Фельдфебель глядел на него и лыбился. Сорокин больше чем за месяц пути впервые всмотрелся в него. Перед ним стоял ладный, крепко сбитый коротышка, с не сходящей с широкого круглого лица улыбкой и хитрыми глазками; смышлёный крестьянский сын. Весь путь он один командовал солдатами бывшего своего полуразбитого полка, снявшегося с Западного фронта ещё в сентябре семнадцатого и доразбитого где-то под Самарой и по непонятным причинам оказавшегося в отряде подполковника Каппеля. По непонятным, потому что когда Сорокин принимал полуроту, то выяснилось, что и сам фельдфебель, и почти все его солдаты были со Псковщины. Почему они оказались так далеко от своей родины, хотя в германскую воевали совсем недалеко, и зачем подались на восток, так и осталось невыясненным. Не до этого было.
" Да!.. – почему-то только сейчас об этом подумал Сорокин. – Не до этого было!"
Мимо них медленно двигался санный обоз, такой длинный, что казалось, он вытянулся до самого Владивостока.
Поручик Сорокин вместе с полковником Адельбергом приняли эшелон в четыре вагона в Ачинске, сразу же после мощного взрыва на станции, когда один из вагонов литерного с золотой казной – последний – сошел с рельс и Верховный приказал его отцепить, чтобы он не замедлял движения всего поезда, и прицепить к свободному паровозу с тремя теплушками. В них и находилась полурота фельдфебеля Огурцова.
"А надо бы выяснить!" – подумал Сорокин, крепче опёрся на "третью ногу", та острым концом пробила наст, Сорокин содрогнулся от боли в ноге и упал.
– Ну вот, ваше благородие, вы снова-ть в себя и пришли!
Сорокин открыл глаза. Он увидел над собой синее небо и по бокам чёрные и зёленые кроны деревьев, и ему показалось, что по небу между кронами проложена дорога. Синяя дорога неба с белыми облаками стояла на месте и не двигалась, а кроны деревьев по бокам медленно проползали.
– Как, однако ж, вас угораздило ногой-т свихнуться, прямо так и рухнули, чуть не под полозья, да спасибо добрым людям, что позволили…
Сорокин потряс головой и с трудом поднялся на локте. Рядом с санями полушёл-полубежал Огурцов.
"Ангел-хранитель он мой, что ли?" – вспомнив только что увиденное небо с облаками и разглядывая Огурцова, подумал Сорокин.
– …Штой-то на вас сегодня как падучая напала, ваше благородие, да спасибо добрым людям, – фельдфебель говорил, чуть запыхавшись, – што позволили на сани-то пристроить.
"И правда – падучая?"
Сани были с настилом без бортов, такие, на каких зимой перевозят стогами сено, поэтому они были плоские и широкие. Он попытался сесть, но нога сильно заболела в лодыжке, он сморщился и тихо застонал.
– Што с фами? Фам болно? – услышал он из-за спины.
– Вона и барышня за вас болеить, – на ходу лыбился фельдфебель. – Это всё она, она упросила вас взять на сани-то.
Сорокин не успевал соображать, кроме ноги у него ещё болела голова и саднила левая скула.
– Это его чехи заломали, когда их благородие за сабелькута схватился! Эт када нашего полковника заарестовали да к стенке повели.
– А как это – саломали?
Женский голос, который только что из-за спины услышал Сорокин, был с сильным иностранным акцентом, и он, преодолевая боль, попытался обернуться. В санях, заваленных в середине поклажей: котомками и мешками, – кроме него, из тех, кого он видел, сидело ещё пятеро закутанных как коконы людей. Сразу было непонятно, кто женщина, а кто мужчина и кто из них говорил с сильным акцентом.
– Как это – саломали? Мне интересно всё про русски язык.
Сорокину захотелось тряхнуть головой и избавиться как от наваждения, но тут в разговор снова влез фельдфебель.
– А вы, барышня, с откедава будете? – Он сказал за спину Сорокину, на ходу сделал шаг в сторону и отломил от ближнего куста ветку. – А заломали – это вот так! – сказал он и переломил ветку пополам.
