Тогда заговорил Касым:
- Красные воины оседлали молниеподобных коней и бурей ворвались в город великолепия, где домов столько же, как у нас камней… Ленин из этого города написал огненное слово всему народу. На призыв Ленина единодушно откликнулись все несчастные, угнетенные. Воспрянув, как гордый сокол, Сталин воскликнул: "Мы готовы!" и повел гневный народ в бой.
Высокий горец добавил:
- Бухарские баи спрятали письмо Ленина… Пользуясь нашей неграмотностью, они сказали, что, прогнав и низринув в прах царей, Ленин отдал власть богатым людям, потому–де, что они уважаемы и мудры. Баи приказали нам, простодушным, воевать против большевиков. "Так, - они говорят, - сказал Ленин…". Но мы знаем теперь, что нас бессовестно, коварно обманули. Мудрый Ленин так не говорил, ибо он ненавидел богачей и любил простой народ.
- Ты прав, друг, - сказал Санджар. - Не верьте баям и помещикам. Верьте Советам, избранным самими рабочими и крестьянами. И от эмирских и байских порядков не останется ни пылинки. Это зависит от вас, друзья. Выполняйте заветы Ленина, помогайте Красной Армии, громите поганые гнезда басмачей. Помните - с первых дней революции Красная Армия была вместе с рабочими и дехканами в горе и веселье, в битве и на празднике ликования.
Высокий горец ответил за всех:
- Мы знаем. Благодаря большевикам мы стали людьми.
Санджар и его спутники ускакали.
… Уже проехав мост через бурную, изжелта–мутную Ширабад–Дарью, Санджар обернулся к Джалалову:
- Слышали? Никогда, никогда народ не позволит, чтобы на эту землю легла леденящая душу тень эмира.
Выслушав рассказ о посещении разведчиками Дербента, Кошуба долго молчал, время от времени искоса поглядывая на едущего рядом с ним Санджара. Потом повернулся к нему и резко сказал:
- Не думаете ли вы, Санджар, что баи посмели обратиться к вам с таким предложением только потому, что вы сами дали им повод своим поведением?
- У нас говорят, - прервал командира Санджар, - сколько ни хвали меня, сколько ни ругай меня, а цвет глаз моих не изменится. А вы, товарищ Кошуба, хотите, чтобы я изменился.
- Да, я хочу, чтобы вы поняли.
- Что же я должен понять? - Санджар уже не скрывал своего раздражения.
- А то, что добровольческие отряды приносят пользу лишь до тех пор, пока они принимают руководство командования Красной Армии, пока соблюдают дисциплину. Если нет, - они опаснее басмачей.
- Я… Мой отряд - басмачи?
- Вот вы ушли с Термезской дороги. А ведь командование рассчитывало на вас, не послало туда другого отряда. И теперь весь тракт, быть может, в руках бандитов. Вы же находитесь здесь. Зачем?
- Когда идешь по следам волка, правил нет. А я иду по следам Кудрат–бия…
- Выслушай меня внимательно, Санджар. Я уже давно смотрю на твой отряд как на часть Красной Армии, боевую, отличную часть. Ты слышал о товарище Куйбышеве?
- Да. Он ученик и друг великого Ленина.
- Товарищ Куйбышев приехал в Ташкент посланцем партии, посланцем Ленина и Сталина, помочь узбекскому народу, таджикскому народу, туркменскому народу установить советскую власть. Ты знаешь это?
- Да. И я знаю: он говорил - Красная Армия не только защитница интересов трудящихся, но и строитель новой жизни для их счастья и блага…
- Правильно, Санджар, правильно. И он же говорил, что Красная Армия стала мощной, организующей, дисциплинирующей и просвещающей силой. И каждый узбек, каждый таджик, служащий в ней и вернувшийся домой (не всегда же будут басмачи и война) станет руководителем своих братьев в труде и создании нового, счастливого отечества.
- Но… я сражаюсь, кажется, так, как нужно… - пробормотал Санджар. Он отвернулся и смотрел на гору чересчур внимательно, хотя в голых и каменистых боках ее ничего примечательного не было.
- Как ты сражаешься, все видят и все знают. Но помни: Красная Армия сильна своей сознательной дисциплиной. Без дисциплины, революционной дисциплины мы - ничто. И твой путь в Красную Армию - через дисциплину. - Зачем ты здесь? - сурово продолжал Кошуба. - Экспедиции твой отряд не нужен. Значит, разговор о чьих–то глазах - не пустой разговор, значит, я был прав, когда говорил в Гузаре, что из–за чьих–то глаз ты забыл о народном деле.
