IV
Немало лет прошло со времени описанных событий, изменилось лицо пустыни Кызыл–Кум. Сейчас все: и чабаны Ак–Тепе, и старательные земледельцы Синтаба, и неутомимые бродячие охотники - мергены, и звонкоголосые караван–баши - водители верблюжьих караванов, все в один голос утверждают, что в памяти людской никогда не было столь страшного песчаного урагана, как в тот год.
Уже с вечера были замечены зловещие предвестники надвигающейся беды: кровавое солнце медленно тонуло в кирпично–красных, застывших волнах песка, в небе буйствовала оргия красок.
После душной ночи солнце вставало с трудом. Стена желтовато–серой пыли поднималась ввысь. И казалось, что это не солнце восходит с востока, а желтая, призрачная луна. Дымная стена неумолимо надвигалась на колодцы, аулы, стоянки степных пастухов. Небо темнело, красноватая марь разливалась в воздухе.
Ураган начался сразу. Барханы задымились, словно гигантские костры. В воздухе понеслись веточки саксаула, травинки, пучки колючки, крупный песок. Свет померк, стало темно.
Много бед наделал буран. Погиб скот кочевых аулов - бесследно пропали чабаны и отары овец. Засыпало Колодцы. Исчезли юрты с целыми семьями. С тех пор тот год в песнях кызылкумских певцов именуется "Годом ветра".
Накануне бурана из Бухарского оазиса вышел и углубился в пустыню знаменитый скотовод и богач, бухарский лихоимец Саттарбай Зайнутдин–кази. Две сотни чабанов пестовали его многотысячные стада великолепных каракулевых баранов. Были у него и бесценные производители, дававшие потомство с серебристой шкуркой, и бронзово–золотистые ширази, и иссиня–черные араби с нежным завитком, подобным локону возлюбленной.
Всю ночь дороги на краю пустыни оглашались заунывными выкриками чабанов - "гей, гек–гек", лаем псов, блеянием баранов.
Бай спасал свое добро от восставшего народа, от большевиков. Он бежал через пустыню, через море барханов в далекий Хорезм. Безумный страх завладел Зайнутдином. Он метался на взмыленном коне между отарами и рассыпал удары камчой направо и налево.
Старики–чабаны подходили к Зайнутдину, предостерегали:
- Бай–ака, идет красная буря… Путь далек. Колодцы не проверены.
Но Зайнутдин гнал отары все вперед и вперед. Он уходил в пустыню, страшась народного гнева.
По безлюдным тропам вел Зайнутдин–бай свои неисчислимые стада, свою жизнь, свое богатство. Зоркие проводники искали дорогу к колодцам по звездам. Но раскаленный ветер - злой гармсиль спутал тропинки, заметал песком древние скотопрогонные пути от базаров Бухары, Вабкента, Шафрикана к амударьинским бродам и дальше - в великий Хорезм.
Шел бай через Кызыл–Кумы на север, подгоняя чабанов, подгоняя свои стада. Как только последний баран на водопое у колодца утолял жажду, Зайнутдин извлекал из кожаного расшитого футляра пиалу, наполнял ее водой и медленно пил, молитвенно закрыв глаза. Помолчав немного, он начинал кричать неистовым голосом:
- Эй, слуги, рабы, несите кетмени!
Слуги в несколько минут засыпали колодец, или бросали в него издохшего барана.
Зайнутдин–бай, в дикой ненависти к народу, восставшему против господина, обрекал жителей степной области Кимирек на вымирание, а их скот на гибель.
- Во имя бога, - громко говорил он, проводя руками по лицу и бороде, - во имя бога! Оомин!
- Оомин! - вторили спутники, грузили кетмени на верблюда и пускались вдогонку за стадами.
А через много дней к берегу полноводной Аму вышла жалкая пара - крупный, косматый козел, вожак стад, и изможденный, в лохмотьях, страшного вида человек с посохом в руке. Никто не признал бы в нем богача Зайнутдина–бая.
Это было все, что осталось от тысячных отар, все, что отдала пустыня. Остальное - и людей, и стада, и богатства похоронили в своих безбрежных пространствах Кызыл–Кумы.
