Моления в харбинском храме на горе запали навечно в мою душу. Внутри много было золота: золотые врата, золотая риза у попов, иконы в золотых окладах. Как я уже говорил, приехали мы в гости на троицу. Малиновый звон колоколов, красивое гипнотическое звучание прекрасных голосов хора, потрескивание свечей, обилие народа.
Я впервые ходил по улицам, где звучала русская речь, где праздновали троицу, где в домах зеленели наломанные ветки березы, а за Сунгари у "Деда-винодела" круглосуточно шел "толкай-толкай", то есть объедаловка. Цыгане пели "Очи черные", но не темпераментно, как негры, а вкрадчиво, так, что хотелось плакать и смеяться; высились горы блинов, проложенные, как любительский торт, малосольной семгой, черной икрой, бужениной и еще чем-то невероятно вкусным, сочным и редким для кухни моего отца, строгого пуританина; лилась рекой шанхайская водка "Жемчуг" и чуринский "Паровоз"... И вдруг застолица смолкла. В ресторанчик вошла группа русских офицеров-эмигрантов и среди них японский полковник. Ресторан моментально притих.
- Пошли! Пошли! - заторопилась матушка, быстро расплатилась, и мы поехали на джонке к Китайской набережной.
- Ты же обещала показать мне Россию, - запротестовал я.
- Я тебе покажу. Но это не Россия, это Маньчжоу-Го, - сказала матушка.
- А почему мы ушли?
- Пришли подлые люди, - объяснила она. - Они продали все, даже веру. Они хуже бездомных бешеных собак. Из-за них мы вынуждены скитаться на чужбине.
Обстановка в Харбине была весьма запутанная, и многие факты я осмыслил в зрелости. Самураи объявили китайцев людьми второго сорта. Ходили невероятные слухи о зверствах оккупантов: китайцев варили в котлах - это называлось "ездой на паровозе"; кололи штыками; как е угрей, сдирали с живых кожу... С русским населением японцы заигрывали, но безуспешно. В услужение к ним пошли лишь вконец опустившиеся отбросы эмиграции, пользовавшиеся всеобщим презрением.
Основная же масса русских бойкотировала "пассы" оккупантов. Рядом была Советская Россия, и ее сыновья - инженеры-путейцы с КВЖД, ЮКВЖД, рабочие дорог, кожевенных заводов, лесопилок, маслобоен, особенно молодежь, буквально ловили каждую весточку с Родины, радовались успехам социализма. О богатых скотоводах и кулаках-поселенцах я не говорю, это была маньчжурская вандея. Оккупанты мстили, провоцировали... Когда в Советской Армии ввели погоны, кемпейтай (японская контрразведка) пустила по городу слух, что приехала советская военная миссия. И действительно, в Новом городе появились "советские офицеры", но это, как выяснилось позднее, были переодетые провокаторы. Гимназисты специально убегали с уроков, чтоб увидеть "советских офицеров", пройти мимо них строевым шагом и отдать честь. Конечно, их взяли "на карандаш", и они исчезли в стенах японской разведки.
Когда в сорок первом году Германия напала на Советский Союз, Зарубин, по слухам, объявился в Шанхае. Он гостил несколько дней, ожидая приезда своих товарищей. Их набралось четыреста волонтеров, и они ушли через Сиань и Ланьчжоу на Сикан, Урумчи, в Синьцзян, к границе. Я когда-нибудь опишу этот марш четырехсот русских офицеров. Они шли сквозь голод, гибли от пуль и болезней в пути - до цели добрели единицы, - но шли: они шли просить советское командование дозволить им сражаться на фронте с немцами.
Мы, мальчишки международного сеттльмента, независимо от подданства играли в офицеров, идущих на смерть во имя искупления вины перед Родиной.
Русские... Во Франции, Италии, Голландии, Бельгии, по всей оккупированной фашистами Европе они первыми вступали в маки. Это история, от нее не отмахнешься.
