Он был в белой чалме, в синем суконном халате, в ичигах и кожаных калошах. Холеная, аккуратно подстриженная бородка ниспадала на воротник белоснежной рубашки.
Поравнявшись с высокой, подвижной девушкой, примерявшей украшенную серебром красноармейскую шашку, приезжий брезгливо бросил:
- Ты что же, русское евангелие чтишь, неверная?
Горянка не растерялась.
- Что мне евангелие - я и корана не видела, - шутливо ответила она.
Кровь бросилась в лицо незнакомца.
- А много ли у тебя поклонников твоих прелестей, ты, беспутная? - прохрипел он.
И столько было ярости в его словах, что смех, шутки, разговоры в толпе сразу смолкли.
На глазах девушки заблестели слезинки. Она резко вскрикнула:
- Пусть борода твоя вылезет по волоску! - и закрыла покрасневшее лицо рукавом.
Приезжий взмахнул короткой заостренной палкой, которой он погонял своего осла. Лицо его стало белым, как бумага, щека подергивалась.
Рядом с ним очутился староста Сираджеддин.
- Хош! В чем дело? Здравствуйте, уважаемый, кто вы и что вам надо!
Приезжий поднял веки и осмотрелся. Глаза его встретились с внимательным взглядом Кошубы. И сразу лицо приезжего изменилось, стало приторно–ласковым, любезным.
- Здравствуйте, здравствуйте, мир вам, доблестные воины и трудолюбивые дехкане. Кто здесь староста? У меня к нему дело.
И он извлек из поясного платка свернутую в трубочку бумагу.
Сираджеддин помог приехавшему слезть с осла и взобраться на валун. Там послание было вручено кузнецу Юсупу, ставшему признанным начальником сарыкундинского доброотряда. Письмо читал, вернее разбирал Курбан. Все слушали молча, с глубоким вниманием. Только изредка чтение прерывалось возмущенными возгласами.
Документ гласил:
"Бисмилля–и–рахман–и–рахим! Дехкане Сары–Кунда. Именем того, кто взирает на вас недремлющим оком, еще призываем вас: одумайтесь! Мы с неисчислимым войском ислама стоим на горе и взираем сверху на ваши безумства. Опомнитесь! Предупреждаем в последний раз.
Великой милостью его высочества, в воздаяние неоценимых заслуг и доблестей, проявленных в делах беззаветной и верной службы и преданности трону в трудную годину священной войны, мне, воину ислама Кудрат–бию, дарована сиятельная степень - парваначи. Надлежит всем без исключения подданным священного бухарского эмирата воздавать нам уважение и почести, оказывать беспрекословное повиновение, дабы мы могли проявлять еще больше рвения в служении делу пророка и спасения государства от грязной руки неверных. А потому приказываю отказаться раз и навсегда от дружбы с большевиками, снабдить воинов ислама, входящих в состав нашего отряда, пищей и питьем, а лошадей кормом и всем необходимым для ведения священной войны, а также отдать все оружие, захваченное нечестно во время последней битвы с воинами ислама. Сказано в письме все. Так да будет. Неповинующиеся погибнут, повинующиеся да возрадуются.
Кудрат–бий парваначи."
Волна негодования и гнева взметнулась вокруг приезжего, воздух зазвенел от яростных выкриков. Но приезжий стоял спокойно, перебирая четки и всем своим невозмутимым видом стараясь показать, что происходящее его не беспокоит нисколько и вообще мало касается.
Наконец Сираджеддин обратился к нему:
- Как вы посмели сюда явиться? Сейчас я и двух копеек не дам за вашу голову.
- Да, - добавил Санджар, - вы попали головой в раскаленную печь.
В голосе Санджара звучала угроза, и приезжий невольно съежился под его жестким взглядом.
- Выслушайте меня. Я совершал путь в Байсун к святым местам. Утром близ кишлака меня остановил всадник и попросил доставить в Сары–Кунда письмо.
- Кто вы?
- Мюрид ишана Хамдама, раб божий.