Исчезли стада из области Кимирек, ушли чабаны. Безмолвие смерти пришло в степь.
В глуби песчаного моря возникает точка. Она мала, она равна песчинке.
Точка по временам исчезает, кажется, что это обман зрения. Но нет - она чуть–чуть увеличивается, она движется; медленно, но движется.
В пустыне видно далеко. И нужно ждать по крайней мере полчаса, пока точка превратится в маленькое пятно. Сейчас уже ясно, что среди песчаных холмов движется живое существо. Больше того, можно разглядеть, что это всадник.
Лошадь тяжело плетется по склону бархана, спускается, исчезает в лощине, вновь появляется. В движениях всадника нет уверенности, он едет, часто меняя направление; временами он подолгу задерживается на гребне бархана и напряженно вглядывается вдаль.
Усталое лицо всадника почти черно. Халат покрыт пылью, конь еле держится на ногах. С трудом можно узнать в этом обросшем человеке с воспаленными глазами знатного вельможу Али–Мардана. Он слезает с лошади и идет пешком. Но ноги не слушаются. По сыпучему песку идти трудно.
Али–Мардан бормочет сквозь зубы:
- Лысый бархан! Где Лысый бархан?
Два дня назад улеглась, утихомирилась буря.
Ураган изуродовал лицо пустыни, занес песком следы караванных троп, засыпал трупы павших от жажды животных, разметал пепел и уголь костров. До самых верхушек заметены песком кусты саксаула, к веткам которых привязаны тряпочки, чтобы легче было найти путь к колодцу, носящему невеселое название "Человек не вернется".
Отчаяние, страх смерти сжимают сердце Мардана. Он разговаривает сам с собой вслух.
- Где колодец? Проклятая буря… Вернуться… Нет, не доберешься до воды. Конь до утра не выдержит.
Временами бормотание становится бессвязным - Али–Мардан, словно в бреду, выкрикивает слова угрозы.
Кругом, куда ни взглянешь, на горизонте блестят водной гладью озера, но стоит приблизиться к ним, и они исчезают, растворяются в синеве небосвода.
- Пропал, пропал, - бормочет путник. - Пешком далеко не уйти. Где же бархан?
И Али–Мардан начинает исступленно хлестать коня камчой, дергать уздечку.
На вершине холма, только недавно насыпанного ветром, он снова сдерживает хрипящего коня.
Солнце стоит в зените. Печет. Кругом расстилается песчаное море - бесчисленные гряды барханов застыли мертвыми, однообразными волнами.
Али–Мардан тронул поводья, конь шагнул вниз по склону бархана. Но рука с камчой застыла в воздухе.
- Кх–ххк, - раздалось явственно и громко. Али–Мардан не верил своим ушам.
- Кх–ххк… ну, ну…
Из–за гребня бархана появились длинные ослиные уши, шея, седло…
Над спиной осла возникла красная с блестками, побуревшая от времени чалма, затем голова человека.
Осел вышел на песчаный склон, равнодушно ущипнул жалкую сухую травинку и остановился, меланхолично шевеля своими толстыми ушами.
Человек в пастушьей одежде пытливо и недоверчиво изучал Али–Мардана.
Солнце наполняло воздух нестерпимым светом и жаром. Вершины барханов чуть–чуть курились. Потянуло сухим, горячим ветром.
Пастух и вельможа смотрели друг на друга молча.
- Собака, - прохрипел Али–Мардан, - ты смеешь не приветствовать знатных мира! Я приказываю, ты повинуешься.
Человек в чалме встрепенулся, но не похоже было, что он испугался. На потемневшем лице его было видно только утомление и равнодушие.
- Господин, мы пыль ваших следов. Степь велика. Воины эмира далеко. Пастушеские законы иные, нежели в городах. Здесь, в песках, нет господина и раба. Здесь есть только дорожные братья.
- Вода у тебя есть?
- Есть немного, один глоток…
Пастух достал из хурджуна небольшой кожаный мешок и деревянную чашку. Забулькала вода. Али–Мардан забыл обо всем на свете. Слез с коня и схватил пиалу.