И еще я вспоминаю. В 1942 году, когда фашистов окружили под Сталинградом, в харбинской церкви была устроена служба во славу русского оружия. Это факт. О нем, разумеется, узнали японские оккупационные власти, но служителей культа арестовать не посмели, ограничившись мелкой местью, какими-то административными мерами.
Еще помню, как в Шанхае матушка водила меня в советское учреждение на культурный вечер. Демонстрировался кинофильм "Чапаев". Когда каппелевцы шли в психическую атаку, зал рыдал. На экране была трагедия России. Анка расстреливала в упор многих из тех, кто сидел в зале. Что было самое страшное и безысходное - она стреляла по закону высшей справедливости: она, а не те, кто глотал слезы в зале, утверждала Россию!
Матушка! Она открыла для меня Тургенева, Гончарова, Толстого, Достоевского. Имена писателей, знакомые с детства.
Хиппи... Первым хиппи, мне кажется, был Илюша Обломов. Он так же целыми днями лежал на кушетке, как лежали хиппи на мостовых, мечтал о добродетели и всеобщей любви, не способный к активному злу и тем не менее приносящий пассивное зло. Мимикрия паразитизма. Протест? Нет! Суперлень. Вырождение. А чудачества... Они никогда не были признаком силы ума.
Дженни могла выкинуть какой-нибудь дикий номер. Но тут было одно "но" - она была не настолько глупа, чтобы поставить под удар благополучие отца, а значит, и собственное.
Оставалось четвертое - тетради попали именно в те руки, в которые и должны были попасть, то есть в мои. Тогда... Тогда все менялось. Тогда по моему следу уже бежали гончие.
Я пытался проанализировать факты более тщательно, но... проснулась свойственная мне бесшабашность. Вулкан необузданных поступков, магическим заклинанием которого была всеобъемлющая фраза: "Наплевать!"
С момента моего появления у Клер прошли сутки. Я не скажу, что очень хорошо умею печатать на машинке. В норме колледжа. Мне далеко до профессиональной секретарши, печатающей вслепую.
Дальше я действовал по наитию, точнее, по заданной профессиональной программе, запрограммированной оператором моей работы. Я, как сытый пес, начал искать укромный уголок, куда бы закопать про черный день мозговую кость.
Я убрал машинку, расправил покрывало и расстелил его на тахте. Сжег копирки, быстро разложил листы по экземплярам. Первый я спрятал в кипу чистой бумаги, выровнял кипу. Второй экземпляр спрятал в стол, третий я буду носить с собой. Самое трудное было спрятать тетради. Нужно было найти нейтральное место, которое было бы на виду и в то же время не привлекало бы внимание человека. Кто-то обязательно придет и будет искать эти тетради.
Я снял пиджак, полежал на кушетке, потом встал и позвонил служанке. Когда она вошла, я зевнул вполне натурально.
- Хозяйка вернулась? - спросил я.
- Будет в семь вечера, - ответила служанка на довольно правильном английском языке. Она стояла, потупив глаза, - воплощение покорности. Пожалуй, воплощение даже слишком большой покорности.
- Приготовьте мне кусок хорошо прожаренного бекона, - попросил я.
- Да, сэр, - ответила она несколько старомодно. Видно, до Клер она уже служила в каком-нибудь респектабельном доме, где ее отлично вышколили.
- Так... А где у вас?.. Ага, нашел, - сказал я, встал и взял лист бумаги.
Я сел к столу и достал ручку. И тут я увидел, что пепельница заполнена до краев окурками. Пожалуй, слишком много для человека, спавшего всю ночь. Я поспешно прикрыл пепельницу бумагой. Зачем я это сделал? Сработал инстинкт. Это было так же естественно, как прятать полученный материал, деньги или интимные фотографии.
- Я попрошу тебя отнести на почту несколько телеграмм, - сказал я.
Я быстро составил несколько телеграмм Бобу. Трудно было предугадать, где его носило в данный момент. Внизу каждой телеграммы я поставил буквы "СВ", что на нашем шифре означало "срочно выручай".
- Вот. - Я протянул служанке телеграммы. - Манила, Бангкок и так далее. Возьми деньги.
