9
Тот дождь я запомнил на всю жизнь. Облака наступали на лощину, в которой лежал город, сталкивались, клубились над самыми крышами домов.
Казалось, если бы поднять землю, перевернуть и потрясти, из нее бы потекла вода. Трава и деревья набухли влагой, река наполнилась дикой яростью, взбунтовалась. Она ревела и прыгала меж низких дамб, как акула на мелководье.
В здании клуба на сцене стоял стол. Над столом висел портрет Мао Цзэ-дуна.
К столу вышел ведущий собрание, вынул из кармана свисток. Свистнул пронзительно.
Все присутствующие поднялись со своих мест.
Ведущий повернулся к портрету председателя Мао, низко поклонился ему. Присутствующие в зале сделали то же самое. Портрету Мао кланялись не только на собраниях, но и на свадьбах, и на всех других торжествах.
Еще раз прозвучал свисток.
Все сели. Собрание началось.
В мире существует много разновидностей заседаний и собраний: производственные, хозяйственные, летучки, пятиминутки, конференции, симпозиумы, митинги, чествования, выборы, общие собрания и прочие и прочие.
Но такое я видел впервые.
Конечно, собрания нужны. Нужны деловые встречи людей, когда вместе обсуждают важные вопросы, принимают решения к действию.
В Китае, когда я там жил и работал, собрания превратились в своего рода производственный процесс. И это несмотря на то, что с бюрократизмом в стране боролись в гигантском масштабе. По три-четыре месяца никого нельзя было застать на рабочем месте: все поголовно сидели на собраниях по борьбе с бюрократизмом.
Советские специалисты за голову хватались, просили:
- Может, хватит бороться? Давайте немножко поработаем...
Но вернемся к собранию, о котором я повел речь. За окном хлестал дождь, работники службы ГСМ продолжали упорно заседать.
Ведущий огласил список фамилий. Названные встали, прошли к столу президиума. Ведение собраний было унифицировано. Движение по борьбе с бюрократизмом не прошло бесследно: из порядка ведения были изъяты такие "ненужные" проволочки, как выдвижение кандидатур, голосование и так далее. Поклонились, назначили, встали, сели, продолжили.
На повестке дня стоял вопрос о помпе.
Не в переносном смысле слова, в самом прямом. О насосе, который откачивает горючее, когда из пункта А в пункт Б прибывает железнодорожный состав с цистернами. Условия задачи оставались неизменными: один подъездной путь, один тупик для маневра, одна "кукушка" для передвижения цистерн и те же двадцать четыре часа в сутки, которые не растягиваются как резина.
Решение было найдено быстро. Ян Хань предложил не бояться трудностей, не пасовать перед ними, пустить помпу не на двух тысячах оборотов, а на трех, даже на трех с половиной.
Все это было бы, конечно, замечательно, если бы не существовало одно маленькое "но".
Пришлось встать, хотя моя фамилия и не упоминалась в списке выступающих, сказать с места:
- Извините, товарищи! Я обязан дать справку. Есть документ, который называется техническим паспортом. Так вот, по паспорту у помпы допускается норма - две тысячи оборотов. Это связано с напряжением тока, с режимом работы... Если, разумеется, мы не хотим, чтоб расплавились подшипники или перегорела обмотка электродвигателя.
Я сел.
Ян Ханя обидели слова, что у машины есть паспорт. Но я в этом не был виноват.
- Товарищ Веня, - сказал Ян Хань с вызовом. - Ты находишься в плену осторожности. Ты привык к технике, погряз в ней и поэтому не знаешь ее возможностей. Ты не хочешь дерзать, идешь на одной ноге, а Мао Цзэ-дун учит нас ходить на двух ногах... Ты прости меня, ты просто предельщик! Это потому, что ты не знаешь призывов Великого Кормчего, остановился в своем развитии.
Этого я, признаться, не ожидал. Предельщик?! Значит, не заинтересован в строительстве социализма в Китае. Вроде товарища-мистера Сюня? Выходит, я не хочу, чтоб китайцы лучше питались, лучше одевались, были здоровыми, счастливыми, грамотными?
- Нет уж, извините! - опять встал я. - Я нарушаю порядок ведения, но хочу спросить... Предположим, у тебя, Ян, есть лошадь. Сильная, выносливая. На ней можно десять лет возить грузы, и вот ты ее погнал аллюром. День гонишь, два гонишь. На третий она падет - и ребра наружу...
- Ты предлагаешь ползти черепахой, когда можно до цели доехать за один день! - с пафосом воскликнул Ян Хань. - Ну-ка пусть выскажется Сюй Бо. Пусть он скажет, как изменилась его идеология после вчерашнего изучения цитат великого Мао...