Конь, храпя и фыркая, тянулся к чашке…
Напряженно припоминал Али–Мардан, где он видел пастуха. Его открытое лицо казалось очень знакомым. Напрягая память, вельможа перебирал последние встречи. Что–то важное, серьезное ускользало из памяти…
- Куда идешь? - крикнул Али–Мардан. - Где Лысый бархан? Где путь к колодцу "Человек не вернется"?
Пастух усмехнулся:
- Великий бек кричит на меня. Но и ничтожный смертный может быть полезен большому господину. Лысый бархан разметало ветром. Нет больше Лысого бархана. Но дорогу можно найти… Я проведу великого бека.
Как человек пустыни отыскивает дорогу - загадка. Никаких признаков караванных троп не осталось после песчаного бурана, никаких опознавательных знаков. Безмолвно высились громады сыпучих холмов. Кустики саксаула и тамариска были все одинаковы с виду.
Вверх, вниз. Путь в пустыне измеряется не верстами, не километрами, а днями. Медленно проплывают мимо барханы, глубоко в песок уходят копыта лошадей. Поскрипывают кожаные ремни, позвякивают стремена…
Солнце уже клонилось к горизонту. Пустыня была все та же.
И вдруг лошадь встрепенулась и шумно потянула ноздрями воздух. Задремавший было в седле Али–Мардан приподнялся на стременах. Вдали, еще очень далеко, белела плоскость такыра и на ней чуть темнело пятнышко.
- "Человек не вернется", - громко сказал шедший рядом пастух, - вода, много воды.
Еще час утомительного, напряженного пути. Проводник незаметно ушел вперед. Он быстро и размашисто шагал по песку в своих мягких сапогах. И ноги его не вязли глубоко.
До колодца оставалось сотни две шагов. Когда песок кончился и путники вступили на твердую, как паркет, глину такыра, Али–Мардан вдруг вспомнил…
- А! Так вот кто это!
Он снял через голову винтовку и окликнул проводника:
- Санджар, эй!
Пастух удивленно повернул голову на оклик.
- Ага, ты Санджар, большевик. Ты умрешь за то, что осмелился оскорбить величие мира. Стой, не шевелись!
- Господин, я не большевик, я человек степи, указавший вам дорогу из песков - где смерть, к колодцу - где жизнь. Оказавший помощь врагу становится другом врага, таков закон пустыни. Постойте, господин…
- Мудрые сказали: пощадивший врага сам погибает. Вот тебе закон.
Выстрел почти не прозвучал. Словно кто–то ударил палкой по ватному одеялу. Песок и накаленный тяжелый воздух смягчили звук.
Санджар шагнул, растерянно взмахнул рукой, ноги подвернулись, и он, как мешок, опустился на землю. Что–то пытался сказать. Тяжело повалился на бок. Пальцы разметавшихся рук впились в трещины такыра.
Али–Мардан с минуту смотрел: потом спокойно закинул за спину винтовку и тронул коня камчой. Вельможа был доволен. Он разделался с презренным пастухом, осмелившимся поднять свой голос против властителей. Дух возмущения должен быть подавлен в самом зародыше.
Конь ускоряет шаг. Сейчас будет вода… Еще минута.
С трудом Али–Мардан перекидывает ногу через седло и спускается на землю. Неверным шагом подходит к глиняному возвышению. Небольшой водоем, к которому ведет желоб, высеченный из глыбы белого нуратинского мрамора пересох, но глубоко в черном провале колодца заманчиво блестит вода.
Скорее воды! Скорее, скорее…
Конь с яростным нетерпеньем трется мордой о глиняный выступ и жалобно ржет. Али–Мардан бегает вокруг колодца, выкрикивая проклятия, растерянно бормочет, поднимается на возвышение, сбегает на такыр. Снова бежит, хватается за голову и бессильно спускается на край возвышения.
- Пить, - хрипит Али–Мардан, - воды!
Вода, точно голубое блюдце, виднеется на глубине десятка метров. Ни ведра, ни веревки нет. Пастухи, уходя, все забрали или зарыли.
