- И полководец остроумнее не придумал бы. Вот уж правильно таджики говорят: мужественный не жмурится от лучей солнца, трус слепнет от света луны.
Староста Сираджеддин, кузнец Юсуп и Мерген после быстрого, немногословного совещания разделили дехкан на три части, и каждый двинулся с группой людей в определенном направлении.
Напутственных речей не произносилось. Только Юсуп, любивший поговорить, во всеуслышание заявил:
- Братья! Жадная лошадь прогрызает дно торбы. Помните, Кудрат жаден, как голодная крыса. От ваших рук и вашего мужества зависит, чтобы вы не проснулись завтра нищими.
Часть сарыкундинцев поднялась по склону горы к ущелью. Другая часть спряталась в домах и за каменными оградами вдоль дороги. Третья группа открыто напала на конницу Кудрат–бия, едва он вышел из горла ущелья.
Когда Мергена спросили, как мог он, имея в своем отряде всего–навсего три однозарядных берданки и десяток серпов и кетменей, решиться напасть на самого Кудрат–бия и пятьдесят его головорезов, вооруженных многозарядными английскими винтовками, он ответил:
- Взгляд батыра и железо плавит.
Гулкие, отдававшиеся далеким эхом выстрелы, стоны раненых напугали басмачей, и они повернули назад к ущелью, решив, очевидно, что в Сары–Кунда засел отряд красноармейцев.
Но едва всадники втянулись в узкий проход, сжатый скалами, как ущелье огласилось страшным скрежетом. Горы грохотали. Сверху на басмачей сыпались камни,
щебенка. Было еще совсем темно, и басмачи не могли ничего разобрать. Раздались крики:
- Злые духи! Спасайтесь! Дивы, горные дивы! Бандиты стремительно бросились назад из ущелья. В темноте они падали вместе с лошадьми, всадники топтали упавших, пускали в ход камчи.
- Дивы! Дивы!
Но у входа в долину снова загрохотали выстрелы. Басмачи заметались в колючих кустарниках. Кое–кто, сраженный пулей, падал на камни. Паника овладела басмачами.
…Чуть брезжил рассвет, в сумраке начали вырисовываться пологие холмы. На одном из них стоял всадник и махал белой чалмой.
Тогда из–за большого камня выбрался Юсуп и, сделав несколько шагов по направлению всадника, спросил:
- Что тебе надо?
- Кто вы?
- Я начальник доблестных воинов, - не задумываясь, заявил Юсуп. - Чтр тебе надо?
- Мой господин мирахур Кудрат–бий повелел мне передать следующее: "Мне претит дальше сражаться против советов. Пропустите нас, и мы не тронем пальцем кишлак Сары–Кунда. Я решил вместе с джигитами своими вернуться к нашим очагам и отныне мирно платить налоги советской власти".
Юсупу пришлось сделать над собой огромное усилие, чтобы радость не прорвалась наружу. Он сурово заявил:
- Хорошо, мы согласны…
- Мой господин спрашивает: "Будет ли дана клятва, что ни меня, ни моих джигитов не ждет притеснение или тюрьма?"
- Хорошо.
- Дайте клятвенное обещание.
- Клянемся богом.
Всадник исчез. Юсуп стоял по колено в полыни, бурно разросшейся по окраинам кишлака.
Из ущелья потянулись цепочкой всадники. Они проезжали мимо одинокого Юсупа на большую дорогу.
Одним из последних подъехал Кудрат–бий. Молодой джигит, почти мальчик с нежным девичьим лицом, сопровождавший курбаши, воскликнул нараспев: …
- Мой господин хочет говорить.
- Пусть скажет, - нетерпеливо ответил Юсуп.
Он услышал за своей спиной шаги и обернулся. К нему подходил Сираджеддин с группой дехкан. Юсуп оживился:
- Говорите, Кудрат–бий!
Курбаши выехал на дорогу и направился к сарыкундинцам.
- Эй, дехкане, - пренебрежительно кривя в усмешечку рот, сказал он, - где мой храбрый друг Кошуба?
Кузнец Юсуп забыл всякую осторожность, - он признался, что Кошубы в Сары–Кунде нет.
