?
- Тогда нужно убедить Скорцени, что это просто невозможно сделать. Но попробуй убедить в этом самого Скорцени.
- Вот видишь, я чувствовал, что знаю не все. Почему мы до сих пор не сообщили, что прибыли на явочную квартиру?
- На связь - через пять суток после приземления. Зачем засвечиваться? Запеленгуют. По мне, так вообще нечего в эфире распинаться.
- Таким было твое условие?
- Таким, - твердо ответил Кондаков.
- А почему ты перестал называть меня капитаном? Считаешь, что недостоин?
~ Прошу прощения, господин капитан.
Вот уже вторые сутки они отсиживались на явочной квартире в небольшом подмосковном поселке. Хозяин ее, шестидесятилетний столяр-краснодеревщик, совершенно не удивился появлению гостей. Приняв пакет с деньгами, который предназначался ему в виде платы за постой и за службу, потом еще один, поменьше, на двухнедельное содержание своих "квартирантов", он иронично проворчал: "Ни черта они там толком не знают, что здесь почем на черном рынке. Ну да что с них..." И больше не встревал ни в какие разговоры-переговоры.
- "Господин капитан". Приятно звучит. Страшно подумать, что рано или поздно придется снять форму и опять стать обычным уркой. Не поверишь: иногда я действительно начинаю чувствовать себя офицером.
- Вернемся в Германию - и ты станешь им. Ведь и сейчас ты уже унтер-офицер.
- Я ведь уже сказал тебе, лагерь-майор: не вернусь я в Германию.
- Тогда почему до сих пор здесь, на явке?
- Ясное дело почему: нужно привыкнуть, осмотреться. Сегодня я целый час гулял по окраине Москвы. И весь час - в страхе: вот-вот остановят, проверят документы - и в подвал энкавэдэ. Под вышку. Под вечер шурану еще на часок. Пора подыскивать вдовушку, лет под тридцать. Ты-то к своим знакомцам по сталинскому гаражу когда двинешь?
- Завтра, утречком. Первый визит фронтовика. Разведка боем.
Под вечер Меринов действительно куда-то ушел. Как только за ним закрылась калитка, к майору наведался хозяин, который предпочитал целый день возиться в саду или отдыхать в довольно теплой капитальной пристройке.
- Чего тянешь, майор? - мрачно спросил он.
- Вы о чем это, Петр Степанович?
- Знаешь, о чем. Пристройка моя с хитрецой. Тары-бары ваши подслушиваю... иногда. Напарничек твой на вольную запросил. К тому же, по жаргончику сужу, из бывших зэков. Он или сразу сдаст нас обоих, или через два-три дня в милицию попадет и там расколется.
- Он должен уйти.;. Мы так договорились.
- Из нашего дела, майор, или кто ты там на самом деле, так просто не выходят. - Старик был мал ростом и тощ телом. Дистрофически запавшая грудь его почти ежеминутно издавала надрывный кашель и астматические всхрипы, которые свидетельствовали о том, что земной путь его уже недолог. - Из нашей игры так не выходят, майор. Предательство - великий грех. Зачем допускать, чтобы капитан 1убил свою душу?
- О душе заботишься?
- Ты прав, - перехватил он взгляд Кондакова. - Не жилец я на этом свете. Легкие... Да не боись, не туберкулез. Просто гнилые они у меня: Но все равно умереть хочу в своем доме, по-людски, а не в камере НКВД, под пытками.
Кондаков медленно закурил папиросу и потом долго и старательно гасил ее о каблук.
- С душой мы, допустим, разберемся. Что будем делать с телом?
- Усадьба у меня не то чтобы слишком уж на отшибе. Но неподалеку - парк, на краю которого небольшой овражек, давно превращенный в свалку. Там-то нам и придется потрудиться.