Вода близко, но ее не достанешь…
Наступает ночь. Прохлада не утоляет жажды. Человек вновь вскакивает. Он похож на помешанного. Он ползает на четвереньках и воет, снова и снова заглядывает в темный провал колодца, откуда тянет сыростью и плесенью. Отламывает кусочки глины и сосет их, словно надеясь, что они потушат пожар во рту. Иссохшие губы еле шевелятся:
- Азраил, Азраил, черная тень…
На рассвете Али–Мардан вскочил и зашагал по такыру, туда, где лежало тело Санджара.
- Он пастух, он знает, где ведро… где прячут ведро, - бормотал Али–Мардан.
У подножья бархана на границе песка он остановился и начал соображать. Голова кружилась.
Вот отпечатки копыт на твердой корке такыра, вот красновато–бурое пятно - кровь. Но тело пастуха исчезло. Нет и осла.
Мардан захохотал дико, хрипло:
- Санджар! Шакалы утянули труп, съели Санджара…
И посланец эмира поплелся обратно к колодцу. Мысли его путались.
Дрожащими руками он отстегнул ремень от винтовки, сцепил его с поясом. Распустил и привязал к ремню чалму. Прикрепив это подобие веревки к деревянному вороту, Мардан, упираясь ногами в стенки, начал опускаться вниз к воде.
Солнце выкатилось из–за цепи барханов. По белой поверхности такыра струились потоки лучей. Пустыня замерла. Вдруг в полной тишине раздался характерный звук рвущейся материи. На вороте колодца дернулся небольшой лоскут чалмы.
Конь, стоявший, низко опустил голову, насторожился. Далеко под землей раздался глухой всплеск и заглушённый вопль. Жадно глотая воду, Мардан приподнялся и сел так, что голова и грудь оказались над водой.
"Пойдешь, не вернешься, пойдешь, не…"
Мир погрузился во мрак, только где–то далеко в вышине медленно кружилось пятно света.
"Не вернешься…" Пятно кружилось, разрасталось… больше… больше.
Мир, казалось, шатался. Вздымались и опускались барханы. В хаосе пятен прыгали и исчезали мысли. Сильно качало, встряхивало.
Вдруг все стало ясно, все припомнилось. Али–Мардан попытался занять на спине верблюда более удобное положение и осмотрелся.
Песчаные желтые холмы плыли наперегонки по горизонту. Голова кружилась, поташнивало. На зубах скрипели песчинки.
Рядом с верблюдом шагали согбенные люди, нет, тени людей. Жалкие рубища покрывали их изможденные тела. На ногах звякали ржавые цепи.
"Осужденные навечно, - мелькнула мысль, - я достиг Цели".
Верблюд шагал, покачиваясь. От неудобного положения затекли руки и ноги. Кровь прилила к голове.
- Стой, собака! - крикнул Мардан. - Остановись!
- Стой! - завизжал бородатый человек в лохмотьях и начал размахивать палкой перед мордой верблюда.
Верблюд уныло заревел, опускаясь на колени.
Мардан спустил ноги на песок, сделал несколько неуверенных шагов, расправил члены и с облегчением вздохнул. Внезапно вырвал из рук погонщика посох и начал наносить удары по склоненным спинам.
- Кто господин? - хрипел Мардан. - Убить надо каждого, кто осмелился коснуться посланца эмира. Казнь самая ужасная… кожу с живых!
На коленях к вельможе подползал старик.
- Милостивый, мудрый, могучий, - шепелявил он беззубым ртом, - позволь собаке открыть рот и сказать.
Капельки пота выступили на лбу посланца эмира. Он остановился, всмотрелся в лицо старика. Старик был страшен. Оба уха оторваны, вместо носа зиял черный провал, на руках не хватало по два пальца. На обнажившейся местами из–под просаленных отрепьев спине розовели полосы старых рубцов. Видно, палач основательно поработал, прежде чем отправил свою жертву на каторгу.
Али–Мардан посмотрел вокруг. Отвратительные маски толпились перед ним - люди с вырезанными языками, безглазые, безносые, все в зловонных струпьях, незаживающих, гноящихся ранах. Осужденные навечно ползали по песку, стонали, мычали, молили.
- Позволь сказать, - говорил старик. - Мы не замышляли плохого. Мы извлекли вашу милость из колодца. Мы везем вас, светлый бек, в рудник Сияния к господину невольников. Пощады! Пощады!
