Он утверждал, будто они со своими белыми и розовыми личиками и длинными кудрями так похожи на мраморных ангелочков вокруг Богоматери у главного алтаря церкви Гран-Льё, разбитых во время Революции, что, увидев их в первый раз, ему захотелось преклонить перед ними колена.
Итак, было решено, что на следующий день Жан Уллье заберет девочек с собой.
К несчастью, со времени отъезда английской кормилицы и до появления Жана Уллье шли непрерывные дожди.
Маркизу пришлось сидеть в четырех стенах, и он почувствовал, что начинает скучать.
Заскучав, он позвал дочек и стал играть с ними, а затем, посадив одну из них себе на шею, другую - на спину, стал, подобно королю Генриху IV, ползать по комнате на четвереньках.
Но он усовершенствовал забаву, которую Беарнец придумал для своего потомства, и стал голосом подражать то звуку охотничьего рога, то лаю гончих.
Эта домашняя охота в закрытом помещении невероятно позабавила маркиза.
А обе крошки, разумеется, еще никогда в своей жизни так не смеялись.
И вдобавок, они успели привыкнуть к нежности отца, к ласкам, что он щедро расточал им в эти недолгие часы, видимо желая успокоить свою совесть, растревоженную столь близким расставанием после длительной разлуки.
Девочки проявляли к маркизу невероятную привязанность, а их бурная благодарность грозила расстроить его планы.
Так что около восьми часов вечера, когда к крыльцу подкатила одноколка и близнецы поняли, что их сейчас увезут, они подняли страшный крик.
Берта бросилась к отцу, обхватила его ногу и так уцепилась за господина, который дал ей много конфет и на котором было так хорошо кататься верхом, своими ручками, что бедный маркиз не решался освободиться, боясь, что вывихнет ей запястья.
Что касается Мари, то она просто села на ступеньку крыльца и залилась слезами, и плакала она так безутешно, что Жана Уллье это тихое горе тронуло больше, чем бурное отчаяние ее сестры.
Маркиз де Суде употребил все свое красноречие, стараясь убедить крошек, что, если они сядут в одноколку, то получат больше сластей и развлечений, чем получили бы, оставшись у него, но чем дольше он говорил, тем громче рыдала Мари, тем неистовее Берта топала ногами и цеплялась за него.
Терпение маркиза было на исходе, и, видя, что уговоры бесполезны, он уже вознамерился применить силу, но в это мгновение он поднял глаза и встретился взглядом с Жаном Уллье.
По смуглым обветренным щекам крестьянина скатились две крупные слезы и затерялись в рыжих бакенбардах, окаймлявших его лицо, словно пышный воротник.
В этих слезах были и мольба, обращенная к маркизу, и укор, обращенный к отцу девочек.
Маркиз де Суде зна́ком велел ему распрягать и, в то время как Берта, правильно понявшая этот знак, пустилась в пляс от радости, сказал ему на ухо:
- Поедешь завтра.
Погода в тот день выдалась прекрасная, и маркиз решил воспользоваться присутствием Жана Уллье в замке и взял его с собой на охоту. Он привел крестьянина к себе наверх, чтобы тот помог ему надеть охотничий костюм.
Жан Уллье был поражен чудовищным беспорядком, царившим в этой комнатушке, что стало для маркиза поводом продолжить задушевный разговор: он пожаловался на своего метра Жака в юбке, вполне сносно справлявшегося со своими обязанностями на кухне, но возмутительно небрежного во всех прочих хозяйственных делах, особенно в том, что касалось одежды хозяина.
Маркизу понадобилось, наверное, минут десять, чтобы отыскать куртку, еще не лишившуюся всех своих пуговиц, и штаны, не зиявшие чересчур непристойными прорехами.
Наконец костюм был надет.
Хотя маркиз, как мы уже сказали, был начальником волчьей охоты, при его бедности он не мог позволить себе роскошь нанять псаря, поэтому он сам направлял своих немногочисленных гончих. И, поскольку ему приходилось и смотреть, чтобы собаки не потеряли след, и одновременно целиться, он редко возвращался с добычей.