Услышав ответ, Кудрат–бий в первое мгновение растерялся. Лицо его посерело, глаза суетливо перебегали с одного человека на другого.
- А! - протянул он. - Кошубы нет? Кто же сейчас воевал с нами?
- А мы, дехкане.
- Позор на мою голову! Позор! Позор! Мои джигиты - грязные трусы, мелкие воры, а не борцы за ислам!
Он ускакал.
С радостными песнями возвращалось ополчение в кишлак. На площади у чинаров произвели дележку трофеев: шесть новеньких винтовок, два мушкетных карабина, наган, восемь лошадей, патроны, ножи. Несмотря на ранний час, во дворе мечети в огромном котле варился плов.
Басмачи ушли в горы. Впереди ехал Кудрат–бий. Поднявшись на холм повыше, он остановился и долго смотрел на утопавший в садах кишлак Сары–Кунда. Стоявшие около него видели, как сжались кулаки курбаши. Вполголоса он проговорил:
- Не прими, господи, от меня ни поста, ни молитвы до тех пор, пока я не вытяну жилы из этого быдла.
Злобно хлестнув коня, Кудрат–бий помчался вперед. За ним едва поспевало его потрепанное воинство.
III
Рассказы организаторов обороны кишлака - старосты Сираджеддина, кузнеца Юсупа и Мергена позволили воссоздать картину событий последней ночи, событий, которые едва не привели к поголовному истреблению крестьян кишлака Сары–Кунда.
Мудро и умело отразившие ночное нападение сильной басмаческой шайки, разгромившие ее небольшими и плохо вооруженными, но искусно расставленными силами, сарыкундинцы проявили в дальнейшем непростительную беспечность.
Сейчас трудно понять, какими побуждениями руководствовались Сираджеддин, Юсуп и Мерген, когда они отпускали на все четыре стороны Кудрат–бия и его ближайших помощников - матерых бандитов и убийц. Вернее всего, сказывалось веками культивируемое и укореняемое палками чувство раболепного преклонения перед каждым, кого надлежало величать в разговоре обращением "таксыр". К тому же, обрадованные счастливым исходом сражения, дехкане вообразили, что шайка Кудрат–бия отныне перестала быть опасной. Кудрат–бий и басмачи остались на свободе. Сарыкундинцы сами уготовили себе страшную кару.
В день после схватки даже скот пригнали с окрестных пастбищ пораньше.
- Нужно, чтобы и чабаны со всеми праздновали, - говорил староста, - все должны быть в весельи и радости. И дети и старухи - никого не забудьте.
И все праздновали…
Праздновали так, что забыли о самых необходимых мерах предосторожности.
По каменистой улице кишлака к большим чинарам с гиканьем, свистом, улюлюканьем прошел кортеж сарыкундинской молодежи. Толстый, жизнерадостный Абдували, прозванный за свою круглую, всегда сияющую физиономию "Эх ты, луна!", обмотал голову пестрым, по–фазаньи ярким тряпьем, напялил неведомо откуда раздобытый старый–престарый парчевый халат, навесил на себя вместо портупеи кожаные подпруги. В руках у него было огромное дедовское ружье, из которого никто не решался стрелять уже добрых полсотни лет.
- Вай дод! Дехкане, вай дод! - вопил "Эх ты, луна".
Звонкими криками, грохотом котлов и барабанов отвечали джигиты на истошные вопли толстяка.
- Вай дод! - проворчал "Эх ты, луна" и бросился к чинару. - Помогите мне, великому курбаши. Ха, за мной гонится пучеглазая лягушка. Ах, вай дод! Смерть угрожает моим печенкам! Спасите!
Будто спасаясь бегством от грозной опасности, "Эх ты, луна" вскарабкался на чинар и там разрядил в небо свою древнюю пищаль.
Выстрел прозвучал оглушительно, и горные ущелья ответили многоголосым эхом.
Но что это? Эхо разносилось по долине слишком долго. Сухой треск выстрелов рассыпался на окраинах кишлака.
С вершины чинара вдруг раздался крик:
- Вай дод, басмачи!