Наскоро устроенный допрос в известной мере рассеял подозрение. Кошуба махнул рукой: "Мало тут шляется, по дорогам, этих ханжей".
Впрочем, внимание сарыкундннцев было отвлечено более важным делом - обсуждением ответа Кудрат–бию.
Кузнец Юсуп вручил мюриду бумагу и калям. Когда тот заколебался, Сираджеддин не без ехидства заметил:
- Вы ведь мюрид святого ишана Хамдама, а не святого Кудрат–бия…
Приезжий почувствовал в словах старосты угрозу и забормотал:
- Что вы, что вы! Воля ваша. Мы повинуемся.
Он сел на камень, скрестив ноги, и положил на левое колено лист бумаги.
- Вы, я вижу, опытный писец, - сказал кузнец Юсуп, - пишите.
И он продиктовал следующее послание:
"Вам, бандиту с черным сердцем, Кудрат–бию, пишем мы, дехкане Сары–Кунда. Наши детишки побрезгуют испражняться на твою покрытую паршой и прочервивевшую голову, они найдут для этого дела местечко почище. Свет справедливости и храбрости сияет в наших сердцах. Благородная советская власть - наша мать. Большевики - наши руководители. Эмир - кровожадный тиран, а вы его палач, и судьба ваша имеет длину в два–три коротких зимних дня. На угрозы ваши мы плюем, как на падаль… Союз малоземельных дехкан Сары–Кунда: кузнец Юсуп, староста Сираджеддин, Мерген, Абдували и еще сто десять дехкан".
Курбан, взяв из рук приезжего письмо, громко прочитал его. Каждый из присутствующих подошел и приложил к бумаге медную печатку или большой палец, предварительно послюнявив и помазав его чернильным карандашом.
Затем письмо было вручено мюриду с приказом немедленно передать по назначению.
Прежде чем вернуться в Тенги–Харам, Кошуба предпринял совместно с Санджаром операцию в окрестных горах против кудратбиевской шайки. Но, несмотря на деятельную помощь сарыкундннцев и жителей соседних кишлаков, басмачей обнаружить не удалось. За двое суток горных маршей не было сделано ни одного выстрела. Кудрат–бий избегал столкновений. Впрочем, это была обычная басмаческая тактика: уклоняться от открытого боя, жалить исподтишка.
VI
По неезженным и нехоженным тропам, через безвестные перевалы отряд возвращался в Тенги–Харам, где была оставлена экспедиция.
Кроме постоянного проводника экспедиции, Ниязбека, который принял участие в сарыкундинском походе, путь по горным тропам указывали три горца–таджика, взятые из безымянного кишлачка, забравшегося к самой линии вечных снегов.
Перед тем как вступить в ущелье, каждый осмотрел сбрую, коня и в особенности подпруги. Проводники, пошептавшись, сказали:
- Места дальше пойдут серьезные. Дорога испортилась, нехорошая стала. Придется набраться терпенья, если хотим пройти.
Настроенный несколько легкомысленно, Санджар заметил:
- Из терпенья и халву можно сварить. Пройдем. И двинулся вперед.
Южный склон ущелья был совершенно гол и гладок. Скала почти отвесно обрывалась вниз. Кругом солнце и камни, а из черной щели, куда предстояло проникнуть, тянуло сыростью и прелью и доносился монотонный рев невидимого водопада.
Пока шел отлогий склон, лошади весело шагали, а всадники бодро посвистывали и покрикивали. Один из горцев даже затянул песню.
Но едва караван вошел в тень, падавшую от скалы, настроение у всех испортилось. Кое–кто с тревогой поглядывал на глыбы гранита, угрожающе нависшие над тропой. Раздался неуверенный возглас: "Где же тут дорога?"
Кто–то выразил общее настроение: "Да тут из–за камней в два счета перещелкают. И не увидешь, кто".
Внезапно заволновались и проводники. До сих пор они вели отряд добросовестно, сами торопили, помогали. А тут подошли к Кошубе, разговаривавшему с Санджаром, и поклонились чуть ли не до земли.