- Слушаюсь, сэр, - сказала она, улыбаясь характерной улыбкой, за которой могло скрываться все, что угодно, - от ненависти до самоотречения. Мне не понравилась улыбка - нечего передо мной разыгрывать беззащитную лань. Жеманная беззащитность в женщине возбуждает у мужчины определенный интерес и еще более определенное желание. Мне было не до изощренного восточного кокетства.
- Иди! - приказал я.
Она ушла. Я видел сквозь жалюзи, как она вышла на улицу. Она успела переодеться. Изумительно! Как актер-трансформатор! На ней была короткая черная юбка и голубенький свитерок. Юбка плотно облегала ее бедра, и казалось, вот-вот лопнет. Конечно, специально так сшита.
Я взял тетради и спустился вниз. Тетради нужно было спрятать в нейтральном месте: так уж построена логика поиска. Тот, кто ищет, вначале обязательно осматривает те места, куда бы он спрятал сам. Женщины обыкновенно прячут в белье. Они почему-то думают, что это самое надежное место, потому что мужчине будет неловко ворошить интимные предметы женского туалета, но они забывают о том, что ищут ведь не доказательства их добропорядочности.
Мужчины ценные бумаги замыкают в сейф. А если бумаги секретные, то в секретный сейф, вмонтированный в стену за картинами, за книгами, в камине или за портьерой. Более изощренные имеют тайники в секретерах, стеллажах, в радиокомбайнах или лепных украшениях.
Прятать нужно алогично - туда, куда бы ты сам ни за что не спрятал.
Я прошелся по холлу. Здесь было голо - японский стиль. Здесь каждый предмет на виду, глаз не на чем остановить. Правда, стеллаж с книгами привлекал внимание - значит, обязательно будут рыться в книгах.
Я прошел в широкий коридор. У входа стояла вешалка, массивный стол, зеркало на стене, под ним тяжелый ящик для обуви. Лежали щетки, ложечки, стояли тщательно вычищенные "русские" сапожки Клер. Это место более удачное - здесь не задерживаются, даже если пришли в гости по приглашению хозяйки.
Я отодвинул ящик для обуви, разложил тетради на полу, потом поставил ящик на место. У самого порога.
"Нужно быть Шерлоком Холмсом или явным идиотом, чтобы искать здесь, - подумал я. - Будем надеяться, что сюда не придет ни тот, ни другой. А я всегда смогу взять тетради незаметно, даже в случае бегства".
8
Текст из тетради
"...Я метнулся в кусты. Около барака кусты были негустые, можно пробираться без ножа-голоки. Я подобрался к скале. Я дрожал от страха и горя. Мои предчувствия оправдались - Комацу-убийца отравил строителей. Вот почему он глядел в столовой поверх наших голов - мы для него уже были мертвецами.
Если бы я мог предугадывать судьбы, как дядюшка Ван, гадальщик со Старого рынка! В отличие от других гадальщиков, которые разбрасывали бобы или черные кости, предсказывая утешения, дядюшка Ван говорил печальные вещи, и, может быть, поэтому к нему шли редко гадать. Я теперь понял, почему люди не любили узнавать грядущее у дядюшки Вана: люди переносят страдания лишь потому, что надеются в будущем избавиться от них. Эх, мне бы узнать, что написано в книге Жизни про мою судьбу!
Строителей отравили. И хотя я не испытывал к ним никакой привязанности, мне было жаль их.
Что же мне делать? Почему Комацу не пристрелил меня? Я и Мын-китаец - двое, кто остался в живых. Конечно, мы не страшны Комацу-отравителю - у него есть оружие, есть верные даяки, на вышке стоит американский электрический шестиствольный пулемет, из которого в минуту вылетает 6000 смертей.
А где Мын-китаец? Неплохо бы найти его, вдвоем не так страшно. Вдвоем можно что-нибудь придумать, найти спасение.