На этот раз все было по-другому.
Могучий крестьянин в расцвете сил карабкался по самым крутым и обрывистым лесным тропкам с легкостью и неутомимостью серны; когда на пути попадались кусты и он считал, что в обход было бы слишком далеко идти, он просто перемахивал через них и благодаря своим крепким ногам не отставал от собак ни на полшага; наконец, два или три раза он так удачно направлял гончих, что кабан, не надеясь больше спастись от своих преследователей бегством, решил остановиться и дать им бой в кустарнике, где маркиз имел удовольствие его пристрелить, - раньше ему бы это ни за что не удалось.
Вернувшись домой, маркиз был вне себя от радости и поблагодарил Жана Уллье за чудесную охоту, которой был ему обязан.
За ужином он был в прекраснейшем расположении духа и придумал новые игры, чтобы девочкам стало так же весело, как и ему самому.
Вечером маркиз пошел к себе в комнату и увидел, что в углу сидит Жан Уллье, скрестив ноги, как сидят турки и портные.
Перед ним лежала целая куча одежды, а в руках он держал старые замшевые штаны и энергично орудовал иглой.
- Какого черта ты тут делаешь? - спросил маркиз.
- Зима на здешних равнинах суровая, особенно когда ветер дует с моря; вот когда я вернусь к себе и подумаю, что северный ветер пробирает вас сквозь эдакие дыры, у меня самого ноги озябнут, - ответил Жан Уллье и показал хозяину на штаны, которые он чинил: один из швов лопнул от колена до пояса.
- Вот как! Ты, значит, умеешь шить? - спросил маркиз.
- Эх! - отозвался Жан Уллье. - Чему только не научишься, если двадцать лет живешь один! Да притом, кто был солдатом, тому все нипочем!
- Ну-ну! Разве я сам не был солдатом? - спросил маркиз.
- Нет, вы-то были офицером, а это не совсем то же самое.
Маркиз де Суде взглянул на Жана Уллье с восхищением, затем улегся в постель, уснул и громко захрапел, что нисколько не помешало бывшему шуану заниматься своим делом.
Среди ночи маркиз проснулся.
Жан Уллье все еще сидел за работой.
Куча старой одежды перед ним почти не уменьшилась.
- Да тебе ни за что не справиться, бедный мой Жан, даже если ты просидишь до рассвета! - сказал маркиз.
- Эх, боюсь, правда ваша!
- Тогда иди спать, мой старый товарищ. Ты не уедешь, пока хоть немного не приведешь в порядок все это старье, а завтра мы с тобой еще поохотимся.
IV
КАК ЖАН УЛЛЬЕ, ПРИЕХАВ К МАРКИЗУ НА ЧАС, ОСТАВАЛСЯ БЫ ТАМ И ПО СЕЙ ДЕНЬ, ЕСЛИ БЫ ОБА ОНИ НЕ УМЕРЛИ ЛЕТ ДЕСЯТЬ ТОМУ НАЗАД
Утром, перед тем как ехать на охоту, маркиз де Суде решил поцеловать дочек.
Для этого он поднялся к ним в комнату и был чрезвычайно удивлен, найдя там вездесущего Жана Уллье: тот опередил его и теперь умывал двух крошек с прилежанием и терпением опытной гувернантки.
Несчастному крестьянину это занятие напоминало о погибших детях; казалось, он был на верху блаженства.
Восхищение маркиза сменилось уважением.
В течение недели они непрерывно охотились, и с каждым днем охота становилась все увлекательнее и удачнее.
В течение этой недели Жан Уллье, исполнявший попеременно обязанности егеря и управителя, по возвращении в замок приступал к этой второй своей обязанности и без устали трудился, подновляя обветшалый гардероб хозяина; вдобавок он еще успевал прибрать весь дом снизу доверху.