Поднимается техник Сюй Бо, мой друг-мечтатель. Стоит, мнется, смотрит под ноги. Вроде стыдится.
- Скажи, выскажи советскому технику, - приказывает Ян Хань, - свое мнение. Может ли помпа работать на трех тысячах оборотов? Ну?
- Может... Но...
- Может работать! И я говорю, что может, - подвел итог спора Ян Хань. - Как учит великий Мао.
- Но это будет работа на износ, - робко замечает Сюй Бо. - Это значит загнать машину...
- Не надо пугаться, - успокоил Ян Хань. - Если случится такое, то упрек будет в первую очередь тому советскому заводу, который поставляет нам устаревшее оборудование.
- Оборудование совершенно новое! - возмутился я.
- Это вчера оно было новым. Сегодня оно уже устарело, - твердо заявил товарищ Ян. - Техническая мысль не стоит на месте... Итак, кто за то, чтобы преодолеть предел, поднимайте руки!
И руки поднялись.
10
Происходило что-то непонятное, неуловимое и, может быть, поэтому тревожное. Когда это странное началось, затрудняюсь сказать. Я был счастлив. Я любил. Я многого не замечал или не обращал внимания. Влюбленные - самые черствые люди на земле, они токуют, как глухари, и ничего, кроме самих себя, не видят, их можно брать голыми руками. Это не значит, что я стал хуже относиться к работе, наоборот, у меня появилась невероятная энергия, я брал на себя все новые обязанности и с удивлением вдруг почувствовал, что кто-то или что-то встало на моем пути, точно невидимые заборы окружили меня, я натыкаюсь на них и отскакиваю, меня отбрасывает в сторону. Так бывает во сне, когда ты бежишь изо всех сил и чувствуешь, что стоишь на месте.
Я искал причины в себе...
Хорошо, рассуждал я, предположим, упрямство Яна и еще тысячи неувязок происходят оттого, что я недостаточно времени уделяю работе, общению с китайскими товарищами. Но ведь это не так. От моих встреч с Мэй никакого вреда общему делу нет, никто и не замечает моих отлучек к реке. Может быть, я "уронил свое лицо", совершил какой-нибудь недостойный поступок, обидел чем-нибудь не в меру самовлюбленного Яна? Нет! Последнее время Ян чего-то совсем раздулся от важности. Сын бывшего мелкого торговца металлоломом заправлял теперь огромным современным сложным аэродромным хозяйством. В собственных глазах он вырос до небес. Я видел однажды, как к нему в гости приехал из глухой деревни дядя. Они сидели за столом, им прислуживала жена Яна.
Кстати, еще одна деталь. Ян запретил жене учиться на курсах синоптиков, которые возглавляла наша Маша. Маша по своей душевной простоте возмутилась и ляпнула Яну в глаза:
- Феодал ты! Будь я твоя жена, я бы научила тебя уму-разуму!
Ян сухо ответил:
- Она плохо себя чувствует.
Маше влетело от Гаврилова по первое число, ибо существовала строгая инструкция: не вмешиваться во внутренние дела китайских товарищей, тем более в личные. Строгая инструкция, возможно, даже слишком строгая... Но мы обязаны были ее выполнять.
Дядя из деревни был намного старше Яна. Он сидел за столом в черном сюртуке, в коричневой войлочной шапочке. Почему-то он стеснялся снять ее. Он с почтением слушал племянника. Для китайцев подобное почтительное отношение, близкое к раболепию старшего перед младшим, значило невероятно много... Ян восседал маленьким богдыханом, угощал родственника пивом. Оба раскраснелись от одной бутылки. Говорил Ян медленно, важно, а дядя кивал головой, и на лице его было написано, что он потрясен величием племянника...
Может быть, Ян обижался на меня, что я не оказываю ему подобных почестей? Но чего ему передо мной задирать нос, когда всему, что он знает, научил его я... Ведь он еще к тому же и недоучился, нахватался верхов, зазнался. Элементарно зазнался, а за этим могло последовать множество ошибок, просчетов. Взять хотя бы случай с помпой.
Нет, дело не во мне...
Как-то случайно я с технарями пошел смотреть кинокартину на историческую тему. В гулкой казарме многие сидели прямо на полу. Я пристроился на скамейке рядом с Сюй Бо, Борей.
Перед началом демонстрации фильма выступил политработник, друг Яна:
- Товарищи, сейчас мы посмотрим фильм, как большеносые получили удар по носу еще сто лет назад. Как непобедимая армия Линь Цзэ-сюя громила большеносых. Заморские варвары хотели поставить на колени наш героический народ. И никогда бы они не победили Линь Цзэ-сюя, если бы они не были подлые и трусливые...
