"Будь то Казакова или Евсеева - все это не единичные явления. Сегодня в СССР имеется целый ряд таких поэтов. Они сами называют себя "детищем двадцатого и двадцать второго съездов". Эти поэты делят свои произведения на две категории: одна категория - это "стихи, направленные против догматизма", иными словами, против марксизма-ленинизма, против пролетарской революции и диктатуры пролетариата; другая категория - это "стихи, посвященные любви".
Понятно, для чего Ли Чжи и другие ему подобные брались за перо. Их конкретная цель (разумеется, в рамках общей цели китайских пропагандистов - опорочить все советское) - доказать связь между отступничеством от марксизма-ленинизма и лирическим отношением к жизни, к стихам о любви, к самой любви. Именно для этого понадобилась беззастенчивая ложь о том, что советские молодые поэты выступают "против марксизма-ленинизма, против пролетарской революции и диктатуры пролетариата".
Но мы все еще не дали ответа на главный вопрос - почему все это произошло спустя 8-10 лет после великой победы 1949 года, положившей начало новой жизни? Почему произошел крутой поворот, политический и идеологический, в самом Китае и в его отношениях с братскими социалистическими странами? По ходу изложения мы уже упоминали национализм, вот к нему-то и ведет наш поиск.
К сожалению, простого и краткого ответа здесь быть не может, придется вернуться немного назад в прошлое этой страны.
Исторические корни китайского национализма уходят в глубь веков. Китайская имперская доктрина, сложившаяся в своих основных частях еще две тысячи лет назад, рассматривала Китай как центр мира (что отразилось и в названии страны "Чжунго" - "срединное государство" и в другом, более древнем названии Китая "Тянься" - "Поднебесная", которое интерпретировалось как государство, объемлющее весь мир под небом), а китайцев как избранную расу высшей цивилизации, окруженную варварами. Китайские императоры согласно этой доктрине считались полновластными господами не только китайского народа, но и всех других народов, известных китайцам.
К развитию этой концепции приложили старание не только императорские династии, но и большинство ученых, философов и историков далеких эпох, мыслителей, оставивших след в сознании многих поколений китайцев вплоть до наших дней.
Естественно, что многовековое культивирование и насаждение идеи национальной исключительности могло привести и привело к возникновению определенного стереотипа массового сознания. Существенная черта его выражается в чувстве превосходства китайцев над остальным миром, обусловленном не только исторически (то есть теми временами, когда сильная империя расширяла свои границы, облагала данью соседние народы, огнем и мечом подавляла восстания некитайских народов), но также якобы самым совершенным образом правления, мудрой политикой правителей, глубокой философией, высокой моралью и пр.
Пренебрежительное отношение к "варварам" (ко всем некитайцам, в том числе и в границах империи), этнические предрассудки, приверженность к "своим" национальным (в действительности же к самым консервативным, феодальным) традициям обусловили еще одну черту в официальной идеологии и в массовом сознании: "нецивилизованные" народы (то есть все некитайцы) не могут претендовать на самостоятельное существование. "Варвары" могли быть цивилизованы лишь в том случае, если они воспринимали китайскую цивилизацию, иначе говоря, ассимилировались; в этом случае их уже считали китайцами. Даже тогда, когда на китайском троне в результате разрушительных нашествий оказывались иноземные завоеватели, их рассматривали как людей, приобщившихся к китайской цивилизации.
Китай заплатил дорогой ценой за герметическую изоляцию от внешнего мира, за косность и консерватизм господствующего класса, все еще ослепленного манией величия и силы, хотя на пороге страны уже стояли готовые к вторжению европейские державы. Изоляция Китая была разрушена извне агрессивным натиском капитализма. Горечь поражений, следовавших одно за другим после первой "опиумной войны", испытывали различные слои китайского общества. С середины XIX века начался мучительный, унизительный процесс постепенного закабаления страны, потери отдельных атрибутов государственного суверенитета, навязывания системы неравноправных договоров. Этот фактор, действовавший на протяжении 100 лет, безусловно, ускорил рост национального самосознания в Китае, но одновременно он стимулировал и новый прилив националистических настроений в китайском обществе, усилил неприязнь ко всему иностранному, ненависть к иностранцам вообще.