По улице, где только что веселилась толпа юношей, во весь опор проскакали всадники. Они решительно осадили лошадей у подножия большого чинара, перед сарыкундинскими старейшинами, торжественно восседавшими на паласах в ожидании праздничного ужина.
Наезжая конем на ошеломленных стариков, передний всадник с уродливым лицом, но статный и ловкий, заговорил властно:
- Салом алейкум, мусульмане. - Не дождавшись ответных приветствий, он продолжал. - Письмо! Я привез письмо от его высокодостоинства, командующего войсками ислама Кудрат–бия к старейшинам Сары–Кунда.
И, наклонившись с седла, протянул свернутое в трубочку письмо. Тут же он высокомерно добавил:
- Быстрее! Вы, чернохалатники, грязь недостойная прилипнуть к сапогам курбаши, пошевеливайтесь. Возблагодарите пророка, что Кудрат–бий соизволил сделать вам последнее предупреждение.
Конь нетерпеливо танцевал на месте. Басмач уперся рукою в бедро.
- Читайте народу! Я жду ответа.
Письмо прочли.
Вот что писал Кудрат–бий, столь великодушно отпущенный на свободу сарыкундинцами всего только несколько часов назад:
"Обитателям кишлака Сары–Кунда, мусульманам, бисмилля и рахман и рахим. Вы, дехкане, черные душой и невежественные в вопросах веры, заблуждаетесь, действуя не по велениям шариата. Опомнитесь! Помогая безбожным красноармейцам, вы идете против ислама, исповедывавшегося вашими отцами и отцами ваших отцов. Вы идете против нас, таких же правоверных как и вы.
Если вы будете поддерживать злокозненных гяуров, то клянемся книгой книг - кораном, что всем дехканам с их женами и сыновьями мы укоротим жизнь, все их имущество отберем, а в кишлаке Сары–Кунда мы не оставим ничего, кроме могил. Помните это и поймите, что только великодушие наше и доброта заставляют писать это доброжелательное предупреждение после нанесенных нам обид и поношений от недостойных аксакала Сираджеддина, кузнеца Юсупа и человека, именуемого Мергеном. Людей этих отдайте без разговоров в наши руки еще до ответа. Мы с ними поступим по закону, казним легкой смертью. В случае вашего несогласия, для уничтожения дехкан Сары–Кунда и их имущества у нас есть достаточно сил.
Кудрат–бий, командующий".
Посланец курбаши небрежно играл камчой с блестящей инкрустированной серебром рукояткой. Всем своим видом он показывал, что содержание ответа мало его интересует, что участь сарыкундинцев решена, что будь он на месте Кудрат–бия, он не стал бы вести лишние и нудные переговоры, а сразу же принял бы решительные меры.
Вновь разгоревшаяся в долине стрельба напомнила сарыкундинцам, что на этот раз Кудрат–бий действует более предусмотрительно.
- Ну, - сказал посланец, - вы даете ответ?
Нет сомнения, что в этот момент и Сираджеддин, и кузнец, и Мерген горько пожалели о своем опрометчивом поступке. Кишлак лежал посреди долины беззащитный, беспомощный, басмачи ждали только сигнала, чтобы ринуться на свою жертву.
Старейшины медлили. Гордый дух горцев не позволял им согласиться на басмаческие требования. Страх, леденящий душу, мешал ответить отказом, ибо они отлично понимали, что Кудрат–бий, не поколеблясь осуществит свои угрозы. Отцы кишлака молчали в мучительном, тоскливом раздумье. Они ждали, они надеялись.
Тогда из–за ствола чинара вышел "Эх ты, луна". Он был все еще возбужден и не сознавал опасности. Подойдя вплотную к всадникам, "Эх ты, луна" сдвинул свою шутовскую чалму набекрень и, паясничая, заговорил:
- Ха, это ты Зуфар–мухрдор! Я вижу облезлую собаку, забравшуюся на золоченое седло, в котором достоин сидеть витязь. Мусульмане! Гоните эту потаскуху, гоните в шею…
Старейшины Сары–Кунда повскакали с мест, зашумели.
- Убирайся, палач! Убирайся, пока тебе не надавали палками по заду.
Скрипучий голос перекрыл возгласы.
- Довольно! Я знал, что безумцы остаются безумцами. Ваш час наступил.