- Что вам? - недовольно спросил Кошуба, весьма подозрительно относившийся к чрезмерным знакам почтительности.
Старший из проводников вдруг начал вздыхать и жаловаться на горы, на горькую судьбу бедняков, на проклятую погоду, которая портит дороги, на ломоту в костях. Командир терпеливо слушал и, только дождавшись паузы, резко спросил:
- Чего, я спрашиваю, вы хотите? Есть дальше дорога или нет дороги?
Тут горец окончательно разохался. Он начал уверять, что вообще дальше начинается джинхона - жилище злых духов. С неба там сыплются камни величиной с дом, бесы хохочут в пещерах и пугают лошадей. Дороги же вообще нет, правда, она, может быть, и есть, но обрушилась. Мост через речку был прежде, а теперь его снесло паводком. Речку вброд перейти нельзя. Самое же главное - овринг. Пусть подохнут эти эмирские чиновники да басмачи. Уже два года никто не чинит овринг и ни одной новой палки не воткнули…
Санджар рассвирепел.
- Зачем вы сюда нас затащили? Сколько мы потеряли времени!
- Пройти невозможно, - невозмутимо твердил проводник.
В добродушном лице горца было столько тупого упрямства, что, казалось, его ничем нельзя было преодолеть.
Забитое население горной страны, входившей в состав владений эмира бухарского, боясь всяких налоговых сборщиков и чиновников, старалось отгородиться от их разорительных визитов стеной бездорожья. Горцы нарочно строили свои кишлаки в малодоступных местах; бывали случаи, когда жители горных ущелий портили овринги и делали горные тропы временно непроезжими. В качестве проводников кишлаки выделяли обычно людей ловких и умных, умевших запугать знатного и изнеженного представителя власти рассказами об опасностях пути.
Трудно было допустить, что сейчас горцами движут те же соображения - все население Кок–Камарского нагорья уже знало о том, что красные войска спасли сарыкундинцев от гибели.
Был единственный способ сломить упрямство проводников.
И Санджар этот способ избрал.
Он резко бросил:
- Ну, вы неженки и лежебоки, боящиеся натереть мозоли на своих ножках, - и, щелкнув в воздухе камчой, тронул коня.
Не оборачиваясь, Санджар ехал по ущелью и напевал вполголоса песенку, слов которой нельзя было разобрать. Ниязбек последовал за командиром.
Проводники потоптались на месте, пошептались и побежали вслед за отрядом. Через минуту порядок восстановился. И когда всадники подошли к оврингу, впереди, как и раньше, шли проводники–таджики, посохами ощупывая опасные места; за ними шел, ведя под уздцы свою лошадь, Ниязбек, дальше ехал верхом не пожелавший спешиться Санджар.
Не спешился он и на самом овринге. Степняк, привыкший к равнинам, где дорога была широка, как степь, Санджар не любил гор и на опасных узких тропах больше доверял своему испытанному коню Тулпару, чем себе. Командир ехал, сжав губы и смотря прямо перед собой, боясь бросить взгляд вниз, в неумолимо тянувшую к себе бездну. Санджар всегда говорил, не стесняясь, что боится этих шатких и неверных оврингов и что у него на краю обрыва просто голова кружится.
Здесь же надо было пройти овринг длиной с версту.
Трудно, не побывав в горах, представить себе эти скалистые "дороги" Кухистана. Издревле горцы строят на обрывистых склонах ущелий овринги. Пользуясь малейшими выступами, устанавливают по возможности прочно дреколья, укрепляя их концы, там где это необходимо и возможно, глыбами камня. Как трудно установить такую основу у карниза, можно судить хотя бы по тому, что иной раз работа ведется на высоте пятисот–шестисот метров над пропастью, а то и выше. На дреколья укладываются бревна или жерди, концы которых закрепляют в щелях и расселинах каменной стены. На эту основу овринга набрасывается хворостяная настилка, мелкая галька, песок.
Жидкий, трясущийся помост часто идет зигзагами, иногда ступеньками в виде лестницы. Когда движется вьючный караван - группа всадников, угольщики со своими ишаками, - все это зыбкое сооружение угрожающе трещит, колышется и, кажется, вот–вот обрушится в бездну.