В связи с этим один из основателей КПК, профессор Ли Да-чжао, писал: "Крестьяне не знают, что такое империализм, но знают иностранцев, которые его олицетворяют. Наша задача - разъяснить им природу империализма, угнетающего Китай и эксплуатирующего китайское крестьянство, направить против него их гнев. Это даст возможность постепенно преодолевать узконационалистическое сознание крестьян и поможет им понять, что рабоче-крестьянские революционные массы мира - их друзья".
Исторически сложилось так, что в Китае прогрессивная антиимпериалистическая борьба до начала XX века (сами участники сознавали ее как борьбу антииностранную, как борьбу с "заморскими чертями") сопровождалась усилением национализма, возбуждаемого стремлением к освобождению от зависимости, к свержению прогнившей Цинской династии. Зародившийся в Китае в последней четверти XIX века буржуазный национализм, кстати, прямо связывал ограбление и угнетение страны иностранцами с правлением Цинской (маньчжурской по происхождению) династии. В публицистике, в политических памфлетах деятелей конституционно-реформаторского и буржуазно-революционного движений маньчжуров сравнивали с табуном диких коней, вытоптавших цветущую землю Китая, разоривших его культуру и искусство и сделавших его беспомощным перед лицом врагов.
Националистические теории реформаторов и буржуазных революционеров наряду с исторически прогрессивными чертами впитали в себя и основные компоненты китайского феодального национализма с его проповедью национальной исключительности и превосходства, великодержавным шовинизмом.
Таким образом, буржуазный национализм в Китае (а позднее и мелкобуржуазный) с самого начала даже в тот ограниченный период, когда он объективно должен был сыграть прогрессивную роль, нес заряд реакционных идей "китаецентризма". Причем на практике чаще всего случалось так, что эти стороны национализма одновременно сосуществовали в идейно-политической платформе той или иной оппозиционной группы, более того, в сознании того или иного деятеля зачастую причудливо переплетались патриотические, свободолюбивые настроения с типично феодально-конфуцианскими представлениями об избранности китайской нации и т. п.
Особенно ярко проявились эти реакционные черты у деятелей либерально-конституционного крыла в конце XIX - начале XX века, в частности, у одного из лидеров движения за реформы (1898 г.), Лян Ци-чао. В его работах содержались призывы к единству всех народов "желтой расы" в их борьбе против "белых", пропагандировалась идея паназиатского союза "желтых" народов во главе с Китаем. На пороге XX века буржуазные националисты вновь подняли на щит концепцию "мировой гегемонии" Китая.
Заметим, что расовый подход к коренным социально-политическим проблемам оказался характерным и для буржуазно-революционного направления в Китае, в частности, для деятелей, близких к Сунь Ят-сену. Один из них, Цзоу Жун, писал: "В мире есть две расы - желтая и белая, две расы, которые самой природой предназначены к борьбе за существование. Они обращают мир в великий рынок извечного столкновения сил и умов, в огромную арену конкурентной борьбы и эволюции".
Сам вопрос о достижении политической самостоятельности, в понимании буржуазных революционеров, ассоциировался с понятием возрождения Китая, возвращением его былой славы и могущества прежде всего, а не с решением социальных и экономических проблем. При этом прошлое страны идеализировалось, завоевательская политика старых китайских династий представлялась в романтическом свете, так как объектом императорских доходов были "варварские" племена и народы. "Маньчжуры, тибетцы и жители Синьцзяна, - писал Чэнь Тянь-хуа, один из сподвижников Сунь Ят-сена, - издавна были врагами ханьцев. Все они дикари, им незнакомы нормы морали и справедливости. Китай всегда называл их "псами" и "баранами".
Буржуазным националистам в Китае была свойственна и переоценка демографического фактора. Тот же Чэнь Тянь-хуа считал, что для победы над врагами у Китая "есть особый источник сил - огромные людские ресурсы". Журнал, выражавший взгляды этого направления, утверждал: "Огромный народ на обширной земле поднимется и победит в области экономической". (Прообраз "большого скачка" в маоцзэдуновской версии проглядывает в этой мысли достаточно отчетливо.) Объективный факт - наличие нескольких сот миллионов людей - порождал у буржуазных революционеров веру в возможность мгновенного достижения социальных, политических, экономических успехов путем "скачков": "Скачок, и мы сравняемся с Японией, еще скачок, и мы встанем наравне с западными странами".