Старик тянулся к полам халата. Мардан брезгливо оттолкнул его.
- Отойди!
- Пощады, пощады! - завопили осужденные и поползли к Мардану.
- Тот опустил палку.
- Где мое оружие?
Осужденные навечно завыли еще громче:
- Пощады! Пощады!
Старик, икая от страха, рассказал, что около колодца ничего не нашли.
- Вот коня поймали…
Мардан оглядел коня. Хурджун с продуктами, седло, сбруя - все было цело. Но винчестера не было.
Мардан отлично помнил, что перед тем, как опускаться в колодец, он положил оружие на глиняное возвышение. Там же он оставил и патронные сумки, чтобы лишняя тяжесть не мешала добраться до воды. И вот теперь винтовки нет. Перед толпой осужденных Мардан чувствовал себя голым, беззащитным. Он подозрительно рассматривал распростертые на земле фигуры.
- Довольно, - прервал Мардан старика, - едем. Вы у меня заговорите.
После целого дня пути, уже на закате, караван вышел из песчаных дюн и углубился в узкую щель, прорезавшую голые, безжизненные горы. Становилось темно. Звон кандалов эхом отдавался в скалах. Верблюд шагал быстро. Осужденные едва поспевали за ним, - спотыкались на каменистой тропе, падали. Посланец эмира спешил. Он был у цели.
Над острыми зубцами гор поднялась луна. Стало видно, что каменные стены раздались вширь. Ущелье переходило в долину. Тропинка серела среди обломков скал.
Верблюд вдруг засопел и начал пятиться назад.
В камнях кто–то шевелился. Кряхтя, поднялась темная фигура.
- Эй, водоносы что ли? Кто едет, эй?
Человек с винтовкой в руке подошел вплотную к верблюду. Ухватившись рукой за седло, он внимательно, снизу вверх разглядывал приезжего.
- Э, - сказал с удивлением стражник, - кто это? Вдруг он повернулся вглубь долины и диким голосом завопил:
- Палван, Палван–ака! Идите скорее, хозяин приехал.
Мардан с облегчением вздохнул.
- Наконец–то добрался…
V
- Нам нужно держать совет.
- Хорошо, господин.
- Загоните навечно осужденных в пещеры.
- Повинуемся, господин.
- Пусть с ними идет Юсуп, надсмотрщики и нукеры.
- Повинуемся.
- Мы же с вами, Палван–ака, с Ашуром и Нурали обсудим священное повеление опоры ислама, вверенное мне - ничтожному рабу эмира. Я вез приказ через горячую бурю и пески. Тень смерти спускалась на меня, но мои дрожащие руки не выпускали фетвы с печатью самого Алимхана.
- Повинуемся… да светит солнце великим.
Али–Мардан в обществе трех степенных бородачей сидел на красной кошме на крыше небольшой мазанки, в которой жили надсмотрщики, и потягивал из голубой китайской пиалы остуженный чай.
Собеседники посланца эмира совсем не были похожи на палачей. Толстые физиономии их лоснились, хитрые глазки, тонувшие в жире щек, озорно и даже весело бегали. Только всевозможное боевое оружие - винчестеры, маузеры, пулеметные ленты, - которым они были обвешаны, показывало, что здесь сидят беспощадные надзиратели каторги, властные над жизнью и смертью людей, осмелившихся поступком, словом, а иногда только мыслью совершить противное диким законам эмирата.
Али–Мардан в раздумье обвел взглядом лежавшую внизу перед домом долину.
Местность была мало привлекательна. Рыжеватые, лысые, кое–где покрытые темными осыпями щебенки холмы в отдалении переходили в пустынные, безжизненные горы. Их вершины тонули в белесой мгле, сливавшейся с ослепительной синевой небес.
Впереди, перед хижиной, высился крутой скалистый обрыв. Даже на большом расстоянии он поражал глаз весьма необычным своим видом. На общем мрачном фоне тянулась несколько наискось яркожелтая полоса, а под нею, вплоть до основания скалы, - грязная голубая лента. Местами стена рассекалась почти вертикальными полосами более светлого голубого цвета.
Неудивительно, что эта скала сразу привлекала к себе внимание редких путешественников, попадавших в долину.