Лицо Санджара медленно наливалось кровью, темнело; взгляд его - тяжелый, неприязненный, остановился на Кошубе.
- Насчет черных глаз… Не надо говорить об этом…
- За что ты борешься, Санджар?
Наморщив лоб, нахмурившись, батыр думал; рука его нетерпеливо играла ремнем винтовки, перекинутой через плечо. Наконец он не без раздражения ответил:
- Я хочу чтобы не было людоеда эмира, я хочу вернуть народу то, что у него отняли силой беки и помещики, я хочу… О, я хочу найти такие сокровища, такие богатства, что, если я раздам их народу, то их хватит для всех вдов и сирот, нищих и калек, несчастных и обиженных. И они тогда будут жить припеваючи и не знать горя и славить советскую власть.
Кошуба чуть улыбнулся, слушая Санджара, который сейчас произнес, быть может, самую длинную речь со времени своего появления на свет.
- Брат, ты прав, но не во всем. Можно и нужно отобрать у эксплуататоров все награбленное и отдать народу, трудящимся. Можно и нужно, но не только это надо сделать. Даже если ты соберешь все, что наворовали баи и помещики, купцы, ростовщики и вся прочая мразь, ты не сделаешь трудящихся навсегда сытыми и зажиточными. Советская власть никого не хочет облагодетельствовать… Мы не благодетели…
- Но я знаю, что эмирский вельможа два, нет, почти три года назад похитил у народа целое сокровище и воровски укрыл его в тайном месте. Я найду его, я верну его тем, кому оно принадлежит по праву. Я сделаю народ счастливым. Там каждый камешек, а их много там, сделает целую дехканскую семью сытой и зажиточной на три поколения…
И Санджар рассказал Кошубе о руднике Сияния и об эмирском министре Али–Мардане.
- Я найду его, я из него вытяну все жилы, но заставлю сказать, где сокровища.
Лицо комбрига стало серьезным.
- Все, что ты рассказал, похоже на сказку. Но даже если он действительно спрятал где–то и что–то, ведь это все равно, что искать иголку в стоге сена. И, наконец, ты будешь гоняться за призрачной птицей счастья детских сказок, мечтать осчастливить народ спрятанными в пещеpax драгоценностями в то время, когда у меня и у тебя одна ясная цель - истребить, уничтожить всех тех, кто сам не работает, а плетью и страхом казни заставляет работать на себя всех тех, кто живет пóтом и кровью трудящихся. Наша цель - дать возможность людям работать на себя и на своих братьев и товарищей, дать возможность строить счастливую, свободную жизнь, жизнь без капиталистов, без баев, без помещиков, без беков, без эмира, без белого царя Николая–кровавого…
Опустив голову, Санджар обиженно проворчал:
- А я? Что, я не сражаюсь с бандитами - врагами народа? Я не уничтожаю, что ли, бекских и эмирских прихвостней? Наши дела разве неизвестны?.. Но я буду искать и найду… Если бы не война, если бы не воинские дела, давно бы нашел. Воевать надо. Сейчас некогда искать. А найду… себе ничего не оставлю, все раздам, мне ничего не надо…
Издав резкий гортанный звук, Санджар с места взял своего Тулпара в карьер и помчался по крутому зеленому склону вверх в гору. Он выхватил клинок и на полном скаку ожесточенно рубил попадавшиеся ему на пути кусты и низенькие деревца боярышника, продолжая издавать воинственные крики.
…Ночью Санджар со своим отрядом ушел в горы.
Говорили, что он окончательно рассорился с Кошубой и увел отряд в неизвестном направлении.
VIII
Два часа назад дорога вилась среди цветущих персиковых садов, одетых в нежнорозовый наряд. С веселым шумом плескались коричневые воды Ширабад–Дарьи, обдавая лица прохладой и ледяными брызгами. Животворящий ветер освежал, бодрил…
Но достаточно было дороге сделать резкий поворот влево, перевалить через небольшой холм, - и перед путешественниками предстала безжизненная, раскаленная степь, и трудно было поверить, что сейчас только май, что еще накануне в Дербентском ущелье шел холодный дождь, промочивший всех до последней нитки.
