- Главная заковырка состоит в том, - Каиров нервно передернул плечами, накинутая на плечи кожанка сползла и упала к чернильному прибору, - что ты должен попасть в Туапсе раньше Миколы Сгорихаты. Как только он доберется до города, сразу же отправится на явку. Такова была установка. И Микола будет выполнять ее...
- Как же быть? - сказал я. - Если морем...
- Морем ни шиша не получится. И долго это... И французы вдоль берега шныряют... Закуривай.
Каиров достал портсигар. Закурили. Потом он посмотрел на меня, словно о чем-то сожалея, и сказал:
- Выход такой... Есть у нас аэроплан на ходу. "Фарман". И летчик есть - отчаянный парень. Полетите на рассвете. Где-нибудь поближе к Туапсе найдете полянку. Приземлитесь. Оттуда - выложись, но завтра к вечеру в Туапсе прибудь.
- Сделаю, товарищ Каиров.
- Уверен. Но это только половина дела... Предупредив Сгорихату, ты направишься в поселок Лазаревский. Я дам тебе связь. В поселке находится престарелый и больной профессор Сковородников. И при нем коллекция древнерусской живописи, представляющая ценность. Надо сделать все, чтобы коллекция не была вывезена белыми за границу. Понимаешь, древние картины, иконы - это теперь народное достояние. Рано или поздно война кончится. А мы, большевики, должны думать вперед... - Каиров помолчал, затем неохотно сказал: - Не забывай лишь, чему я тебя учил. Храбрость, ловкость, находчивость - это все хорошо. Но главное для разведчика... - Он назидательно постучал пальцем по голове.
- Я все понимаю, Мирзо Иванович. Память у меня - как у волка ноги.
- Знаю. Потому и взял тебя в свое хозяйство... А теперь пошли. С пилотом познакомлю.
- Он?! - не поверил я своим глазам, когда в прихожей Каиров указал на плюшевое кресло, в котором сидел тот нахальный парень.
- Сорокин!
Парень вскочил, подошел к нам.
- Полетишь вот с ним, - сказал Каиров. - Ищите посадочную площадку. И приземляйтесь.
- Приземлимся - дело нехитрое, - ответил Сорокин. - Аэроплан загубить можно.
- Рискнешь, - твердо сказал Каиров. Потом он еще сказал: - Встретимся на аэродроме. Там получите окончательную инструкцию.
И ушел.
А мы остались вдвоем на красивом цветастом паркете, который видел, конечно, и мазурки, и вальсы, а теперь солдаты и матросы ступали по нему сапогами, как по каменке.
- Осознаешь? - спросил я.
Сорокин настороженно посмотрел в мою сторону. Признался:
- Думал, ты на меня накапал.
- Я, друг, не таковский. Ты лучше ответь: осознаешь ответственность и важность задания?
- Мы привычные. В нашем летном деле простых заданий не бывает. Это тебе не в пехоте щи хлебать.
- Что же, вас шоколадом кормят, пирожными?
- Угадал, - кивнул парень в знак согласия. И предложил: - Закурим. Трофейные.
Он картинно (знай наших!) вытащил из кармана коробку с сигарами, на которой розовым была нарисована пышногрудая девица, а за ней пальмы и море.
Не случалось мне раньше курить такой отравы. Говорят, большие деньги стоит! Поперхнулся дымом, закашлялся, слезы на глазах выступили.
А Сорокин от смеха разрумянился, как спелое яблоко.
- Деревня! - говорит. - На махре взращенная...
Саданул бы его по вывеске. Да нельзя. Кулак у меня что колода, еще аэропланом управлять не сможет. Сдерживаю себя, говорю:
- Из Киева я. Город такой, между прочим, на реке Днепр есть. Гимназию окончил. Диплом учителя земской школы имею.
- Буржуй, значит...
- Отец мой - переплетных дел мастер. Водку не пил. И о детях заботился.
- Водку одни гады не пьют, - сказал Сорокин. - Давить таких надо...