Теперь уже маркиз де Суде не то что не торопил его с отъездом, но, напротив, с ужасом думал о том, как он вынужден будет отпустить такого бесценного слугу.
С утра до вечера, а порой и с вечера до утра он перебирал в уме достоинства вандейца, определяя среди них самое важное для себя.
Жан Уллье обладал чутьем ищейки и мог по сломанному кусту ежевики или по примятой росистой траве угадать, куда забежал зверь.
На сухих и каменистых тропах Машкуля, Бурнёфа и Эгрефёя он мог без колебаний назвать возраст и пол кабана, чей след казался едва различимым.
Ни один егерь верхом не направлял гончих так успешно, как это делал длинноногий Жан Уллье.
И наконец, в дни, когда приходилось давать отдых усталым гончим, никто лучше его не умел угадывать, в каком месте водится больше всего бекасов, и приводить туда хозяина.
- Ах! Право же, к черту женитьбу! - восклицал порой маркиз, когда его, казалось, должны были занимать совсем другие мысли. - Зачем мне по собственной воле вступать на борт этой галеры, где, как я видел, столько достойных людей печально двигают веслами? Клянусь смертью Христовой, я уж не так молод - скоро стукнет сорок, я не мечтатель, не рассчитываю прельстить кого-то своей наружностью. Значит, остается лишь надеяться, что какая-нибудь пожилая вдова польстится на мои три тысячи ливров ренты, половина из которых исчезнет вместе со мной; у меня появится сварливая, желчная, своенравная маркиза де Суде; быть может, она запретит мне охотиться с этим молодчиной Жаном Уллье и уж конечно не сможет вести хозяйство лучше, чем он. Но с другой стороны, - говорил себе маркиз, приосанившись и задумчиво раскачивая верхнюю половину туловища, - с другой стороны, разве позволительно в наше время давать угасать знатным родам, этой всегдашней опоре монархии? И разве не сладостно будет увидеть, как мой сын возродит былую славу нашего дома? А в противном случае, что подумают люди обо мне, ведь у меня никогда не было жены, законной по крайней мере. Что скажут соседи об этих двух девочках, поселившихся у меня в доме?
Эти раздумья, охватывавшие маркиза, как правило, в дождливые дни, когда скверная погода мешала предаться любимой забаве, - эти раздумья порой вызывали у него мучительную растерянность.
Он вышел из затруднительного положения так, как поступают в подобных обстоятельствах все вялые, слабохарактерные люди, все, кому не хватает духу принять решение: оставил все без изменений.
В 1831 году Берте и Мари исполнилось семнадцать лет, а маркиз оставался все в том же неопределенном состоянии.
И тем не менее, как это ни покажется странным, маркиз все еще не решил окончательно, должны ли его дочери оставаться с ним или нет.
А Жану Уллье, повесившему на гвоздь ключ от своего дома в Ла-Шеврольере, ни разу за четырнадцать лет не пришло в голову снять этот ключ с гвоздя.
Он терпеливо ожидал, когда хозяин прикажет ему вернуться домой; но поскольку с его появлением в замке воцарились чистота и порядок и маркизу с тех пор ни разу не пришлось жаловаться на неудобство, связанное с отсутствием пуговиц; поскольку охотничьи сапоги всегда были смазаны жиром, а ружья всегда находились в таком состоянии, словно побывали в мастерской лучшего нантского оружейника; поскольку Жан Уллье с помощью суровых приемов, перенятых у одного из товарищей по разбойничьей армии, мало-помалу отучил кухарку вымещать дурное настроение на хозяине; поскольку гончие всегда были просто загляденье - не слишком толсты и не слишком тощи, с блестящей шерстью, четыре раза в неделю выдерживали бег по восемь-десять часов и каждый раз брали след; поскольку веселый щебет и милые шалости детей, их порывистые ласки скрашивали его однообразное существование и так приятно было коротать вечера и дождливые дни с Жаном Уллье за беседами и воспоминаниями о былой войне, ставшей теперь достоянием истории, ведь с тех пор уже минуло лет тридцать пять - в общем, поскольку маркиз как бы вновь ощутил нежную заботу, домашний уют, то мирное счастье, каким он наслаждался с Евой и к каким теперь прибавилась упоительная радость охоты, - по всем этим причинам маркиз изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год откладывал минуту расставания.
