Дигэ сопровождал брат. Галуэй, лицо которого во время этой тирады выражало просьбу не осудить молодую жизнь, требующую повиновения каждому своему капризу. Закоренелый циник улыбнулся бы, рассматривая пленительное лицо со сказкой в глазах, сияющих всем и всюду. Само собой, она была теперь средневековой принцессой, падающей от изнеможения у ворот волшебного замка. За месяц перед этим Ганувер получил решительное письмо Молли, в котором она сообщала, что уезжает навсегда, не дав адреса, но он временно уже устал горевать - горе, как и счастливое настроение, находит волной. Поэтому все пахнущее свежей росой могло найти доступ к левой стороне его груди. Он и Галуэй стали смеяться. "Ровно через двадцать один день, - сказал Ганувер, - ваше желание исполнится, этот срок назначен не мной, но я верен ему. В этом вы мне уступите, тем более, что есть, на что посмотреть". Он оставил их гостить; так началось. Вскоре явился Томсон, друг Галуэя, которому тоже отвели помещение. Ничто не вызывало особенных размышлений, пока из отдельных слов, взглядов - неуловимой, но подозрительной психической эманации всех трех лиц - у Попа не создалось уверенности, что необходимо экстренно вызвать Дюрока и Эстампа.
Таким образом, в основу сцены приема Ганувером Дигэ был положен характер Ганувера - его вкусы, представления о встречах и случаях; говоря с Дигэ, он слушал себя, выраженного прекрасной игрой.
Запахло таким густым дымом, как в битве Нельсона с испанским флотом, и я сказал страшным голосом: - Как белка или змея! Поп, позвольте пожать вашу руку и знайте, что Санди, хотя он, может быть, моложе вас, отлично справится с задачей и похитрее!
Казалось, волнениям этого дня не будет конца. Едва я, закрепляя свои слова, стукнул кулаком по столу, как в дверь постучали и вошедший слуга объявил, что меня требует Ганувер.
- Меня? - струсив, спросил я.
- Санди. Это вы - Санди?
- Он - Санди, - сказал Поп, - и я иду с ним.
XIII
Мы прошли сквозь ослепительные лучи зал, по которым я следовал вчера за Попом в библиотеку, и застали Ганувера в картинной галерее. С ним был Дюрок, он ходил наискось от стола к окну и обратно. Ганувер сидел, положив подбородок в сложенные на столе руки, и задумчиво следил, как ходит Дюрок. Две белые статуи в конце галереи и яркий свет больших окон из целых стекол, доходящих до самого паркета, придавали огромному помещению открытый и веселый характер.
Когда мы вошли, Ганувер поднял голову и кивнул. Взглянув на Дюрока, ответившего мне пристальным взглядом понятного предупреждения, я подошел к Гануверу. Он указал стул, я сел, а Поп продолжал стоять, нервно водя пальцами по подбородку.
- Здравствуй, Санди, - сказал Ганувер. - Как тебе нравится здесь? Вполне ли тебя устроили?
- О, да! - сказал я. - Все еще не могу опомниться.
- Вот как?! - задумчиво произнес он и замолчал. Потом, рассеянно поглядев на меня, прибавил с улыбкой: - Ты позван мной вот зачем. Я и мой друг Дюрок, который говорит о тебе в высоких тонах, решили устроить твою судьбу. Выбирай, если хочешь, не теперь, а строго обдумав: кем ты желаешь быть. Можешь назвать любую профессию. Но только не будь знаменитым шахматистом, который, получив ночью телеграмму, отправился утром на состязание в Лисс и выиграл из шести пять у самого Капабланки. В противном случае ты привыкнешь покидать своих друзей в трудные минуты их жизни ради того, чтобы заехать слоном в лоб королю.
- Одну из этих партий, - заметил Дюрок, - я назвал партией Ганувера и, представьте, выиграл ее всего четырьмя ходами.