- Молодой ты, верхоглядный... Не верю, что с аэропланом сладишь.
Помрачнел Сорокин, засопел. Расстегнул на груди куртку. Бумагу вынул:
- Читай!
Р С Ф С Р
У Д О С Т О В Е Р Е Н И Е
Предъявитель сего, Сорокин Сергей Егорович, есть действительно краснофлотец воздухоплавательных частей Красной Армии, что подписями с приложением печати удостоверяется.
- Значит, Серегой тебя кличут.
- Серегой-то Серегой... Но я думаю, ты, как и отец, водку не пьешь, потому лучше называй меня товарищ Сорокин.
Вечер загустел. И луна желтыми ладонями приласкала город. Море ворочалось рядом, поигрывало свежестью. Пахли медом цветущие вишни, яблони. Улицы не казались такими покалеченными, как днем. Темнота убрала все лишнее. Только кони по-прежнему бродили но городу, не в силах выбраться из лабиринта улиц, переулков. Они цокали копытами и грустно ржали.
Я остановил двух взнузданных тонконогих коней, седла с которых уже кто-то срезал. Сказал:
- Товарищ Сорокин, две ноги хорошо, а четыре лучше. Тем более аэродром неблизко.
Уже восседая на коне, я услышал в ответ что-то невнятное. Потом увидел, как краснофлотец воздухоплавательных частей подвел коня к опрокинутой бричке, вскарабкался на нее, рассчитывая, видимо, что таким образом сподручнее взобраться на лошадиный круп. Но конь, повертев шеей, сделал несколько шагов вперед, и Сорокину пришлось слезать с брички и опять хватать коня за узду и ругаться при этом громко и со знанием дела.
- Ты смелее, - подсказал я. - Обопрись руками. Неужели никогда на лошадях не ездил?
- Лешаку они нужны в авиации. Кабы у них крылья были.
С горем пополам Сорокин все-таки обхватил конские бока ногами. Натянул узду. Попросил:
- Не поспешай...
Поспешать действительно было некуда, потому что вылет наш планировался лишь на рассвете.
...Маленько мы сумели вздремнуть. На прелых, словно прошлогодняя листва, матрацах, сваленных в ветхом сарае, стоящем на самом краю взлетного поля. Матрацы были из госпиталя, воняли йодом, карболкой. А крыша в сарае светилась как решето. И понятно, что матрацы прели. Но нам нужно было отдохнуть хоть пару часов, и лучшего места поблизости не оказалось.
Каиров приехал за полчаса до рассвета на открытом автомобиле, который чихал, словно простуженный, стрелял, точно орудие, и чадил дымом, будто испорченная керосинка.
На заднем сиденье, за спиной шофера, куталась в платок какая-то женщина. У Каирова по-прежнему правая рука была на перевязи. И он морщился, когда ненароком делал какое-нибудь движение.
Подойдя к нам, он спросил:
- Отдохнули?
- Само собой...
Тогда, словно слепой, он ощупал здоровой рукой мое лицо. И, повернувшись к машине, коротко бросил:
- Побрить!
Женщина вышла из машины. Шофер включил свет, фары заглазели в темноте. И поле перед радиатором и дальше стало зеленым и нежным.
Открыв плоский маленький чемодан, женщина виновато сказала:
- Вода холодная.
Голос у нее был приятный. Сочный и не писклявый.
- Сойдет, - ответил я.
Она стояла спиной к свету. И я не видел ее лица, потому что оно оставалось темным, как тень. Но руки у нее были теплыми и мягкими. Я подумал: конечно же, всю дорогу она их прятала под платком.
Пульверизатор шипел, как гусь. Одеколон щекотал кожу.
Я сказал:
- Спасибо.
Женщина закрыла чемодан. Это удивило меня. И я спросил:
- А Сорокина?
- Он бреется один раз в две недели, - без подначки, а как-то очень равнодушно ответил Каиров.