– А, тепер понятно! "Саломал" значит ломал наполовину.
– Нет, барышня! Не ломал наполовину, а вот так. – И фельдфебель ещё раз согнул ветку, та хрустнула, но только надломилась. – Вот так и их благородие, он только надломился, а сам остался целёхонький!
Сорокин слушал разговор и не понимал, с кем и где ему можно вставить слово, и вдруг, неожиданно для себя, произнес низким голосом:
– А помолчи-ка ты, братец! – и подумал: "Тоже мне, ангел-хранитель!"
Огурцов после этих слов как-то ещё больше осклабился, захихикал, перешёл с полубега на шаг и немного отстал.
"Обидел, – подумал Сорокин, – ладно, потом извинюсь!" Он попробовал сесть удобнее, перетерпел боль в ноге и наконец-то смог повернуться. Рядом с ним, согнутыми коленями вперёд, сидела женщина, одетая в мужскую крытую шубу с поднятым воротником и поверх шапки замотанная белым пуховым платком. Она смотрела на Сорокина и, когда он повернулся к ней, поднесла палец к закрывавшему нижнюю половину лица платку и стянула платок под подбородок.
День был на середине, где-то ближе к трём часам пополудни, Сорокин вспомнил, что давно уже не сверялся с часами и вовсе про них забыл. Как это часто бывало в этой местности, в Предбайкалье, в это время дня морозы отпускали и заметно теплело. По его подсчетам, станция, на которой чехи забрали их эшелон, находилась в нескольких десятках вёрст не доезжая Иркутска.
Женщина смотрела на Сорокина и улыбалась.
– Вам ещё болно?
– Ещё да!
– Вас ранили? Как сказал этот солдат – саломали?
– Заломали, но не ранили, только я сильно ударился, ушибся, – сказал Сорокин и показал рукой на голову и ногу.
– Я вижю, у вас глаз… – она поискала нужное слово, – синий!
– Синяк. А что, видно?
– Немножько! Синьяк! Я с этот vocabulary… – Словарь! – подсказал ей Сорокин.
– Да, правилно, словар… совершенно незнакома… – А вы американка? Нет… англичанка!
– Да, я англичанка…
– Как же вы сюда попали? – Сорокин забыл про боль. – Это длинный история… – А как вас зовут?
– Меня зовут…
Сорокин видел, что женщина готова засмеяться, но сдерживается.
– Элеонора Боули. А вы?
"Мадам Энн", – подумал про себя Сорокин.
– А я поручик Сорокин, в смысле, извините, Михаил, можно просто Миша.
– Так, значит, вы поручик Мишя Сорокин, это птица есть…
Сорокин оживился:
– Да, есть такая птица, белая с черным, white and black bird… magpie…
– Yes, magpie! Do you speak English?
– Yes. I do!
– It’s good! Может быть, Мишя, перейдём на английски язык, я уже половина года не с кем говорить на английски, я боюсь, что я его теряю!
– С удовольствием, – ответил ей Сорокин по-английски. – У вас хорошее произношение…
– Спасибо… – Михаил хотел сказать "мадам Энн", но по-английски это не звучало, – мисс…
– Мисс Боули! – сказала она. – Вы джентльмен, Мишя, это всегда приятно, особенно в таком месте!
От неожиданной похвалы у Сорокина зарделись щёки и заныла разбитая скула.
– Что с вами случилось? На вас напали чехи? – спросила англичанка.
– Да, мисс Энн! Напали и отняли наш эшелон…
– Они такие противные, эти чехи, я тоже ехала в поезде…
– А как вы оказались на этих санях? Как вы вообще оказались здесь? – перебил её удивлённый Сорокин.
На лице Элеоноры Боули мелькнула странная улыбка, она придвинулась ближе и сказала:
– Меня считают какой-то шпионкой, потому что я всё время что-то записываю. Я их понимаю, они… – и она кивнула в сторону соседей по саням, – простые люди, едут со своими соплеменниками, и им непонятно, что тут делает иностранка, которая плохо говорит на их языке, – она придвинулась ещё ближе, обернулась и поправила мешок, на который опиралась спиной. – Я пыталась объяснить, что я журналист, корреспондент английской газеты…
Сорокин внимательно слушал её. – …"Таймс", лондонская "Таймс"… Сорокин кивнул.