- Как бы там ни было, Санди осудил вас в глубине сердца, - сказал Ганувер, - ведь так, Санди?
- Простите, - ответил я, - за то, что ничего в этом не понимаю.
- Ну, так говори о своих желаниях!
- Я моряк, - сказал я, - то есть я пошел по этой дороге. Если вы сделаете меня капитаном, мне больше, кажется, ничего не надо, так как все остальное я получу сам.
- Отлично. Мы пошлем тебя в адмиралтейскую школу. Я сидел, тая и улыбаясь.
- Теперь мне уйти? - спросил я.
- Ну, нет. Если ты приятель Дюрока, то, значит, и мой, а поэтому я присоединю тебя к нашему плану. Мы все пойдем смотреть кое-что в этой лачуге. Тебе, с твоим живым соображением, это может принести пользу. Пока, если хочешь, сиди или смотри картины. Поп, кто приехал сегодня?
Я встал и отошел. Я был рассечен натрое: одна часть смотрела картину, изображавшую рой красавиц в туниках у колонн, среди роз, на фоне морской дали, другая часть видела самого себя на этой картине, в полной капитанской форме, орущего красавицам: "Левый галс! Подтянуть грот, рифы и брасы!" - а третья, по естественному устройству уха, слушала разговор.
Не могу передать, как действует такое обращение человека, одним поворотом языка приказывающего судьбе перенести Санди из небытия в капитаны. От самых моих ног до макушки поднималась нервная теплота. Едва принимался я думать о перемене жизни, как мысли эти перебивались картинами, галереей, Ганувером, Молли и всем, что я испытал здесь, и мне казалось, что я вот-вот полечу.
В это время Ганувер тихо говорил Дюроку: - Вам это не покажется странным. Молли была единственной девушкой, которую я любил. Не за что-нибудь, - хотя было "за что", но по той магнитной линии, о которой мы все ничего не знаем. Теперь все наболело во мне и уже как бы не боль, а жгучая тупость.
- Женщины догадливы, - сказал Дюрок, - а Дигэ наверно проницательна и умна.
- Дигэ… - Ганувер на мгновение закрыл глаза. - Все равно Дигэ лучше других, она, может быть, совсем хороша, но я теперь плохо вижу людей. Я внутренне утомлен. Она мне нравится.
- Так молода, и уже вдова, - сказал Дюрок. - Кто был муж?
- Ее муж был консул, в колонии, какой - не помню.
- Брат очень напоминает сестру, - заметил Дюрок, - я говорю о Галуэе.
- Напротив, совсем не похож! Дюрок замолчал.
- Я знаю, он вам не нравится, - сказал Ганувер, - но он очень забавен, когда в ударе. Его веселая юмористическая злость напоминает собаку-льва.
- Вот еще! Я не видал таких львов.
- Пуделя, - сказал Ганувер, развеселившись, - стриженого пуделя! Наконец мы соединились! - вскричал он, направляясь к двери, откуда входили Дигэ, Томсон и Галуэй.
Мне, свидетелю сцены у золотой цепи, довелось видеть теперь Дигэ в замкнутом образе молодой дамы, отношение которой к хозяину определялось лишь ее положением милой гостьи. Она шла с улыбкой, кивая и тараторя. Томсон взглянул сверх очков; величайшая приятность расползлась по его широкому, мускулистому лицу; Галуэй шел, дергая плечом и щекой.
- Я ожидала застать большое общество, - сказала Дигэ. - Горничная подвела счет и уверяет, что утром прибыло человек двадцать.
- Двадцать семь, - вставил Поп, которого я теперь не узнал. Он держался ловко, почтительно и был своим, а я - я был чужой и стоял, мрачно вытаращив глаза.
- Благодарю вас, я скажу Микелетте, - холодно отозвалась Дигэ, - что она ошиблась.
Теперь я видел, что она не любит также Дюрока. Я заметил это по ее уху. Не смейтесь! Край маленького, как лепесток, уха был направлен к Дюроку с неприязненной остротой.