Но Серегу аж передернуло. Он засопел и повернулся ко мне спиной. Каиров распахнул дверцу, взял с заднего сиденья узел средних размеров, что-то сказал шоферу... Дрогнув и задымив, машина увезла парикмахершу в дальний конец поля.
Узел упал возле моих ног.
- Переодевайся, - сказал Каиров.
Трава была влажной, а небо серым. И уже можно было различить лица и детали одежды, если стоять так близко, как стояли мы.
Я рванул веревки. В узле оказалась форма белогвардейского поручика.
- Да, - сказал Каиров. - Там, в Туапсе, у них сейчас винегрет. Мешанина разных частей и подразделений. Никакого планомерного отступления они организовать не смогли. Драпали на юг каждый по собственной инициативе... Вот документы. Подлинные. Ты - Никодим Григорьевич Корягин, офицер связи пятого кавалерийского корпуса генерала Юзедовича, откомандированный в распоряжение штаба Кубанской армии. В штабе без нужды не появляйся. Для встречи с патрулем - документы надежные... Запомни адрес проваленной явки. Улица Святославская, дом восемь. Я никогда не был в Туапсе, не знаю этой улицы. Ты ее разыщи. И сделай все, чтобы встретить Миколу Сгорихату. Повтори адрес.
Я повторил.
Каиров удовлетворенно кивнул. Посмотрел на Сорокина:
- Найдешь поближе к Туапсе поляну или лощину, приземлишься. Если не сможешь взлететь, замаскируешь самолет. И будешь пробираться навстречу нам.
3. Текущий момент
Армейской конференции, которая должна была состояться в самое ближайшее время, предстояло выбрать делегатов на IX съезд партии. Каиров намеревался выступить в прениях по текущему моменту. На партийных собраниях Мирзо Иванович редко пользовался трибуной, ограничиваясь, в случае нужды, репликами с места, порой по-восточному цветистыми, но всегда дельными и нередко остроумными. На этот раз он собирался изменить своему правилу, ибо коммунисты, выдвинувшие его на конференцию, просили обязательно сказать несколько горячих слов от их имени про революцию, про мужество, про текущий момент.
Вернувшись с аэродрома, Каиров не лег спать, что, кстати сказать, было ему крайне необходимо, а сел за письменный стол с решением набросать конспект своего выступления.
Он задумался, призвав в помощники благословенную предутреннюю тишину. Но, увы, она тут же была нарушена скрипом колес, ржанием лошадей, забористым солдатским словом.
Каиров подошел к окну. Распахнул раму. Дом был одноэтажный, но стоял на высоком фундаменте. И двор поэтому лежал внизу. Из окна хорошо было видно, что тыловики-снабженцы превратили двор в продовольственную базу. И вот сейчас двое красноармейцев разгружали телегу. Они сняли задний борт, положили наискосок доску, пытаясь скатить по ней бочку. Но лошадь ненароком ступила вперед. Доска соскочила, бочка тоже. Ударилась о бетонный выступ фундамента и раскололась надвое.
Сладковатая свежесть утра отступила под натиском проперченного и начесноченного рассола, запах которого был таким духовитым и упругим, что казалось, его можно потрогать руками. Небо глянуло на огурцы. И они сделались сизыми, потому что облака стояли сизые и неподвижные, как лужи.
- Угостите огурчиком, ребята, - попросил Каиров.
Солдат, прервав замысловатое словоизвержение, изумленно посмотрел на окно. И, вероятно узнав Каирова, подобрал ему с полдюжины самых крепких, самых славных огурцов.
- Спасибо, - сказал Каиров. И вернулся к столу.
Значит, текущий момент. Оценка ему, безусловно, благоприятная. Да-да, благоприятная. Главная причина тому - VIII съезд партии. На съезде правильно решен вопрос о строительстве Красной Армии, разоблачена "военная оппозиция", призван к порядку Троцкий, стремившийся к ослаблению партийного влияния в армии.
Взяв карандаш, Каиров написал:
"Сопутствующие причины благоприятности момента.