Духота, зной давили, стягивали отяжелевшую голову горячими обручами.
Караван полз к перевалу. Все жалобнее визжали колеса арб, все медленнее становилось движение. А солнце - палящее, непреклонное, обливало горячими волнами землю.
Подъем на бесконечный байсунский перевал по бесплодному каменистому плато был мучительно тяжелым. Арбы застревали, лошади, обессиленные, падали. Путники брели, еле переставляя ноги. Верблюды упрямо ложились среди дороги. Погонщик безжалостно дергал за веревку, продетую в носовой хрящ животного; верблюд жалобно ревел, но не вставал. Приходилось перегружать поклажу на другого, более крепкого верблюда.
В караване, растянувшемся более чем на два километра, царил беспорядок. Слышались брань, крики, ржание надрывающихся лошадей. Серое облако пыли стояло над дорогой и заволакивало обоз. Ни дуновения ветерка. Знойный воздух, казалось, застыл, - густой тягучий. Хрустел на зубах песок, мельчайшие пылинки въедались в кожу. На губах выступала соль, глаза слезились.
Настороженные и злые ехали бойцы.
Они понимали, что сейчас самый подходящий момент для нападения басмачей, и двигались по бокам каравана, зорко вглядываясь в далекие холмы и лощины, держа винтовки в руках.
Кошуба ни минуты не оставался без дела. Он то проезжал далеко вперед, то направлялся в самый хвост колонны, отдавая приказания, подстегивая острым словом отстающих. На крутом подъеме он подталкивал плечом, вместе с оглушительно вопившими возчиками арбу, а через минуту скакал с двумя–тремя бойцами в сторону, чтобы "посмотреть местность" с невысокого кургана.
Неожиданно к командиру подъехал Курбан.
- Вправо от дороги народ.
- Где, где?
Кошуба поспешно ускакал.
Как ни медленно тащился караван, все же он нагнал двигающуюся по боковой тропинке толпу мужчин, женщин, ребятишек. Шли они в полном молчании, опустив головы, не поднимая глаз. Потрясающей была нищета этих людей. Сквозь лохмотья просвечивали исхудалые, истощенные тела. Дети шли голые, и страшно было смотреть на их торчащие лопатки и ребра, вздутые животы, лихорадочно бегающие глаза…
Люди медленно плелись по степи, соленая белая пыль оседала на просаленные тюбетейки, на потную коросту одежды, на обтянутые пергаментом скулы. Солнце палило и палило. А кругом ни капли воды…
- Куда идете? - окликнул Джалалов согбенного старика, которого вели под руки два человека помоложе.
- Прямо…
- Куда же? В какой город?
- Идем искать могилы для себя и своих детей.
- Откуда вы?
Тогда старик вдруг оттолкнул поддерживавших его людей и, пошатываясь, подошел к Джалалову.
- А! - закричал он. - И что ты спрашиваешь, таксыр, и спрашиваешь, чего тебе от нас нужно? Хлеба дай детям. Они не ели три дня…
Старик опустился на землю и, раскачиваясь, горько запричитал.
- Он еще спрашивает, таксыр!
Около старца почтительно засуетились его спутники, сами едва державшиеся на ногах.
По приказу Кошубы путникам раздали хлеба и муки.
Тот же старик, в сопровождении десятка изможденных, оборванных мужчин, приблизился к командиру.
- Великий господин, - загнусавил старик, - благословение всеблагого и всемогущего падет на тебя за то, что ты накормил нас. Но лучше ты не кормил бы нас.
- Почему же? - спросил Кошуба.
- Потому что мы твои враги, и ты враг наш, враг мужчин и женщин, стариков и детей рода Джалаир.
Кошуба подошел к старику вплотную.
- Вот что я скажу, ишан. Ты говори за себя, а народ пусть скажет свое слово сам за себя.
Ишан заговорил громко; он хотел, чтобы его слова были услышаны всеми.
- Бог пусть узрит правду, таксыр! Эти люди не стали бы нищими из нищих, не ходили бы в жалких лохмотьях, не походили бы на тени, если бы они довольствовались своим уделом и не подняли бы руку против господ и эмиров. Но они не послушались увещевания мудрых и пошли против сильных. Воины ислама пришли в их кишлак. В наказание за самовольство они поубивали многих мужчин и женщин и заставили разрушить жилища, а то место, где был кишлак, вспахать и засеять ячменем. Своими руками дехкане разрушили родные гнезда, своими руками запахали пепел священных очагов своих предков.