На площадь выехал Кудрат–бий. Из проулков с ружьями наперевес выехали басмачи.
Кудрат–бий медленно сошел с коня и сделал два шага к застывшему на месте "Эх, ты луна". Неторопливо вынув из–за пояса парабеллум, курбаши у всех на глазах пристрелил кишлачного весельчака и балагура.
Кровавая расправа началась. Запылали скирды хлеба, сложенные на плоских крышах домов. Всю ночь воины ислама бесчинствовали в кишлаке. Вопли и плач не стихали до утра…
Дряхлых стариков, могучих кряжистых мужчин, юных девушек, почтенных матерей семейств, плачущих, перепуганных ребят согнали на рассвете на площадь перед мечетью. Моросил дождик. Пахло дымом и мокрой глиной. Сарыкундинцы брезгливо поглядывали на неряшливые следы басмаческого пиршества, тянувшегося шумно и непристойно всю ночь. Забившись в темные углы своих каменных хижин, дехкане слышали заунывные песни бачей, звероподобные возгласы их поклонников, визг, беспорядочную, крикливую музыку, похожую на стоны жертв, и чьи–то подлинные стоны. В хаос звуков врывались выстрелы и одобрительный вой…
Мрачное, распухшее от бессонной ночи лицо Кудрат–бия не сулило непокорным дехканам ничего доброго. Его мучила икота, и он пил пиалу за пиалой остуженный чай.
У самых смелых сжались сердца, когда в сумраке наступавшего утра начала вырисовываться в дупле Большого Чинара непонятная, леденящая душу белая фигура.
- Что это? Кто? - шептали, чуть шевеля губами, люди, протискиваясь вперед, чтобы поглядеть, и, тут же, отпрянув назад, бормотали молитвы, проклятия.
В черном провале дупла виднелось голое тело. Человек был поставлен на голову, повешен за ноги, распят. Страшная, налитая синей кровью голова с выпученными, остановившимися глазами смотрела на толпу. Когда стало светлее, все увидели, что тело распятого покрыто ранами и кровоподтеками - следами бесчеловечной пытки. Сдавленный, хриплый голос прозвучал в толпе:
- Мустафа! Это Мустафа…
Ропот, заглушённые рыдания наполнили площадь.
- Молчать! - заревел огромный, толстый ясаул–баши с плоским носом и рыжей бородой. - Молчать! Бек будет говорить.
Не вставая, не повышая голоса, Кудрат–бий сказал:
- Мустафа ваш односельчанин. Мустафа перешагнул закон мусульман, захотел помогать красным. Теперь Мустафа подох, как подохнете и все вы… Смотрите и трепещите. Пусть каждый из вас десять раз умрет от страха, прежде чем ему перережут горло. И пусть каждый из вас знает, что я, Кудрат–бий, отменил советскую власть и что ваши глупые усилия в борьбе против нас, Кудрат–бия, были усилиями муравьев, борющихся, со слоном. Все. Эй, вы, приступайте!
В руках басмачей блеснули ножи. Толпа шарахнулась назад. Но и сзади напирали палачи. Отчаянный женский вопль прорезал воздух…
- Постойте! Именем бога всемогущего, всемилостивого, остановитесь, - громко прозвучал чей–то голос.
С террасы мечети, опираясь на высокий посох, спустился благообразный человек в ослепительно–белой чалме и в белом, безукоризненной чистоты, халате.
По толпе пронесся ропот:
- Ишан–Азиз! Святой хазрет! Пайгамбар! Старец горы!
Кто–то робко крикнул:
- Святой отец, вступись за нас…
Старец горы - Ишан–Азиз был известен далеко за пределами долины своей благочестивой, подвижнической жизнью и глубоким знанием корана - мусульманской премудрости. Сотни лет пещера на Красной горе служила прибежищем ишанам - Старцам горы, звание которых переходило от отца к сыну. Сарыкундинцы кормили, поили, одевали святых хранителей пещерного мазара. Сотни лет старец горы был высшим старейшиной жителей кишлака Сары–Кунда и заступником их перед богом.
И сейчас, в минуту смертельной опасности, сердца даже самих вольномыслящих устремились к этому, воздевшему очи к небесам, святому человеку. Многие упали на колени: руки тянулись к старцу.