Июль, 1919-й - армия Юденича отброшена за Ямбург и Гдов.
Январь, 1920-й - расстрелян адмирал Колчак и члены его "правительства".
Март, 1920-й - взят Новороссийск, армия Деникина дышит на ладан.
О чем нельзя забывать: граница меньшевистской Грузии начинается в 10 верстах южнее Гагр. Значит, нужно быстрее освобождать Туапсе, Лазаревский, Сочи; Врангель сидит в Крыму; на польско-русской границе - Пилсудский..."
- Если не секрет, какие сутки вы не спите, Мирзо Иванович? - Уборевич, командарм-девять, был, как всегда, превосходно выбрит, подтянут. И пенсне, отражая бледную синь рассвета, скрывало следы усталости возле глаз.
- Нам бы об этом вспомнить вместе, Иероним Петрович, - вздохнул Каиров. - Угощайтесь.
Уборевич даже пальцем повел по губам - до того аппетитными показались огурцы.
- Непременно для князей готовили, - улыбнулся он. - Вкусно.
Каиров спрятал конспект в папку. Сказал:
- Отправил я парня в Туапсе на самолете.
- Пилот надежный? - Уборевич сощурился. Морщины обозначились резко на лбу. Сбегали к переносью.
- Надежный. Но все равно душа болит.
- Без этого нельзя. Без боли мало что в жизни получается.
- Так-то оно так... Да дело совсем новое.
- Я понимаю. Давай порассуждаем вслух... Если все обойдется хорошо, то мы будем иметь перспективную игру с далеким прицелом. Если дело на каком-то этапе сорвется или получит нежелательное для нас развитие, то и в этом случае мы основательно прощупаем контрразведку белых. От этого тоже польза немалая...
- Хорошо. Будем ждать.
4. Партизаны (продолжение записок Кравца)
Мне приходилось лазить по горам. Смотреть вниз на долину, где домики кажутся размером с ботинок, деревья - не длиннее штыка, а спешащая к морю речушка выглядит тонкой и гибкой, как уздечка.
Нечто подобное ожидал я увидеть из аэроплана. И чуточку опешил, когда взглянул за борт. Под нами проплывали горы, но не прежние, гордые и высокие, а покатые, приземистые, словно упавшие на колени. Деревья, облепившие их, напоминали темные кляксы. А дома... Я понял, почему на топографической карте их рисуют в виде крохотных прямоугольников.
Облака, белые И круглые, курчавились над горами. И выше нас. Но мы ни разу не попали в облако. Мне так хотелось потрогать его руками.
Необшитый корпус самолета был гол, как рама велосипеда. И место, где мы сидели, походило на корзину, зажатую сверху и снизу крыльями. Мотор гудел громко, но очень ровно. Я быстро привык к его монотонному гулу. И мне нравилось лететь. И задание не казалось сложным и опасным. Колючий воздух холодил лицо. Забирался под шинель. Мне пришлось нагнуться к ветровому щитку. И видеть перед собой лишь небо да шлем Сереги Сорокина. Шлем был поношенный, темный. А небо - очень красивым: с востока золотистым, а с запада густо-голубым.
Широкие крылья "фармана" немного покачивались, а иногда машину бросало в воздушную яму, и сердце тогда замирало, как на качелях.
Сорокин стращал меня накануне, что я могу укачаться, вывернуться наизнанку и вообще превратиться в живой труп. Но ничего подобного не случилось. Я чувствовал себя превосходно. Ибо верил в удачу еще на аэродроме, когда с аппетитом ел горячую кашу, запивая ее свежим молоком. Потом Каиров развернул карту, уточнял с Сорокиным маршрут полета, а я ходил по влажной траве и смотрел в небо, на котором угасали звезды...
Внезапно тишина пинком отшвырнула рев мотора назад, за хвост самолета, и горы стали разгибаться, поднимаясь во весь свой гигантский рост. Я не сразу понял, что мы падаем, а только тогда, когда Сорокин обернулся ко мне и я увидел его злое, бледное лицо. Я услышал:
- Мотор отказал!