– Русский язык я начала учить ещё в Лондоне, а потом в Петербурге, но вы ведь понимаете, что чужой язык можно учить всю жизнь, вот я и продолжаю, а они… – Она снова кивнула на соседей, которые смотрели на неё и Сорокина.
– Понятно, – сказал Сорокин, – я им всё объясню!
– Буду вам очень признательна!
– А всё-таки как вы оказались здесь?
Элеонора Боули немного помолчала. – Прямо из Петербургской ЧК… Сорокин удивлённо посмотрел на неё.
– Когда в Лондоне узнали про убийство Распутина, редакция газеты направила меня в Санкт-Петербург. Там я застала Февральскую революцию и отречение вашего царя… – Она говорила с паузами. – Мне предложили вернуться, но мне стало интересно, все телеграфные агентства работали, и я продолжала слать корреспонденции о том, что происходило в России. Потом было Июльское восстание, потом Корнилов…
Элеонора Боули перечисляла события, и он согласно кивал. Из уважения к такой известной на весь мир газете, в которой, оказывается, работала эта молодая женщина, Сорокин стал мысленно звать её не "мадам", не "мисс", а "леди Энн".
– …потом Ленин и октябрь, а потом меня забрали в ЧК… только наш посол, если бы он не вмешался… – Она замолчала.
Некоторое время молчал и Сорокин.
– А потом?
– Потом я переехала в Казань и даже была аккредитована при начальнике вашего Генерального штаба генерале Андогском…
– А почему после октября вы не уехали куда-нибудь в Финляндию или хотя бы в Ригу?
– Да как же можно было уехать? – Она всплеснула руками. – Я журналист, а это такое редкое событие, такая большая революция… и в Риге, и в Финляндии, кстати, было неспокойно… Мне надо было всё видеть!
– А ваша редакция… там должны были понимать, что оставаться в России так опасно для вас.
Элеонора улыбнулась:
– Конечно, они понимали, но, наверное, я хороший журналист, только мне плохо давалось описание военных действий, поэтому ваш генерал мне очень помогал.
– Андогский, – тихо промолвил Сорокин, он внимательно посмотрел на Элеонору и сказал: – Он где-то здесь!
– Я знаю, – так же тихо промолвила мисс Боули. – Из Казани мы вместе с ним переехали в Омск, и я была аккредитована при вашем Верховном… но журналисту нельзя только ехать в поезде и смотреть в окно.
– И что случилось дальше?
– На маленькой станции я сошла; рядом стоял другой поезд без локомотива, и там были люди, они болели, голодали, им было холодно, и никто не мог им помочь, и я стала с ними разговаривать… – И ваш поезд ушёл!
Элеонора кивнула.
– А чем вы питаетесь, что едите? – спросил Сорокин вдруг и почему-то по-русски.
Элеонора опустила голову.
– Вам помогают эти?.. – Сорокин кивнул в сторону соседей.
Она опустила голову ещё ниже.
– Огурцов! Фельдфебель! – крикнул Сорокин фельдфебелю, который уже пристроился на идущих сзади санях.
Тот скинул ноги и подбежал.
– Надо взять её на довольствие, понял?
– Как есть понял, ваше благородие, как не понять! Так я уже и сам подумал, и даже меру для неё приготовил! Так оне и сейчас небось голодные? – Всё это Огурцов говорил со смешком, громко, почти кричал.
Сорокин увидел, что англичанка смотрит на фельдфебеля со страхом, он понял, что ей неудобно перед соседями, которые подкармливали её…
– Сколько вы с ними едете? Сколько дней?
– Одну неделю, – не поднимая глаз, ответила Элеонора.
– Вот что, Михалыч! – Сорокин снова обратился к фельдфебелю и увидел, как у того от такого уважительного обращения улыбка стала необъятной. – Что у нас в казне? Есть что-то?
– Есть, ваше благородие, чехи до неё не добралися!
– Присядь пока. – И поручик показал на настил. – Уважаемый! – крикнул он вознице.