Политическая наивность с примесью шовинизма в подобных воззрениях вполне очевидна. И лучшие представители революционной демократии в Китае, в частности Сунь Ят-сен, видели и понимали, казалось бы, опасность для страны, таившуюся в безудержном возвеличивании духа исключительности, в утверждениях об особой миссии Китая и т. п. Сунь Ят-сен отмечал, что "Китай очень высоко оценивал свои собственные достижения и ни во что не ставил другие государства. Это вошло в привычку и стало считаться чем-то совершенно естественным. В результате у Китая появилось стремление к изоляции... Изоляционизм Китая и его высокомерие имеют длительную историю. Китай никогда не знал выгод международной взаимопомощи..." Однако тот же Сунь Ят-сен, отдавая дань теории исключительности китайцев, сам оказывался в плену националистических великодержавных предрассудков. "Мы - нация самая большая в мире, самая древняя и самая культурная", - писал он. "...Если же говорить об уме и талантливости народа, то китайцы с древнейших времен не имеют себе равных. Китайский народ унаследовал никем не превзойденную пятитысячелетнюю культуру, которая уже тысячи лет назад стала одной из ведущих в мире", - развивал Сунь Ят-сен свою мысль.
Правда, под влиянием Октябрьской революции Сунь Ят-сен значительно пересмотрел свои взгляды, в частности, его известный "принцип национализма", который в основном до 1911 года сводился к свержению маньчжурской династии и возрождению политически суверенного Китая, обогатился антиимпериалистическим содержанием.
И тем не менее к моменту возникновения компартии в 1921 году националистическими настроениями в той или иной степени были заражены основные классы и слои китайского общества. И естественно, что Компартия Китая не могла избежать влияния этих настроений, так как люди, пришедшие в КПК, - выходцы из мелкой буржуазии и буржуазной интеллигенции, - несли груз националистических предрассудков, имели весьма смутные представления о теоретических принципах марксизма-ленинизма, который привлекал их более всего как учение, способное обеспечить победу в национально-освободительной борьбе.
Конечно, исторически объяснимо, почему именно в Китае столь глубоко укоренился национализм, выдержав трансформацию из феодальной в буржуазную и мелкобуржуазную разновидности.
Гнет иностранной маньчжурской династии и ограбление Китая западными державами, общая экономическая отсталость, политическая реакция, полное отсутствие демократических традиций, наконец, слабое знание прогрессивной, в первую очередь марксистской, мысли - все это и обусловило силу и стойкость национализма в Китае. Еще большую опасность для зарождавшегося в Китае коммунистического движения представлял великоханьский шовинизм, который, будучи составной частью идеологического багажа господствующих классов, оказал воздействие на мировоззрение китайских буржуазных, мелкобуржуазных и крестьянских революционеров.
Шовинизм в Китае, существовавший и в форме смутных общественных настроений, и в виде разработанных идеологических концепций, удерживался и распространялся не сам по себе, не только из-за общей неразвитости массового сознания. Его умышленно культивировали и насаждали на благоприятной почве. Поэтому суть дела заключалась не в том, что этнические предубеждения и шовинизм в Китае были распространены в наиболее невежественных, темных слоях общества, а в том, какие социальные группы были заинтересованы в их сохранении и разжигании. В Китае первой половины XX века из шовинизма извлекали выгоду не крестьянин и не рабочий, а крупный буржуа, помещик, мелкобуржуазные элементы и часть интеллигенции, связанная с ними.
Китайский национализм и шовинизм, безусловно, сильно повлияли на Мао Цзэ-дуна и ряд других деятелей КПК, с самого начала своей политической биографии подверженных мелкобуржуазной идеологии.
Пролетарская интернационалистская ориентация всегда требует от руководства коммунистической партии, от самой партии в целом опоры на рабочий класс, ибо, как указывал К. Маркс, "только рабочий класс представляет активную силу, способную противостоять националистическому угару". Но в КПК, в ее руководстве уже в первые годы были сильны мелкобуржуазные элементы и непролетарская идеология. Интересно, что в свое время, по крайней мере на словах признавая непролетарский состав партии, Мао Цзэ-дун писал, что выходцы из мелкой буржуазии в рядах партии зачастую представляли собой "рядящихся в марксистско-ленинскую тогу либералов, реформистов, анархистов, бланкистов и т. д.". При этом он умалчивал, что скрывал он сам под такой тогой в те годы, но его другие признания и ранние работы позволяют судить, что молодой Мао по взглядам ближе всего был к анархистам.
Разумеется, в Компартии Китая были люди, такие, как Ли Да-чжао, Цюй Цю-бо, Чжан Тай-лэй и другие, последовательно отстаивавшие принципы пролетарского интернационализма, отдававшие себе отчет в том, какой опасностью является националистический уклон в условиях, когда рабочий класс в стране еще крайне малочислен, а крестьянская стихия представляет огромную силу. Задача преодоления ханьского (то есть китайского) шовинизма, великодержавных пережитков, задача воспитания коммунистов в духе пролетарского интернационализма стала одной из важнейших и, возможно, одной из наиболее трудных из тех, что стояли перед КПК.
Но как раз эту задачу не сумела выполнить КПК, как не сумела она даже в лице лучших своих представителей организовать серьезную борьбу против великодержавного шовинизма. И хотя время от времени общие заявления об угрозе националистических настроений делались на страницах партийной печати, но практически все сводилось к абстрактным рассуждениям, а после 1956 года и они полностью исчезли.
В то же время внутри КПК уже с первых лет ее существования активно действовали люди, подобны: Мао Цзэ-дуну, у которых национализм составлял важнейшую и определяющую черту их мировоззрения.
Эти люди, многие из которых входили в состав руководства партии, не только не воздвигали преграды националистическим настроениям, но, наоборот, сознательно культивировали национализм и шовинизм, спекулировали на национальных чувствах китайского народа, подогревая их пропагандой все той же "исключительности" китайцев.
Отражением националистических настроений среди руководства КПК явилась распространенная еще в первые годы существования партии идея о "мессианской роли" Китая (позднее она вновь проявилась во взглядах на китайскую революцию как на центр мировой революции). В середине 20-х годов группа работников КПК (впоследствии они были разоблачены как троцкисты) проповедовала, что центром мирового революционного движения после Октябрьской революции должен стать Китай. В статье, написанной одним из членов этой группы и опубликованной в партийном журнале, утверждалось, например, что "китайский пролетариат получит возможность играть главную роль в мировой революции".
Другой уклон ярко выраженного националистического толка возник в конце 20-х годов в КПК в виде платформы Ли Ли-саня, которую поддерживал и Мао Цзэ-дун. Суть ее сводилась к тому, что Китай был центром мировых событий, а китайская революция - "главным столбом мировой революции". Ради ускорения победы революции в Китае лилисаневцы готовы были принести в жертву и Советский Союз, и революционные отряды в других странах, призывая их развязать мировую войну.
Как в "мессианстве", так и в авантюристической линии Ли Ли-саня национальная ограниченность, национальный эгоизм, свойственные мелкобуржуазной идеологии, проявились совершенно недвусмысленно. И хотя некоторые слишком одиозные представители этих течений подвергались формальному осуждению в КПК, влияние их не только не ослабло, но усилилось в последующие годы.
Националистические извращения, даже если их пытались замаскировать от внешнего мира (а теперь ясно, что именно так и поступали Мао Цзэ-дун и его группа), проявлялись и позднее. В 30-е годы они выразились, в частности, в неверном, антиленинском толковании "узлового противоречия эпохи". Мао Цзэ-дун полагал в то время, что основным противоречием являлось не противоречие между Советским Союзом и капиталистическим миром, а противоречие между Китаем и Японией. В этом противопоставлении отчетливо проявилась национальная ограниченность, свойственная некоторым лидерам КПК; вместе с тем постановка вопроса об "узловом противоречии эпохи" и его интерпретация в зародыше уже таили в себе элементы сегодняшней версии маоистов об основном противоречии современной эпохи, представляющей ревизию совместно выработанных документов коммунистических и рабочих партий.