Осторожно, в полном молчании, двигался по оврингу отряд бойцов. Тулпар легко притрагивался копытом к настилу и, только уверившись в прочности его, твердо ступал ногой. От непрестанного напряжения конь дрожал мелкой дрожью, и дрожь эта передавалась Санджару.
Слегка прищурив глаза, командир поглядывал на тяжело шагавшего коня Ниязбека, на самого Ниязбека, идущего пешком впереди, и на горцев, шедших беспечным шагом, заложивши руки с посохами за спину под вздернутые халаты. Все это видно было хорошо, так как карниз поднимался круто вверх и проводники, Ниязбек и его конь были выше Санджара.
Несчастье произошло неожиданно. Показалось или нет Санджару, но Ниязбек вдруг остановился и резко обернулся. На минуту командир увидел болезненно искривившееся его лицо. Что–то резко щелкнуло. Конь Ниязбека с диким ржаньем встал на дыбы, заслонив черной тенью тропу и людей. Испуганно храпя, Тулпар попятился и начал оседать на задние ноги. Под ним затрещал хворостяной настил, посыпались камни. А конь Ниязбека все еще стоял прямо, как бы танцуя, и раскачивался над бездной на задних ногах. Жалобное ржание его перешло в пронзительный визг. Санджар холодеющими руками рванул повод и заставил Тулпара тоже встать на дыбы. И во–время… Конь Ниязбека, сделав последнее усилие удержаться на овринге, повернулся на задних ногах вокруг своей оси, с грохотом упал на самый край овринга и, увлекая за собой камни, песок, колья, повалился вниз, в ущелье. Не подними Тулпара Санджар, конь Ниязбека сбил бы его с ног и увлек за собой в пропасть с высоты по меньшей мере в полкилометра.
Но и сейчас Санджар с ужасом чувствовал, что Тулпар балансирует на задних ногах, как на натянутом канате, почти потеряв равновесие. Запомнился противный скрип от трения тела о каменный выступ. Командир все пытался лечь на шею коня, а конь запрокидывался назад, переступая копытами по неровному, предательски колеблющемуся настилу овринга. Из–за спины доносились дрожащие голоса Курбана и Медведя, старавшихся успокоить коня.
Каждый понимал, что, оступись Тулпар, подломись какая–нибудь жердочка - и командир погиб. Для самого Санджара эти минуты тянулись как вечность. Шепотом он молил:
- Над бездной гибели ты, Тулпар, один мой друг и хранитель. Друг, держись… Я - как младенец в руках матери… Донеси меня. Не брось мое тело в пучину могилы.
Вздох облегчения вырвался из груди Санджара, когда, наконец, передние ноги Тулпара медленно опустились на карниз. И конь и всадник дышали тяжело, со свистом. Бока Тулпара покрылись клочьями пены.
Только теперь до слуха Санджара дошли свирепые выкрики Ниязбека. Размахивая тяжелым револьвером, он наступал, отчаянно жестикулируя, насколько это было возможно на узком пространстве овринга, на проводников, и проклинал их, на чем свет стоит. Горцы, с ужасом поглядывая то на беснующегося человека, то далеко вниз, в ущелье, где на камнях, заливаемых вспененной водой, лежало изуродованное тело великолепного коня, победителя многих состязаний, твердили:
- Ох, господин! Виноваты, господин!
Отмахиваясь от назойливых звуков голоса Ниязбека, Санджар пытался привести в порядок мысли. И только одно он мог вспомнить: где–то и кем–то сказанные слова об овринге в горах Зеравшана. Будто там, на скале, над пропастью высечено:
Будь осторожен, как слезинка на реснице,
От тебя до смерти только шаг.
Наконец Санджар пришел в себя. Потрепав Тулпара по взмокшей шее, он сказал:
- Ну друг! Поехали.
Тулпар шагнул вперед. Тогда Ниязбек, обернувшись, закричал:
- Надо наказать этих мерзавцев!