"Уважаемый" обернулся, это был широколицый мужик с седой рыжей бородой.
– Сколько я вам должен за прокорм этой дамы?
– Дак, барин, сколь не жалко!
Сорокин глянул на Огурцова:
– Столкуйся с ним!
Огурцов соскочил с саней и проорал:
– Столкуюсь, как есть столкуюсь, ваше благородие!
Сорокин взял верхний мешок с поклажи, он был мягкий, и подложил его под локоть. Он глянул на Элеонору и удивился её взгляду: леди Энн смотрела так, что у Сорокина поползли по спине мурашки.
– Что случилось? Что с вами? – Он увидел, что по её щекам катятся слезы. – Да что вы так волнуетесь? Обычное дело – в таком положении помочь.
Элеонора вынула из рукава белый батистовый платочек и приложила его к щекам.
– Вы милый, Мишя, вы – джентльмен.
– Что вы, мисс… леди Энн! – ответил Сорокин и понял, что он вот уже полчаса разговаривает с этой женщиной, но даже не разглядел её, но тут же и понял, что это было сложно. Закутанная в громадную, с чужого плеча мужскую крытую шубу, она была как в коконе, над которым была голова, обвязанная поверх каракулевой шапки платком, а снизу из-под шубы торчали носки шнурованных ботинок. Она сидела поджав колени и опершись на большой мешок, который на ухабах, когда сани переваливались с боку на бок, сползал, и Элеонора постоянно его поддёргивала. На него смотрели тёмно-карие глаза, как у его прабабушки-татарки, и на щёку выбивалась прядка чёрных волос. Элеонора её заправляла, но она снова выбивалась. Она была не похожа на англичанок, которых представлял себе Сорокин и которых видел в детстве, когда у него одна за другой были две гувернантки: блондинка мисс Дороти и медно-рыжая миссис Элизабет.
– А откуда вы так хорошо знаете английский язык и с таким хорошим произношением? – спросила Элеонора, она заметила, что Сорокин разглядывает её.
Поручик смутился – это было неприлично, так разглядывать молодую женщину.
– У меня в детстве были гувернантки, англичанка и шотландка.
– Теперь понятно! А где вы родились?
– В Омске.
– А кто ваши родители?
– Папа был хлеботорговец, гласный городской думы… – Он принадлежал к какой-нибудь партии?
– Да, он был известным в Сибири конституционным демократом…
– Кадет!
– Да, по-нашему это будет – кадет!
– Вы так рассматриваете меня, я не похожа на англичанку?
Сорокин смутился ещё больше:
– Нет, но!.. Извините!
– Я знаю, я не похожа на англичанку. – Она улыбалась, на её щеках уже высохли слёзы. – Вы такой… сколько вам лет?
– Двадцать, через две недели будет двадцать.
– 28 февраля? В пятницу!
– Да!
– Как ваша мама успела… чтобы не 29 февраля, вы же родились в високосный год… 1900-й!..
– Да!
– А вас всё же удивляет, что я не похожа на англичанку! – Элеонора смотрела на Сорокина, и её глаза смеялись. – Мой дедушка женился на индианке.
– Он служил в колониях?
– Да, только он не решился привезти её на острова, и моя мама родилась в Индии, а вышла замуж за английского лейтенанта Боули.
– Это ваш папа?
– Да!
– И вы родились?..
– В Лондоне.
Завязывался разговор, Сорокину было интересно, он уже видел, что леди Энн по-своему очень красива, говорить с ней было легко, поручик даже не заметил, что английский язык, на котором он не говорил уже несколько лет, как ушёл на германскую, даётся ему свободно, так, что он произносил слова не задумываясь.
Вдруг подскочил Огурцов.
– Ваше благородие, вон, – он показал рукой в конец обоза, – верхие скочуть, може, тормознём их, авось патронами разживёмся…
Сорокин был раздражён тем, что Огурцов прервал его беседу с леди Энн, но быстро понял, что тот говорит дело.
– Та́к попросишь или что-то предложишь взамен?
– Сперва та́к попрошу, а коли заартачатся, так и предложить можно.