Кудрат–бий поднялся на ноги и сделал несколько шагов навстречу старцу.
- Пожалуйте, пожалуйте, великий.
Ишан неторопливо уселся на ковер. Он обвел взглядом толпу; на секунду взор его остановился на теле распятого.
Лицо старца горы оставалось непроницаемым.
Но вот он повернулся к Кудрат–бию.
- Добрый мой бек, что соизволили вы решить в отношении этих многогрешных?
Курбаши тревожно заглянул в глаза старца.
- Мы решили, - неуверенно ответил он, - мы решили пресечь их жизненный путь. А? Что вы сказали?
Разгладив бороду, старец горы коротко бросил:
- Чилим!
Юноша, сопровождавший его, вырвал из рук приближенного курбаши чилим и бросился к ишану. Сделав три положенных затяжки и выпустив густую струю дыма из отверстия чилима, старец горы задумчиво покачал головой.
- Я думаю, - начал он, - пролитие крови мусульман мусульманами есть вещь недозволенная, и вы, великий курбаши, как мусульманин и правоверный последователь великого пророка, не найдете возможным сойти с предначертанного пути. Кровь мусульман да не прольется здесь…
Радостно зашумела толпа.
- Великий ишан, - забормотал в смущении Кудрат–бий, - они отступники. Смертную кару они заслужили. Они не мусульмане больше.
- Кровь мусульман не прольется здесь, - веско сказал ишан и многозначительно добавил: - Отпусти их. Но, прежде чем они уйдут, пусть каждый из виновных - и мужчина, и женщина возьмет тяжелый, самый тяжелый камень и в искупление вины повяжет тяжесть эту себе на шею.
Курбаши дал знак. Басмачи расступились, Сарыкундинцы, радостные и благодарные, поспешно бросились к оградам, окружавшим дворики. Они тащили тряпки, веревки, помогали друг другу надевать камни на шею. Местами уже слышались шутки, смех.
Когда суматоха утихла и дехкане собрались снова на площади, ишан громко, во всеуслышание, сказал Кудрат–бию:
- Отступничество - великое прегрешение, прегрешение, тяжестью своей тяжелее самого тяжелого камня. Камень же, брошенный в воду; не всплывает. Так и прегрешение, брошенное в пучину, не всплывет…
Он встал, медлительный и важный, и удалился, пройдя мимо застывшей, недоумевающей толпы…
Кудрат–бий отлично понял святого ишана. Отрывисто пролаял он приказание. Десятки басмачей бросились вязать руки ошеломленным, гнущим шеи под тяжестью камней беднякам и батракам.
В углу двора и на террасе мечети среди резных колонн толпились богатеи - баи, торговцы, зажиточные дехкане. Одни со злорадством, другие с ужасом и жалостью взирали на дикую расправу, но никто ни слова не сказал в защиту сарыкуидинцев.
Покрикивая, как на мирном базаре, - "пошт, пошт!" - "пошел, пошел!" всадники погнали сарыкундинцев к бурной горной реке топить прегрешения против аллаха, эмира, беков…
IV
Всю ночь отряд бойцов шел через Санг–Гардакское ущелье по скалистым тропам, карабкался по кручам перевалов, пробирался по зыбким карнизам над пропастями.
Камни скатывались с грохотом вниз, в черные, зияющие провалы, увлекая за собой щебень, гальку. Лавины обрушивались в тучах песка и пыли в ложе горного потока.
Отряд спешил, и поэтому сразу же была отброшена мысль идти по хорошей кружной дороге. Двигались по заброшенным, давно неезженным тропам. Копыта лошадей срывались, со скрежетом скользили по щебню, выбивали искры. Местами люди спешивались и, ведя лошадей в поводу, карабкались среди камней, больно ударяясь о невидимые в темноте острые выступы.
Нужно было спешить. Горы взывали о помощи.
- Скорее, скорее, - бормотал гонец из Сары–Кунда. - Торопитесь. Они уже пришли в кишлак. Смерть пришла уже.
И он неутомимо шагал впереди коня Кошубы, увлекая за собой весь отряд.