Слабым жестом руки Санджар махнул вперед.
- Они нарочно покатили камень, чтоб напугать моего Серого, - кричал Ниязбек. - Требую наказания, не то я сам пристрелю их.
Нехотя разжав зубы, Санджар все еще нетвердым голосом сказал:
- Потом поговорим… Пошли.
- Мы не бросили камня, - крикнул пожилой проводник, - мы ничего не делали. Мы шли и шли.
Санджар прервал его.
- Идем! Будем говорить потом!
Караван тронулся. Каждый, проходя над местом, где произошел несчастный случай, с замиранием сердца поглядывал на распластавшийся далеко внизу труп коня.
Вдруг на лицо Санджара упала тень. Он невольно посмотрел вверх. Тяжело взмахивая черным с белыми крыльями, над ущельем кружились громадные птицы. Одна другая… Они спускались все ниже. Не прошло и десяти минут, как множество их уже летало над рекой, над погибшей лошадью. Это были стервятники. Когда отряд заворачивал на скалу, зловещие птицы сидели на горных выступах, все еще не решаясь опуститься вниз и приступить к пиршеству.
- Огонь опалил наши души, когда мы увидели, что смерть подбирается к вам, хозяин, - заговорил проводник, когда отряд выбрался на широкую зеленую поляну.
Держась за стремя, он смотрел на Санджара, и в лице, в глазах его было столько искреннего беспокойства, что сомнения, мелькнувшие на мгновение в голове командира, совершенно исчезли. Санджар с улыбкой слушал взволнованные слова сочувствия и упрека.
- Зачем вы не сошли с коня, таксыр. Часто путь на перевал кончается в раю. А еще у нас в горах говорят: за сотню лучших скакунов не отдавай своих двух ног.
В сжатых губах Санджара почувствовалось нетерпение. Он отвык уже от наставлений.
- Хорошо, братец. Где бы здесь отдохнуть? - прервал горца Кошуба.
Проводник повернулся и сказал:
- Здесь близко.
Крутая тропинка привела к зыбкому мостику, качающемуся над бездонным, сузившимся здесь до нескольких метров, ущельем. Даже Санджар вынужден был слезть с коня и перейти на другую сторону пешком, ведя под уздцы косящего безумными глазами и стригущего ушами Тулпара.
У скалистого обрыва в тени большого карагача пряталось жилище угольщика - благообразного, крепкого горца с длинной седой бородой. Вся усадьба состояла из бедной, но очень опрятной хижины, на крыше которой стояли аккуратно сложенные башенки кизяка, и овчарни, прилепившейся к огромному, величиной с двухэтажный дом, валуну. Выше, на склоне горы, стоял каменный скелет полуразрушенного мазара.
Пока Кошуба, Санджар и Ниязбек беседовали с угольщиком, Медведь и Джалалов с наслаждением умывались ледяной водой ручья, пахнущей мятой и неуловимой горной свежестью. Медведь намылил голову и лицо и, плюясь розовой пеной, ворчал:
- Нет, тут нечистое дело.
- Думаете, эти горцы?
- Какое там!.. Они нас уважают.
- А камень?
- Я камня не видел.
- Я тоже…
Сложив в мешок мыло, зубную щетку и полотенце, Медведь вручил все это Джалалову и кратко заявил:
- Ну, я пойду. Спросят - скажи, пошел пройтись! проветриться.
Если бы внимание Медведя не было целиком отвлечено крутым и опасным спуском по каменистым осыпям, он заметил бы пробиравшегося вслед за ним среди камней и кустов фисташки, барбариса и горной ольхи одетого во все темное человека. С величайшим интересом человек следил за каждым движением Медведя, чмокая от удивления губами, когда старик ловко и легко пробирался по опасным крутизнам. Сам преследователь не отставал от него ни на шаг, скользя, как тень, и не производя ни малейшего шума. Вскоре эта предосторожность стала излишней, так как внизу, на дне сырого и мрачного ущелья шум бешеного голубого потока полностью заглушал все звуки.