– Что же ты им предложишь?
– Дак у нас панорама имеется антиллерийская, можа, им сгодится, да бинокля немецкая, ещо с фронта за собой таскаю.
– И не жалко?
– А как в бой иттить, так с чем… ими, что ль, отмахуваться, а патроны-т пригодятся… куда как!
Верховые быстро приближались по обочине, лошади шли резво и забрасывали сани беженцев снежками из-под копыт. Сорокин разглядел, что на первой лошади был офицер, а на второй некто, одетый в офицерскую папаху и гражданское чёрное пальто, подпоясанное ремнём.
– Ну, давай, только смотри, чтоб не смяли! – крикнул он фельдфебелю, но было поздно, Огурцов уже бежал навстречу верховым и размахивал руками. Верховые кричали "В сторону!", а Огурцов им "Стойтя! Стой, говорю!". Передний крикнул "С дороги!", натянул вожжи, когда Огурцов уже был почти под копытами; лошадь упёрлась передними ногами и стала приседать на задних, всадник замахнулся плёткой, но Огурцов схватился за уздечку и спрятался под головой лошади.
– Ваше благородие, – дурным голосом закричал он, – господин офицер, с вами хочет говорить поручик Сорокин, мы токма вон со станции от красных ушли…
– Какой еще поручик, с какой станции? – Всадник с погонами штабс-ротмистра опустил плеть. – Где твой поручик?
Сорокин распрямился и спустил одну ногу с саней. – Извините, господин штабс-ротмистр, не могу встать… – Что с вами? – Капитан подъехал к саням.
Сорокин представился:
– Поручик Сорокин! Чехи забрали литерный эшелон Верховного и расстреляли нашего командира… – Как это? Кто командир?
– Полковник Адельберг.
– Александр Петрович? А что с ним?
– Арестован или расстрелян… мы оказали им сопротивление…
– А с вами что?
– В заварушку мы попали, ваше благородие… – вставил Огурцов. Капитан бросил на него недовольный взгляд, но это фельдфебеля не смутило, – как только их благородие в себя-т пришли, как его чехи-т заломали, так сразу за ихним эшелоном стал надвигаться красный, мы со станции и утекли…
Штабс-ротмистр повернулся к своему спутнику:
– Ошиблись, как и мы!..
– Да, Алексей Алексеевич! – сказал спутник и ухмыльнулся. – Не разобрали, что флаг на кабине паровоза был не красный, а красный с белым.
– Это, поручик, за чешскими эшелонами идет эшелон с польской дивизией, так что вы напрасно драпали, – с усмешкой сказал штабс-ротмистр и уже было взмахнул плёткой, но Огурцов заступил ему дорогу и просительно глянул на Сорокина.
– Господин штабс-ротмистр, – спохватился Сорокин, – чехи оставили наши винтовки, но забрали все патроны… – Это понятно, а в чём ваше дело, поручик?
– Нам бы патронов, хотя бы по пачке на человека.
Штабс-ротмистр сдвинул плёткой папаху с затылка на лоб.
– У нас собой нет, но… – Он поправил папаху, достал блокнот и написал записку. – Вот вам… за нами идут две роты, ве́рхом, отдадите командиру, это воткинский командир капитан-лейтенант Арцишевский Антон Генрихович, они помогут, чем смогут, а нас не задерживайте, с Богом!
Он махнул плеткой, Огурцов только-только успел выскочить из-под копыт, и оба всадника поскакали дальше.
– Как вы хорошо с ним разговаривали! – глядя им вслед, промолвила Элеонора.
Михаил Капитонович непонимающе посмотрел на неё.
– Я говорю, что вы с ним хорошо разговаривали… – Она повернулась к Михаилу Капитоновичу.
– Хорошо? Что вы имеете в виду?
– Я имею в виду, что вы говорили и по-деловому, и очень вежливо, и, как бы это сказать… на равных, по-русски, подворянски…
Сорокин пожал плечами:
– Я офицер, он офицер… А как это, по-дворянски? Я не дворянин! А может быть, и он не дворянин.
Элеонора помолчала, поддёрнула мешок за спиной и сказала: