- С личным делом Хмурого вы знакомы, - сказал Каиров. - Контрабанда. Валюта. Наркотики... Хмурый не убит на переезде, а час назад зарезан в больнице. Никто из его старых дружков на мокрое не пойдет... Все-таки появление Хмурого, которого месяц назад видели в Лабинске, и действия банды Козяка - это одна цепь... С бандой будет покончено в течение ближайших недель. Нас интересует другое... Очевидно наличие иностранной агентуры, которая руководит и помогает банде. Мы не знаем каналы связи, Но они существуют... Возможно, что Хмурый прибыл сюда как связной. Но где же тот, к кому он шел?.. Вот это нам и поручено выяснить. К выполнению операции приступаем сегодня же. Золотухин, устроишь побег Графу Бокалову. В десять вечера. Для приличия пусть дадут пару выстрелов вверх. С помощью Графа необходимо выявить всех, кто связан с контрабандой, валютой, торговлей наркотиками. Всю операцию знаю я. И начальник краевого отделения. Кодовое название операции... Где они встречались? У какой афиши?
- "Парижский сапожник", - подсказал Золотухин.
- Операцию назовем "Парижский сапожник", - решил Каиров.
Он любил названия загадочные и необычные.
Когда Золотухин ушел, Каиров положил руку на плечо Кости Волгина и сказал:
- Тебе, Костя, предстоит выполнить самую трудную часть операции "Парижский сапожник".
2
Густая изморось. Степь круглая, хмурая. Пирамидальные тополя оголенные, мокрые. Они, точно странники, появляются то справа, то слева. И дорога - кашица из черной грязи, по которой едва двигается телега.
Пара усталых лошадей рыжей масти бредет медленно. Воздух холодный, и над крупами животных поднимается пар. Возница сидит на передке как-то полубоком. Искоса поглядывает на пассажиров. Он не очень им доверяет.
Пассажиров трое. Один, Владимиром Антоновичем его называют, по возрасту, видать, самый старшин. В шляпе, в очках, в тонком пальто. Что пальто тонкое - это его собственное дело. Очки на Кубани многие носят, особенно кто в городе родичей имеет. А вот насчет шляпы товарищ маху дал. Не привыкшие тут до шляп жители. Раздражение такой убор вызвать может. Сомнение.
Второй - может, цыган, может, татарин. Глаза черные, хитрые. Ростом маленький. Всю дорогу руки в карманах плаща держит. Это точно - пистолеты не выпускает.
Третий - чистый жулик. В кожанке и с чубчиком.
Ящики какие-то с ними, лопаты...
- Так вы, значит, добрые люди, из Ростова будете? - заискивающе спрашивает возница.
- Бери выше, отец, - говорит жуликоватый. - Из самой Москвы. Мы, батя, геологи. Полезные ископаемые ваших краях искать будем...
- Окромя грязи, тута ничего нету, - заявил возница
- А мы дальше поедем...
- Дальше дальшего не бывает. Куда же это?
- В хутор Соленый... Рожкао...
Возница побелел. Повернулся к ним. Руки трясутся.
- Люди добрые, не губите...
Никакого впечатления. А коротышка рук из карманов не вынимает. Так и жди, всю обойму выпустит.
- Сынки, если шо, забирайте коней и телегу тоже... Я ходом своим до Лабинской доберусь. Я, понимаете, пять душ детей имею... Жинка на прошлой неделе ногу подвернула.... В каких дворах золото есть, не знаю. В нашей семье его отродясь не было.
- Что с вами, товарищ? - спросил тот, в очках и шляпе.
- Пужливый я больно... - признался возница.
- Зачем же нас пугаться? Мы ученые, приехали сюда проводить геологоразведочную работу. Я профессор Фаворский. А это мои коллеги.
- Меня зовут Аполлон, - сказал жуликоватый. - А его Меружан...
Возница опять побледнел:
- Имена-то... странные...
- Какие родители дали! - усмехнулся Аполлон.
Меружан не улыбался, никак не реагировал, а сидел неподвижно, словно глухонемой. Не вынимал рук из карманов. И ткань плаща подозрительно оттопыривалась, точно в карманах и в самом деле торчали пистолеты.
- Может, нам документы предъявить? - спросил профессор.
- Для порядку бы, - сказал возница; никогда не ходивший в школу, он и расписывался-то крестиком.
Вид бумаги с машинописным текстом и фиолетовой печатью подействовал на него успокаивающе. Возвращая ее профессору, повеселевший возница сказал:
- Люди добры, да куда же вы едете? Вы знаете, шо здесь творится? А в тех краях особенно... Бандитов - как собак нерезаных. На прошлой неделе наши их сильно потрепали. Да вот жаль, начальника отделения в том бою убили... Добрый мужик был. С пониманием... И все кулачье проклятое!..