Бежать некуда. Они прочешут остров, будут искать меня, точно раненого кабана. Даяки отличные охотники. И если даже они не станут искать меня в джунглях, я сам выйду на них, потому что умру в лесу от голода и одиночества. Меня все равно пристрелят - преступникам не нужен свидетель. Они так поступают со всеми свидетелями.
Что предопределено мне в книге Жизни? Если начертано умереть на острове, я не буду прятаться, но, может быть, в книге написано другое? Хорошо, что я не знаю, что написано в книге Жизни. Поэтому я буду искать выход. Хорошо, что рядом нет гадальщика дядюшки Вана, я бы убежал, прежде чем он бросил бы гадальные кости.
Надо бежать. Бежать... Но как? У меня нет даже лодки. На острове единственный катер, его охраняют.
А если связать плот?
Они догонят меня на катере и расстреляют из автоматов.
Потом я услышал чьи-то шаги по тропке. Метрах в десяти от расщелины в скале, куда я забился, к морю петляла тропка. Кто-то шел по ней... На море стоял штиль, и было слышно, как волны с шорохом набегали на песок. Шел не один. И сердце оледенело, и руки и ноги окоченели. Даже дыхание сперло.
- Пройдоха! Пройдоха! - позвал кто-то.
Я не хотел отзываться.
- Пройдоха Ке! - опять позвали меня.
И я вылез из убежища, продрался сквозь кусты - я не мог сопротивляться, потому что был бессилен.
Это оказался Толстый Хуан. Он держал за руку Мына-китайца. Тот стоял и всхлипывал, для китайца подобное проявление душевного состояния - вещь удивительная.
- Я догадался, что ты здесь, - сказал по-малайски Хуан. - Я боялся, что ты не утерпишь и съешь что-нибудь... Ты не ел рыбы? Вижу, что не ел, а то бы мы с тобой не разговаривали. Вас осталось в живых двое.
- За что их отравили, господин Хуан? - спросил тихо Мын-китаец.
- Потом расскажу, - оборвал Толстый. - Уходите, здесь вас могут увидеть. У тебя есть место, где вы можете спрятаться и где я мог бы найти вас, когда нужно?
- Есть, - ответил я по-английски, потому что я почти не умел говорить по-малайски, хотя этот язык и кажется очень простым. Но это только кажется. - Есть лагуна, там кокосовая роща, это если ехать по бетонке. Я туда на самосвале возил землю... Там сильный прибой и землю разровняло волнами, следов стройки не осталось.
- Зачем их отравили? - спросил Мын. - Нам же обещали хороший заработок. Я честно работал... на компрессоре... Меня ждут дома дети и старики. Пусть отдадут мои деньги.
- Потому что вы хорошо заработали, поэтому с вами и разделались, - сказал назидательно Хуан. - Будут пираты платить такие деньги. Они за сотню долларов утопят хоть родную мать.
- Какие пираты? - сказал Мын. - Мы военный объект строили.
- Замолчи! - зашипел Хуан. - Нашел место выяснять, на кого работал. Идите в лагуну. И затихните. Пищу найдете, а потом я приеду на велосипеде. Что-нибудь придумаем".
9
Тетрадь
"...Нас спас девятый месяц мусульманского календаря - наступило новолуние, начался праздник рамазан. Даяки - мусульмане, они соблюдают мусульманский пост - едят только два раза в сутки: перед рассветом и после захода солнца. На голодный желудок по римбе не погуляешь. В римбе каждый шаг нужно прорубать голокой... У нас ножей не было, строителям не полагалось иметь даже перочинного ножа. Охрана боялась, что нервы у людей не выдержат и они перережут охрану. Голоку дал Хуан. Мне повезло, что у меня был друг - португалец Хуан.
Вообще-то европейцы непонятны. Их даже вначале путаешь, пока не привыкнешь различать лица. Хуана трудно было спутать, он толстый как слон. Перед ним заискивали даже даяки; если невзлюбит, то будешь есть один жидкий рис. Кормил-то нас хорошо, лучше охранников, поэтому они нас и ненавидели.
У Хуана была одна слабость - обезьяна Балерина, милая и смешная макака. Толстый Хуан любил ее, как сына-первенца. Я не знаю, была у него семья или нет, здесь не принято откровенничать, здесь людей звали по кличкам, и никто не знал, что у другого на душе. Это даже хорошо - меньше доносов. Каждый был занят своими думами, если на думы оставалось время.
Как-то строители рассердились на Хуана - кажется, он огрел двоих-троих увесистым половником или вместо риса дал вареных бананов. Хуан был груб с людьми, презирал их, потому что был на острове единственным европейцем. Он рычал: "Грязные желтые свиньи! Вы помои у меня жрать будете... Соус им подавай. Я работал в лучшем ресторане Куала-Лумпура, я только приказывал, а тут самому приходится стоять у плиты". Он был всегда злым, как мой брат по утрам, когда у него не оказывалось денег, чтобы купить ампулу с морфием.
Драки у нас возникали часто... Серая, однообразная жизнь надоедала всем, даже самым покорным и терпеливым. Хорошо, что охранники следили за тем, чтобы у нас не было даже перочинного ножика. Боялись они за себя, но и для нас эта строгость имела выгоду. И строители решили отомстить Хуану, толстому как слон европейцу, - они задумали убить Балерину.
А я ее спас... Может быть, я в ту минуту вспомнил, как брат лепил когда-то из глины забавных зверюшек, может, мною в ту минуту овладело сострадание к забавной мартышке, я спас ее. И она точно поняла, что обязана мне жизнью. Зато строители возненавидели меня и обещали задушить ночью полотенцем.
Во время обеда - наш взвод шоферов обедал днем не на стройке, а в столовой - Балерина прыгнула ко мне на плечо и стала ласкаться, как ласкаются обезьяны, - перебирала на моей голове волосы, точно искала насекомых. Искала она не паразитов, а кристаллики соли, которые остаются на волосах, когда ты потеешь от жары в кабине самосвала. Хуан умилился... Позвал на кухню и предложил работать с ним. Никто бы не смел возразить, даже Комацу-черепаха, но я отказался: я бы лишился той крохи свободы, которую имел, когда заезжал на самосвале за ворота стройки.
- Обормот! - замахнулся на меня половником Толстый Хуан, но Балерина завизжала и вцепилась в меня, как ребенок в мать во время налета авиации.
Так началась наша дружба с Толстым Хуаном, португальцем, грубым и бесчувственным человеком... Я думал так вначале. Но, оказывается, у европейцев за внешним обликом бывает другое лицо. Оказывается, Хуан любил живопись. Я сам видел у него в комнате картины в стиле японского художника Огасавары. Оказывается, Толстый Хуан сам писал их, когда у него было на то время и желание.
Он как-то взял меня с собой на утес, с которого сбросили Маленького Малайца. У нас не было выходных, были редкие дни отдыха в мусульманские праздники, потому что большинство строителей были мусульмане, а их в праздники не заставишь работать, хоть убей. Они чтут аллаха больше, чем предков.
Они даже во время заливки бетона совершают намаз, и даяки не бьют их "черным Джеком", потому что сами мусульмане.
Я глядел, как Толстый Хуан работает кисточкой, не утерпел и нарисовал кузнечика.
Хуан пришел в восторг... И с тех пор его сердце стало открытым мне. И я дорожил его дружбой, как мудрый старец привязанностью младенца.
...Мы жили с Мыном-китайцем в кокосовой роще. Хорошо, что еще не начался сезон дождей, ветер дул с севера, налетал на остров, а здесь стихал, и волны были добрыми и слабыми. Мы даже не боялись разводить костер, - ветер относил дым от берега, и даяки не могли услышать запаха дыма, если бы они искали нас в джунглях. Волны смывали наши следы на песке. После прилива обнажались кораллы, и в бесчисленных озерцах мы находили рыбу, ракушки, креветок. Пищи было предостаточно. Мы варили суп из рыбы. В конце лагуны обнаружили целую свалку банок из-под американского пива. Понятия не имею, как они тут оказались.