Что до Жана Уллье, то у него имелись свои причины не торопить маркиза с решением. У этого человека было не только отважное, но и доброе сердце.
Как мы уже рассказывали, он сразу же привязался к Берте и Мари и в его душе отца, тосковавшей по утраченным детям, привязанность вскоре переросла в любовь, и со временем эта любовь стала безграничной. Сначала он никак не мог понять, почему маркиз не желал предоставить близнецам права тех детей, которых он надеялся иметь в законном браке, чтобы не дать угаснуть своему роду. В Нижнем Пуату, если кто-нибудь обидел честную девушку, был только один способ поправить дело: жениться. Если маркиз уже не мог это сделать, то, как полагал Жан Уллье, было бы вполне уместно, по крайней мере, не отказываться от детей, которых, умирая, оставила Ева. После двух прожитых в замке месяцев вандеец, поразмыслив обо всем этом, взвесив все в уме и проверив сердцем, был бы очень недоволен, если бы ему велели уехать, и тут уж чувство уважения, которое он испытывал к маркизу де Суде, не помешало бы, ввиду чрезвычайных обстоятельств, высказать хозяину свое мнение прямо и открыто.
К счастью, маркиз не посвятил слугу в хитросплетения своих мыслей, поэтому Жан Уллье, приняв временное за постоянное, подумал, что его хозяин считал правомерным присутствие девочек в замке и выполнял тем самым свой отцовский долг.
Ко времени, которым завершается наша вводная часть, быть может несколько затянувшаяся, Берте и Мари пошел восемнадцатый год.
Древняя кровь маркизов де Суде, смешавшись со здоровой кровью английской простолюдинки, совершила чудо: дочери Евы превратились в цветущих девушек с правильными, тонкими чертами лица, со стройной и гибкой талией, с осанкой, полной благородства и изысканности.
Они были поразительно похожи друг на друга, как это обычно бывает у близнецов, но только у Берты волосы были темные - в отца, а у Мари белокурые - в мать.
К несчастью, в воспитании этих красавиц основное внимание уделялось их физическому развитию, но никак не совершенствованию других качеств, присущих их полу.
Да и могло ли быть иначе, если они росли возле отца, человека бездеятельного и вялого, раз и навсегда решившего жить сегодняшним днем, не заботясь о будущем?
Жан Уллье был единственным воспитателем дочерей Евы, так же как прежде он был их единственной нянькой.
Достойный вандеец научил их всему, что он знал и умел: читать, писать, считать, истово и горячо молиться Богу и Пресвятой Деве, а еще бегать по лесам, лазать по скалам, пробираться через заросли остролиста, ежевики, терновника и делать все это без колебаний, страха и устали, попадать из ружья в птицу на лету и в косулю на бегу и, наконец, скакать без седла на неукротимых конях из Мельро, пасущихся на лугах и на пустошах так же вольно, как кони гаучо в пампасах.
Маркиз де Суде наблюдал за тем, как Жан Уллье воспитывал девочек, не пытаясь придать воспитанию дочерей иное направление, ему даже не приходило в голову как-то помешать развитию тех наклонностей, какие вырабатывали в них эти чисто мужские занятия. Достойный дворянин был слишком счастлив, видя, что нашел в них отважных охотниц, в которых нежная дочерняя почтительность соединялась с веселым живым характером и подлинной страстью к благородной забаве: с тех пор как они стали вместе сопровождать его, он получал от охоты двойное удовольствие.
Справедливости ради следует отметить, что к урокам Жана Уллье маркиз все же добавил кое-что свое.
Когда Берте и Мари исполнилось четырнадцать лет и они начали сопровождать отца в его прогулках по лесу, детские игры, чему прежде посвящались вечера в замке, потеряли для них всю свою привлекательность.