- Кто же навестил вас? - продолжала Дигэ, спрашивая Ганувера. - Я очень любопытна.
- Это будет смешанное общество, - сказал Ганувер. - Все приглашенные - живые люди.
- Морг в полном составе был бы немного мрачен для торжества, - объявил Галуэй. Ганувер улыбнулся.
- Я выразился неудачно. А все-таки лучшего слова, чем слово живой, мне не придумать для человека, умеющего наполнять жизнь.
- В таком случае, мы все живы, - объявила Дигэ, - применяя ваше толкование.
- Но и само по себе, - сказал Томсон.
- Я буду принимать вечером, - заявил Ганувер, - пока же предпочитаю бродить в доме с вами, Дюроком и Санди.
- Вы любите моряков, - сказал Галуэй, косясь на меня, - вероятно, вечером мы увидим целый экипаж капитанов.
- Наш Санди один стоит военного флота, - сказал Дюрок.
- Я вижу, он под особым покровительством, и не осмеливаюсь приближаться к нему, - сказала Дигэ, трогая веером подбородок. - Но мне нравятся ваши капризы, дорогой Ганувер, благодаря им вспоминаешь и вашу молодость. Может быть, мы увидим сегодня взрослых Санди, пыхтящих по крайней мере с улыбкой.
- Я не принадлежу к светскому обществу, - сказал Ганувер добродушно, - я - один из случайных людей, которым идиотически повезло и которые торопятся обратить деньги в жизнь, потому что лишены традиции накопления. Я признаю личный этикет и отвергаю кастовый.
- Мне попало, - сказала Дигэ, - очередь за вами, Томсон.
- Я уклоняюсь и уступаю свое место Галуэю, если он хочет.
- Мы, журналисты, неуязвимы, - сказал Галуэй, - как короли, и никогда не точим ножи вслух.
- Теперь тронемся, - сказал Ганувер, - пойдем, послушаем, что скажет об этом Ксаверий.
- У вас есть римлянин? - спросил Галуэй. - И тоже живой?
- Если не испортился; в прошлый раз начал нести ересь.
- Ничего не понимаю, - Дигэ пожала плечом, - но должно быть что-то захватывающее.
Все мы вышли из галереи и прошли несколько комнат, где было хорошо, как в саду из дорогих вещей, если бы такой сад был. Поп и я шли сзади. При повороте он удержал меня за руку.
- Вы помните наш уговор? Дерево можно не трогать. Теперь задумано и будет все иначе. Я только что узнал это. Есть новые соображения по этому делу.
Я был доволен его сообщением, начиная уставать от подслушивания, и кивнул так усердно, что подбородком стукнулся в грудь. Тем временем Ганувер остановился у двери, сказав: "Поп!" Юноша поспешил с ключом открыть помещение. Здесь я увидел странную, как сон, вещь. Она произвела на меня, но, кажется, и на всех, неизгладимое впечатление: мы были перед человеком-автоматом, игрушкой в триста тысяч ценой, умеющей говорить.
XIV
Это помещение, не очень большое, было обставлено как гостиная, с глухим мягким ковром на весь пол. В кресле, спиной к окну, скрестив ноги и облокотясь на драгоценный столик, сидел, откинув голову, молодой человек, одетый как модная картинка. Он смотрел перед собой большими голубыми глазами, с самодовольной улыбкой на розовом лице, оттененном черными усиками. Короче говоря, это был точь-в-точь манекен из витрины. Мы все стали против него. Галуэй сказал: - Надеюсь, ваш Ксаверий не говорит, в противном случае, Ганувер, я обвиню вас в колдовстве и создам сенсационный процесс.
- Вот новости! - раздался резкий отчетливо выговаривающий слова голос, и я вздрогнул. - Довольно, если вы обвините себя в неуместной шутке!
- Ах! - сказала Дигэ и увела голову в плечи. Все были поражены. Что касается Галуэя, - тот положительно струсил, я это видел по беспомощному лицу, с которым он попятился назад. Даже Дюрок, нервно усмехнувшись, покачал головой.
- Уйдемте! - вполголоса сказала Дигэ. - Дело страшное!
- Надеюсь, Ксаверий нам не нанесет оскорблений? - шепнул Галуэй.
- Останьтесь, я незлобив, - сказал манекен таким тоном, как говорят с глухими, и переложил ногу на ногу.
- Ксаверий! - произнес Ганувер. - Позволь рассказать твою историю!
- Мне все равно, - ответила кукла. - Я - механизм.
Впечатление было удручающее и сказочное. Ганувер заметно наслаждался сюрпризом. Выдержав паузу, он сказал: - Два года назад умирал от голода некто Никлас Экус, и я получил от него письмо с предложением купить автомат, над которым он работал пятнадцать лет. Описание этой машины было сделано так подробно и интересно, что с моим складом характера оставалось только посетить затейливого изобретателя. Он жил одиноко. В лачуге, при дневном свете, равно озаряющем это чинное восковое лицо и бледные черты неизлечимо больного Экуса, я заключил сделку. Я заплатил триста тысяч и имел удовольствие выслушать ужасный диалог человека со своим подобием. "Ты спас меня!" - сказал Экус, потрясая чеком перед автоматом, и получил в ответ: "Я тебя у б и л". Действительно, Экус, организм которого был разрушен длительными видениями тонкостей гениального механизма, скончался очень скоро после того, как разбогател, и я, сказав о том автомату, услышал такое замечание: "Он продал свою жизнь так же дешево, как стоит моя!"
- Ужасно! - сказал Дюрок. - Ужасно! - повторил он в сильном возбуждении.
- Согласен. - Ганувер посмотрел на куклу и спросил: - Ксаверий, чувствуешь ли ты что-нибудь?
Все побледнели при этом вопросе, ожидая, может быть, потрясающего "да", после чего могло наступить смятение. Автомат качнул головой и скоро проговорил: - Я - Ксаверий, ничего не чувствую, потому что ты говоришь сам с собой.
- Вот ответ, достойный живого человека! - заметил Галуэй. - Что, что в этом болване? Как он устроен?
- Не знаю, - сказал Ганувер, - мне объясняли, так как я купил и патент, но я мало что понял. Принцип стенографии, радий, логическая система, разработанная с помощью чувствительных цифр, - вот, кажется, все, что сохранилось в моем уме. Чтобы вызвать слова, необходимо при обращении произносить "Ксаверий", иначе он молчит.
- Самолюбив, - сказал Томсон.
- И самодоволен, - прибавил Галуэй.
- И самовлюблен, - определила Дигэ. - Скажите ему что-нибудь, Ганувер, я боюсь!
- Хорошо Ксаверий! Что ожидает нас сегодня и вообще?
- Вот это называется спросить основательно! - расхохотался Галуэй. Автомат качнул головой, открыл рот, захлопал губами, и я услышал резкий, как скрип ставни, ответ: - Разве я прорицатель? Все вы умрете; а ты, спрашивающий меня, умрешь первый.
При таком ответе все бросились прочь, как облитые водой.
- Довольно, довольно! - вскричала Дигэ. - Он неуч, этот Ксаверий, и я на вас сердита, Ганувер! Это непростительное изобретение.
Я выходил последним, унося на затылке ответ куклы: "Сердись на саму себя!"
- Правда, - сказал Ганувер, пришедший в заметно нервное состояние, - иногда его речи огорошивают, бывает также, что ответ невпопад, хотя редко. Так, однажды, я произнес: "Сегодня теплый день", - и мне выскочили слова: "Давай выпьем!"
Все были взволнованы.
- Ну что, Санди? Ты удивлен? - спросил Поп. Я был удивлен меньше всех, так как всегда ожидал самых невероятных явлений и теперь убедился, что мои взгляды на жизнь подтвердились блестящим образом. Поэтому я сказал: - Это ли еще встретишь в загадочных дворцах?! Все рассмеялись. Лишь одна Дигэ смотрела на меня, сдвинув брови, и как бы спрашивала: "Почему ты здесь? Объясни?"
Но мной не считали нужным или интересным заниматься так, как вчера, и я скромно стал сзади. Возникли предположения идти осматривать оранжерею, где помещались редкие тропические бабочки, осмотреть также вновь привезенные картины старых мастеров и статую, раскопанную в Тибете, но после "Ксаверия" не было ни у кого настоящей охоты ни к каким развлечениям. О нем начали говорить с таким увлечением, что спорам и восклицаниям не предвиделось конца.
- У вас много монстров? - сказала Гануверу Дигэ.
- Кое-что. Я всегда любил игрушки, может быть, потому, что мало играл в детстве.
- Надо вас взять в опеку и наложить секвестр на капитал до вашего совершеннолетия, - объявил Томсон.
- В самом деле, - продолжала Дигэ, - такая масса денег на… гм… прихоти. И какие прихоти!
- Вы правы, - очень серьезно ответил Ганувер. - В будущем возможно иное. Я не знаю.
- Так спросим Ксаверия! - вскричал Галуэй.
- Я пошутила. Есть прелесть в безубыточных расточениях.
После этого вознамерились все же отправиться смотреть тибетскую статую. От усталости я впал в одурь, плохо соображая, что делается. Я почти спал, стоя с открытыми глазами. Когда общество тронулось, я, в совершенном безразличии, пошел, было, за ним, но, когда его скрыла следующая дверь, я, готовый упасть на пол и заснуть, бросился к дивану, стоявшему у стены широкого прохода, и сел на него в совершенном изнеможении. Я устал до отвращения ко всему. Аппарат моих восприятии отказывался работать. Слишком много было всего! Я опустил голову на руки, оцепенел, задремал и уснул. Как оказалось впоследствии, Поп возвратился, обеспокоенный моим отсутствием, и пытался разбудить, но безуспешно. Тогда он совершил настоящее предательство - он вернул всех смотреть, как спит Санди Пруэль, сраженный богатством, на диване загадочного дворца. И, следовательно, я был некоторое время зрелищем, но, разумеется, не знал этого.
- Пусть спит, - сказал Ганувер, - это хорошо - спать. Я уважаю сон. Не будите его.
XV
Я забежал вперед только затем, чтобы указать, как был крепок мой сон. Просто я некоторое время не существовал.
Открыв глаза, я повернулся и сладко заложил руки под щеку, намереваясь еще поспать. Меж тем, сознание тоже просыпалось, и, в то время как тело молило о блаженстве покоя, я увидел в дремоте Молли, раскалывающую орехи. Вслед нагрянуло все; холодными струйками выбежал сон из членов моих - и в оцепенении неожиданности, так как после провала воспоминание явилось в потрясающем темпе, я вскочил, сел, встревожился и протер глаза.
Был вечер, а может быть, даже ночь. Огромное лунное окно стояло перед мной. Электричество не горело. Спокойная полутьма простиралась из дверей в двери, среди теней высоких и холодных покоев, где роскошь была погружена в сон. Лунный свет проникал глубину, как бы осматриваясь. В этом смешении сумерек с неприветливым освещением все выглядело иным, чем днем - подменившим материальную ясность призрачной лучистой тревогой. Линия света, отметив по пути блеск бронзовой дверной ручки, колено статуи, серебро люстры, распыливалась в сумраке, одна на всю мраморную даль сверкала неизвестная точка, - зеркала или металлического предмета… почем знать? Вокруг меня лежало неведение. Я встал, пристыженный тем, что был забыт, как отбившееся животное, не понимая, что только деликатность оставила спать Санди Пруэля здесь, вместо того, чтобы волочить его полузаснувшее тело через сотню дверей.