- На этих днях бандиты не показывались? - впервые за всю дорогу подал голос Меружан.
- В горах, гады, отсиживаются... Если бы жинка ногу не подвернула, я бы с обрезом!..
Возница достал из-под тулупа большой промасленный обрез и положил в телегу.
- Так-то лучше, отец, - сказал Меружан. - Я эту пушку давно заприметил...
- Шо вы, добры люди... Бандюги же моего родного братана прикончили. Председателем сельсовета он был. И жинку его попоганили и зарезали. И дочку трехлетнюю не пожалели. Я их, гадов, многих в лицо знаю. Всю Малую Лабу излазаю, до Псебая дойду... Пусть только жинка ногой затопает...
- Горы большие, - сказал Аполлон. - Искать бандитов будет не легче, чем иголку в стоге сена.
- У меня ниточка есть... Старый княжеский холуй егерь Воронин. Чуется, что он не побрезгует и на бандитах заработать...
Возница провел рукавом по мокрому лицу. Вскинул вожжи.
Пахло землей, лошадиным потом. Надрывно повизгивали колеса.
Одноэтажные домики станицы показались лишь в сумерках.
Гостиница стояла в самом центре. И достаточно было войти в прихожую, оклеенную состарившимися обоями, чтобы сразу представить "блага", которые ожидают путника. Вонь, холод, клопы...
Геологам отвели боковую комнату. В ней стояло шесть убранных кроватей. Наволочки на подушках свежие, но залатанные и заштопанные. Одеяла - солдатские, зеленоватого цвета.
Профессор предупредил заведующего гостиницей, что они везут ценную аппаратуру, и просил посторонних в номер не поселять.
Койки выбрали подальше от окна. Оно вытянулось чуть ли не во всю стену, с мутными пятнами на стеклах. Вторых рам не было. Шпингалеты держались на честном слове...
Аполлон вышел в коридор и спросил у дежурной, что и где здесь можно купить из съестного. Плохо одетая женщина - и, может быть, прежде всего по этой причине непривлекательная - терпеливо разъяснила, что базар в станице бывает с шести до девяти утра. Там иногда предлагают продукты: лепешки, требуху, вареную кожу. Но больше на обмен. За деньги купить почти ничего невозможно.
Пришлось терзать свои запасы...
Поужинав, геологи потушили свет и легли. Несмотря на дальнюю дорогу, которую им пришлось сегодня преодолеть, сон не приходил.
Аполлон сел, опустив на пол ноги, и без энтузиазма сказал:
- Клопы предприняли психическую атаку.
- Ты самый толстый, - сказал Меружан. - Клопы знают, что делают.
- Не включай свет, - предупредил профессор.
- Я не кошка, я в темноте не вижу.
- Все равно не включай, - предупредил профессор.
- Может, он не придет, - возразил Аполлон.
- Не будем дискутировать, - сказал профессор. - Лежите и ждите...
- Знаете, сколько времени человек тратит на ожидание? - спросил Меружан. - Двенадцать лет, или одну пятую всей своей жизни.
- Сам подсчитал? - спросил Аполлон.
Меружан промолчал.
- Что молчишь? Стесняешься?
- На глупые вопросы не отвечаю.
- Все, - сказал профессор. - Молчок, коллеги...
Тикали часы. На улице лаяли собаки. Тараканы шуршали под обоями, словно гонимые ветром обрывки газет.
В окно трижды постучали. Профессор сбросил одеяло и оказался совершенно одетым. Мягко ступая в шерстяных носках по крашеному полу, он приблизился к окну и повернул шпингалет. Шпингалет звякнул громко, точно оброненные ключи. Скрипнув, разошлись рамы.
- "Два", - сказал человек за окном.
- "Восемь", - ответил профессор.
- Владимир Антонович?
- Да.
- Вам записка и привет от Кравца.
3
Светало. Вода чавкала под сапогами. Листья, и не успевшие облететь, и те, что уже несколько недель лежали на земле мягким желто-коричневым ковром, поблескивали капельками воды уныло и даже сумрачно. Потому что небо тоже было сумрачным - без низких свинцовых туч, похожих на глыбы, серое, обложное небо.
Пахло прелыми листьями, и желудями, и разными травами, пожелтевшими и примятыми монотонным осенним дождем.
День обещал быть слезливым. Это совсем не радовало егеря Воронина, путь его ожидал длинный и в такую погоду небезопасный. Вода размочила склоны, взбодрились ручьи. Они спешили вниз, пенясь и урча, узкие и холодные, как змеи.
Егерь нес трех подстреленных на заре тетеревов. Так как считал, что с пустыми руками ему идти неудобно. Воронин же любил охотиться на боровую дичь. В пятьдесят лет у человека масса привычек, от которых поздно избавляться и которые стали характером, натурой, полноправной частью человека, как голова, ноги, борода, морщины.
Давно. Очень давно. Сколько же лет? Сорок. Или тридцать девять. Да. Тридцать девять... Отцу тогда за пятый десяток перевалило. Они забрались в шалаш еще затемно. Свежие порубленные ветки отдавали тем запахом, который можно учуять, лишь ткнувшись лицом в скошенную траву, едва привяленную, зеленую, но удивительно пахучую, как молодое вино.
Не рассвело. И в синем воздухе едва проглядывались темные деревья, когда отец схватил сына за плечо и они услышали бормотание тетерева. Вначале одного, затем двух, трех... Это было старое токовище. Отец помнил такие места. Он знал заповедник лучше, чем кто другой... Тетерева пели вначале на деревьях, потом на земле. Петухи дрались из-за тетерок как ненормальные. И Воронин-младший понял, что это глупая, похотливая птица. И у него не было к ней жалости. И нет. С того самого момента, когда он в первый раз нажал спусковой крючок и песня оборвалась...
Радость тогда переполняла его. Она не шла ни в какое сравнение с другими радостями, которые были позднее. Отец сказал, что сын прирожденный охотник. И парнишке подумалось: вот такое чувствуют, когда любят.
Но он ошибся... Любовь никогда не приносила ему удовлетворения, как охота.
Он не задумываясь произносил слово "люблю". Говорил "люблю" Галине. Быстрой казачке. С черными глазами и косами. Говорил Марии даже после венчания... Говорил "люблю" фрейлине Вере, когда она, нагая, как создал ее господь бог, вбежала к нему в сарай, где он чистил ружье...
Один шут ведает, что творили эти фрейлины. Великий князь Кирилл не случайно привозил их в личную вотчину.
Челяди приезжало много. Летних дач не хватало. И тогда разбивали палатки, устраивали завесы. Князь понимал толк в удовольствиях. Охота без выпивки не обходилась. И дамы не уступали мужчинам...
Воронин оступился и, упав на бок, покатился вниз по склону горы. Заросли шибляка придержали его. Егерь с трудом поднялся, присел на корточки и тупо смотрел на голые переплетенные ветви боярышника, грабинника, шиповника, держидерева. Смотрел, не думая ни о чем. Ожидал, когда пройдет боль. Терпеливо, как не однажды он ожидал секача, сидя в засаде на кабаньей тропе.
Полегчало. Воронин нашел шапку, поднял с земли тетеревов. Закурил. И неторопливо, посматривая под ноги, двинулся в гору.
Обогнув вершину, он оказался на широкой седловине, поросшей желтоватой травой. Десятка два коней бродили по поляне. Хмурый, обросший мужик, с карабином навскидку, выглянул из-за скалы. Узнав Воронина, сказал:
- Оне там, - и кивнул головой влево.
Шалаш был устроен под высоким грабом. Большой шалаш, похожий на опрокинутый кулек. Шипя и потрескивая, у входа горел костер. Перед костром стоял полковник Козяков в бурке и в отделанной каракулем кубанке. Лицо его было желтым, а под глазами лежали зеленоватые круги. Возможно, полковника трясла малярия.
Воронин бросил дичь, не сказав "здравствуйте". Полковник повернулся, протянул руку. Воронин пожал руку и недовольно пробурчал:
- Стар я почтарем по горам мотаться... - Он достал из кармана примятое письмо в самодельном конверте, отдал полковнику. Потом вынул из-за пазухи бутылку водки: - Едва не угробил. Ноги чужими стали. Ревматизма...
Полковник взял бутылку. Удивился:
- "Московская"?
Воронин кивнул.
- Откуда?
- Постояльцы наделили.
- Что за новости? Кто такие?
Воронин неопределенно повел плечами. Закусил нижнюю губу.
- Требухов! - позвал полковник.
Юркий мужчина, с круглым, рассеченным вдоль правой щеки лицом, поспешил к костру.
Полковник кивнул на дичь:
- Займись!
- Слушаюсь, господин полковник! - Осклабившись, Требухов посмотрел на Воронина, потом нагнулся и взял тетеревов.
- Пошли, Сергей Иванович, - сказал Козяков.
В шалаше на земле лежал ковер. И еще два ковра висели. Кроме постели, накрытой коричневым одеялом из верблюжьей шерсти, в шалаше был изящный столик на гнутых ножках и грубо сколоченный табурет.
- Садись, Сергей Иванович.
Егерь опустился на табурет. Полковник - на постель. Читал письмо, щуря глаза. И выдох был тяжелый, как у простуженного. Повертел конверт, перегнул пополам и спрятал под подушку.
- Скучно ей, - сказал раздумчиво. - Ну да ладно! Теперь выкладывай, что за постояльцы.
- Геологами называются... Камни ищут.
- Красный конгломерат?
- Мне не докладывали.
- Много?
- Трое. Один профессор. Два чином поменьше.
- Анастасию видели?
- Пока нет... Она из боковушки не выходит. Затем и шел, чтобы посоветоваться. Может, убрать их, да и концы в воду?
- Не пойдет... Твой дом должен быть чист, как стакан, из которого пьют. Пусть девушка не прячется. Она твоя племянница, приехала из города старикам по хозяйству помогать. И смотри, Воронин, если с Анастасией что приключится! Запомни, я не господь бог. Я ничего не прощаю!
Воронин недобро усмехнулся:
- С барышней все будет в лучшем виде... О себе подумайте, господин полковник. В Курганную целый эшелон красных конников прибыл.
- Пугаешь?
- Предупреждаю... Знать, не грибы они собирать приехали.
Козяков обхватил ладонью лоб и, не глядя на егеря, спросил:
- На почту ходил?
- В среду пойду. Не могу так часто... Я человек простой. Не люблю привлекать внимание.
Положив локти на колени, Козяков согнулся, будто у него случились колики в животе. Потом резко выпрямился. Раскупорил бутылку. Крикнул:
- Требухов! Стаканы!
- Я не буду, - сказал Воронин. - Моя дорога дальняя.
- Ты сделался слишком боязливым для своей профессии.
- Моя профессия - егерь.
- Знаю, что егерь... И все же... Красных конников ты боишься. На почту ходить боишься. Хлебнуть на дорогу водки боишься!
- Лес к осторожности приучил.
Водка заполнила стаканы на треть. Но запах сразу полез в нос. И Козяков морщился, когда пил, и Воронин морщился тоже...
Похрустывая огурцом, полковник сказал:
- Я шучу, Сергей Иванович. Шучу... Иначе в твоих местах одичать можно.
- Зачем так?
- А как? Места дивные... Но зимовать здесь в мои планы не входит. Я уверен, что на белом свете есть более теплая зима, нежели в предгорьях Северного Кавказа. Да и Настенька у меня на шее висит, хоть и ночует под твоей крышей. Слушай внимательно... В субботу пойдешь на почту... - Козяков опять взялся за бутылку, на какие-то секунды задержал ее в руке, потом поставил на стол. Раздумчиво сказал: - Меня беспокоит только одно: почему Бабляк не подал условленного сигнала? Теперь та же история повторяется с Хмурым... Если письма не будет, достань мне зимнее расписание поездов. Жду тебя в воскресенье. Понял?.. И не трусь. Со мной бедным не будешь. Я бумажками не расплачиваюсь. Бумажки в наше время только для одного дела годятся, если рядом лопуха нет.
- Я вам верю, - сказал Воронин. - Вы дворянин. Человек чести. Вы за идею маетесь. А дружкам вашим я не верю. И вы не верьте. Ворюги они...
- Тише! - оборвал его Козяков. - Прикончат. И я воскресить не сумею...
Воронин промолчал. Собрался было уходить, но вдруг сказал:
- Странный парень один из этих геологов...
Козяков вопросительно сдвинул брови.
- Вышел утром во двор. Озырился вокруг. Да и говорит мне: "Давно, дед, егерем служишь?" "Почитай, тридцать лет", - отвечаю. "Значит, и отца моего тут видел". "Красный командир?" - говорю. Геолог, Аполлоном его зовут, усмехнулся. Да и сказал тихо: "С князем Кириллом отец, царство ему небесное, в этих краях бывал. Смекаешь, дед?.." Я ответил, что с князем Кириллом много всякого люду бывало. Всех не упомнишь.
- Фамилией не интересовался?
- Спрашивал... Не сказывает. Смеется: "Называй хоть горшком, только в печь не ставь".
- Занятно. - Козяков поднялся с постели: - Посмотреть бы на этих субчиков...
- Можно устроить.
- Следи за ними... Если что, дорогу знаешь... И про расписание не забудь...
Когда Воронин ушел, полковник Козяков собрал банду, сказал:
- Четверть часа назад я получил радостное известие из центра. В ближайшие дни англичане и французы высаживаются на Черноморском побережье. От нас нужно только одно: собрать в комок нервы и силы. И быть готовыми к решающей схватке. Я даю вам слово офицера... слово дворянина... что еще до первого снега Кубань будет свободной. А к рождеству, если это будет угодно богу, мы услышим звон московских колоколов...
Козяков вернулся в шалаш, вылил в стакан остатки водки.
"За ложь во спасение!" - произнес мысленно.
На душе было жутковато, точно он смотрел в пропасть.