Тогда, чтобы заполнить образовавшуюся пустоту, маркиз научил Берту и Мари играть в вист.
Близнецы сами, как могли, занимались своим нравственным воспитанием, тогда как Жан Уллье уделял основное внимание их физической подготовке. Однажды, играя в прятки, они обнаружили комнату, которую, судя по всему, не открывали лет тридцать.
Это была библиотека.
Там оказалось около тысячи томов.
И каждая из девочек выбрала себе книги по вкусу.
Чувствительная и нежная Мари предпочла романы; трезвая и деятельная Берта увлеклась историческими сочинениями.
Потом они обменивались впечатлениями: Мари пересказала Берте "Амадиса" и "Поля и Виргинию", а Берта поведала Мари о трудах Мезере и Велли.
В результате беспорядочного чтения у девушек сложились весьма превратные понятия о жизни, законных традициях и условностях мира, о чем они знали лишь понаслышке.
Когда девочки пошли к первому причастию, машкульский священник, любивший их за благочестие и доброе сердце, осмелился сделать несколько замечаний по поводу странной жизни, которую готовят детям, давая им подобное воспитание, но его дружеские увещевания натолкнулись на эгоистичное равнодушие маркиза.
И девочек продолжали воспитывать в том же духе, в результате чего они приобрели привычки, из-за ложного положения Берты и ее сестры создавшие им прескверную репутацию во всем крае.
А произошло это потому, что соседями маркиза де Суде были захудалые дворяне, завидовавшие его славному имени и только ждавшие первого подходящего случая, чтобы ответить ему презрением за пренебрежение, какое, вероятно, предки маркиза выказывали их предкам. Когда стало известно, что он воспитывал в своем доме и называл дочерьми рожденных вне брака детей, сплетники поспешили распустить слухи о его порочной жизни в Лондоне; молва преувеличила его грехи, а бедную Еву, по милости Провидения чудом сохранившую чистоту, превратила в уличную девку. Постепенно мелкопоместные дворяне из Бовуара, Сен-Леже, Бурнёфа, Сен-Фильбера и Гран-Льё перестали бывать у маркиза и приглашать его к себе под предлогом, что он ронял дворянское достоинство; с их стороны было очень мило позаботиться об этом, ведь сами они по большей части обзавелись дворянским званием совсем недавно.
Вскоре не одни только мужчины осуждали маркиза де Суде за то, как он вел себя в настоящем и прошлом: красота сестер всполошила их жен и дочерей на десять льё в округе, и дело приняло скверный оборот.
Если бы Берта и Мари были дурнушками, сердца этих милосердных дам и благочестивых девиц, от природы склонных к христианскому всепрощению, возможно, простили бы бедняге-маркизу неуместное отцовство; но кого из них не охватывало негодование при виде этих двух нахалок, своими изысканными манерами, благородством и очарованием затмевавших особ самого безупречного происхождения во всей округе?
Такое бесстыдное превосходство, разумеется, не заслуживало ни пощады, ни милосердия.
Негодование в отношении двух бедных девушек было столь всеобщим, что, даже если бы они не дали никакого повода к злословию и клевете, злословие и клевета коснулись бы их своим крылом; представьте себе, что должно было случиться и что случилось, когда выяснились странные мужские привычки сестер.
И вскоре ко всеобщему негодованию знати Нижней Луары присоединилось возмущение дворян из департаментов Вандея и Мен-и-Луара.
Если бы не море, омывавшее берега Нижней Луары, злословие проложило бы себе дорогу не только на юг и восток, но также и на запад.
Мещане и дворяне, горожане и сельские жители - все сплетничали о них.
Молодые люди, едва ли один раз видевшие Берту и Мари, с хвастливой улыбкой говорили о дочерях маркиза де Суде, питая большие надежды за неимением больших воспоминаний.
Благочестивые вдовы крестились, услышав их имена; гувернантки пугали ими непослушных детей.