Мы падали, не кувыркаясь с хвоста на нос, не переваливаясь с крыла на крыло, а планируя, точно бумажный голубь, пущенный ребенком.
- Не психуй! - крикнул я. - Может, сядем?
- Куда?
На самом деле: куда? Не садиться же на вершину горы!
- Серега! Лощина!
- Вижу!
- Рули туда.
- А если камни?
Но выбирать не из чего. Да и время не позволяет. Наш "фарман" делает полукруг. И лощина дыбится перед нами...
Я уловил момент, когда мы коснулись земли. Толчок получился сильный, упругий. Но у меня сложилось впечатление, что аэроплан подскочил, будто мячик, и мы опять зависли в воздухе. В действительности же мы катили по лужайке - совсем не широкой, короткой, - врезались в плотный кустарник. Едва ветки захлестали по корпусу и крыльям, как взревел мотор, отчаянно завертелся пропеллер. Сорокину не сразу удалось его утихомирить,
Когда же вновь наступила тишина, он повернулся ко мне и сказал:
- Видишь, какой подлый! - Последнее слово повторил несколько раз. Выбираясь из кабины, предложил: - Попробуем его, паскуду,развернуть.
Я тоже спрыгнул на землю. Ой как приятно стоять на теплой, пахнущей весной земле! Разглядывать траву зеленую, букашек разных. А первые шаги делаешь - состояние такое, словно под хмельком.
Сорокин обошел самолет.
- Собачье дело, - говорит, - левое шасси погнули.
- Туапсе далеко?
Он пожал плечами:
- Верст пятьдесят, возможно...
По горам. Без дороги. Такое расстояние за день мне никак пешком не одолеть, если даже я из кожи вылезу. Конечно, вслух этого не сказал, только подумал.
А Сорокин говорит:
- Давай этого слона выкатим. Молоток у меня есть. Может, шасси выпрямить удастся.
Я сбросил шинель, Сорокин - куртку, потому что солнце висело над лощиной и было тепло и немного душновато. Молодая трава, молодые листья зеленели радостно, чисто. Запах от земли шел добрый, густой.
Стоило обойти самолет, как я сразу убедился: прежде чем его выкатить, нужно избавиться от кустарников, в которых он зарылся, как телега в сено.
А характер у Сорокина оказался раздражительный. Словами лихими жонглирует, точно циркач, а дело - ни с места.
Возимся мы полчаса, возимся час. Машина по-прежнему в кустах. И надежда вытащить ее с каждой минутой подтаивает, как льдинка. У меня же в голове одна мысль: надо спешить в Туапсе, надо спешить...
Вдруг за спиной - бас:
- Руки в гору!
Поворачиваюсь. Ребята обросшие, с карабинами. А на шапках красные ленты. Партизаны, значит.
- Братцы! - кричу я. - Какая удача!
- Шакал тебе братец, сволочь господская! Поднимай руки!
Партизан шестеро. А который басит, тот, видимо, главный. Здоровый такой, насупленный. Брюки ватные, в сапоги заправленные. Стеганка желтыми и зелеными пятнами бросается - на земле, знать, лежал. Как гаркнет:
- Обыскать!
Ко мне невысокий подбежал. Мужчина годов на тридцать. С лица белый, и ресницы, и брови, и глаза белесые, а губ словно совсем нет - уж такие они тонкие.
Опасливо сказал:
- Ты только не шуткуй. А то вмиг начинку свинцовую схлопочешь.
Обшарил он меня. Документы, револьвер... все забрал. Вслух читает:
- "Поручик Никодим Григорьевич Корягин, офицер связи пятого кавалерийского корпуса генерала Юзедовича..."
У партизан глаза от удивления на лоб лезут.
- Вот так птица!
Потом удостоверение Сорокина читать стали:
- "...есть действительно краснофлотец воздухоплавательных частей..."