Вы, большевики, пришли и соблазнительными словами совратили дехкан с путей пророка и навлекли на них кару великого курбаши. Если бы вас не было, они жили бы спокойно и…
- И гнули бы шею под палками эмирских собак, - не выдержал Джалалов. - Старик, опомнись! Что ты говоришь? Будь справедлив, проклинай истинных виновников ваших бед, проклинай басмаческих курбашей!
- Проклинать курбашей! - вдруг оживился старец. - Нет. Велика вера истинная и единственно правильная. Даже большевики, такие как Санджар, склонившись к истине, вступили на путь джихада и объявили священную войну нечестивым Советам.
Старик тщательно отряхнул полы халата и отошел, всем своим видом показывая, что его вынужденная беседа с "неверными" закончена и что даже пылинка, которую мог перенести с их одежды на его рубище ветер, грозит осквернением.
Он обвел взглядом бойцов и участников экспедиции и костлявым, мертвенно–желтым пальцем поманил к себе Джалалова.
- Сынок, я вижу по твоему обличью, что ты из мусульман. Оставь этих людей, пока не поздно, обратись к вере отцов. Час неверных близок.
- Откуда ты знаешь про Санджара, старик? - сдавленным голосом спросил Джалалов.
- Вестника я встретил на дороге. Он знает все. Имя его Гияс–ходжа мутавалли из Янги–Кента.
Ишан медленно зашагал по дороге, опираясь на посох. К старику подбежали его спутники и осторожно взяли под руки. Толпа поползла вслед за своим вожаком - безмолвная, безропотная.
Ишан вел их в изгнание.
IX
Дорога все так же тянулась в гору, лошади выбивались из сил. Во всем огромном караване, растянувшемся на километры, не оставалось ни капли воды. Фляги, бутылки, чайники - все было опустошено. Большое беспокойство вызывали двое членов экспедиции, по–видимому, получившие тепловой удар. Одного из них подобрали на обочине дороги в бессознательном состоянии, другой свалился с лошади, как сраженный молнией.
Кошуба послал несколько верховых к высоким холмам, расположенным к северу от дороги: там должны были быть источники и арыки.
Кроме бочонка, который везла с собой экспедиция, захватили все ведра, фляжки, бутылки.
В арбе Саодат оказалась пара кожаных мешков - турсуков.
- Недаром я дочь водоноса, - пошутила Саодат.
Гремя чайниками и ведрами, водная экспедиция удалилась. Вернулась она через полтора часа.
Расчеты на воду не оправдались. Источники оказались сухими, арыки тоже. Жители небольшого кишлака куда–то ушли, засыпав колодцы. Уже на обратном пути посланцы наткнулись на большую лужу. Здесь они напились сами, напоили лошадей и набрали сколько можно было воды в ведра и турсуки.
Вода была желто–бурого цвета; в ней плавали головастики, какие–то жучки, кусочки соломы; она пахла конским навозом и плесенью.
Один из арбакешей взял свой поясной платок, сделал на краю ведра подобие примитивного фильтра и с наслаждением напился… Любезно улыбаясь, он поднес ведро Саодат.
Воду выпили моментально. Только немногие побрезговали.
Усталость свалила всех там, где остановился на дневку караван. В тени длинного дувала вытянулись прямо на жесткой траве десятки людей, сморенных тяжелым дневным сном. Тут же, понурив головы, покачиваясь на дрожащих, ослабевших ногах, дремали кони, лениво и обессилено, едва шевелящимися хвостами отгоняя назойливых, невесть откуда налетевших мух.
Кто–то, шумно топая сапогами, прошел по дороге, Николай Николаевич, не подымая смеженных горячечным сном век, проворчал:
- Потише, эй вы там! Тут изволят почивать великие путешественники.
- Вы здесь, Николай Николаевич? Вы не спите?
- Сплю, как бог… А вы мешаете. Сплю на роскошной перине и около меня сифон с сельтерской на льду…
- Пойдем.
- С ума вы сошли…
- Пойдем… Покажу кое–что интересное.
- Ну, если это бочка с нарзаном, то пожалуй…
Николай Николаевич открыл глаза только тогда, когда Джалалов начал довольно невежливо трясти его за плечо. Лицо комсомольца было все в грязных подтеках, глаза покраснели, губы растрескались и кровоточили,