Я знаком с историей Китая не слишком хорошо, но знал, что Линь Цзэ-сюй был чиновником циньских императоров. Сто лет назад он приехал в Кантон губернатором и повел решительную борьбу с торговцами опиумом - сжег много ящиков с их товаром. Из-за этого и началась Первая опиумная война, которая закончилась для Китая поражением и подписанием первого неравноправного грабительского договора.
Линь Цзэ-сюй мог бы потопить несколько английских шхун. Но в любом случае не мог выиграть войну. У англичан была первоклассная армия, могучий флот, пушки, а у противника пики и ножи. В Англии шло полным ходом капиталистическое развитие, а Срединное государство пребывало в феодальном полусне. Феодализм не мог соперничать с капитализмом.
Артист, исполняющий в картине роль Линь Цзэ-сюя, ходил церемонно, как герой в пекинской опере, гладил бороду, делал угрожающие движения и посылал серьезные предупреждения заморским варварам. Империалисты дрожали.
И не было в фильме жестокого гнета феодалов, крестьянских восстаний. Точно в то время в Китае царил классовый мир.
Я сидел и думал. Я с детства воспитан в духе уважения к трудовому человеку - белому или черному, все равно. Я еще мальчишкой мечтал помочь всем рикшам на земном шаре. И если бы потребовалось, не задумываясь отдал бы свою жизнь за свободу народа любой страны, как за свободу своей Родины.
- Эй, ребята, - толкнул я соседей, китайских техников. - Посмотрите, разве мой нос больше, чем у Сюй Бо?
Трещал аппарат... Глаза уже привыкли к полутьме зрительного зала, так что можно было разглядеть лица. Техники посмотрели и ничего не ответили.
Я чувствовал, что происходящее на экране действует на них возбуждающе и что я почему-то вдруг стал для них чем-то похожим на "заморского черта".
Вспоминаю, как однажды в Мукдене я смотрел с китайскими ребятами наш фильм об Отечественной войне. Когда на экране русские солдаты пошли в атаку с криком "ура!", мои хлопцы закричали: "Ша! Ша!" Это вроде русского боевого клича.
А после киносеанса китайские парни сказали:
- Веня, представляешь, если бы в сорок первом Китай и Союз дружили, как сейчас, никакой бы Гитлер не осмелился напасть. Пусть только тронут теперь кого-нибудь из нас... Правда? Мы друг за друга жизни не пожалеем...
Что-то менялось в самой атмосфере отношений между китайскими ребятами, работающими на аэродроме, и нами, советскими людьми. Что именно, я не мог точно сказать. Нам лишь предписывалось быть, как всегда, сдержанными, вежливыми, работать четко, проявлять терпимость.
Иной раз было трудно сдержаться. Как-то я играл в пинг-понг "на высадку". Проиграл партию, занял очередь, сидел, ждал, судил. Подошла моя пора, я встал, намереваясь взять ракетку, но ее демонстративно схватил солдат из охраны, довольно разбитной малый, которого не раз критиковали на собраниях за разгильдяйство и нерадивость.
- Моя очередь, - сказал я.
Он ничего не ответил... Нужно знать, что значит здесь, когда не отвечают. Я видел лица моих "подсоветных". Они растерялись больше меня. Но некоторые были довольны: самые тупые технари, которых не отчислили с занятий только благодаря моему заступничеству.
Мне не удалось играть ни следующую партию, ни третью. Честно скажу, будь это в Союзе, я бы поставил нахала на место.
Неожиданно исчезла куда-то Цзянь Фу. Это уже насторожило нашу группу.
- Слушай, Остаченко, - зашел как-то ко мне Поддубный, - не понимаю, что происходит. Была революционерка. Сейчас кого ни спрошу о ней, молчат... Она же настоящий товарищ. В Советский Союз собиралась ехать, перенимать опыт партийной и государственной работы, русский изучала. Она была руководителем местного отделения Общества китайско-советской дружбы. Не знаешь ли, в чем дело?
Я не знал. На все мои вопросы следовало молчание. Даже Сюй Бо, который последнее время стал какой-то нервный и явно избегал оставаться со мной наедине, даже он ничего не ответил, а отвел глаза в сторону и покраснел до слез.
Лишь через месяц нам между прочим сказали:
- Цзянь Фу вышла замуж... И уехала к мужу.
Это было невероятно. Цзянь Фу была верной памяти своего мужа, с которым прошла гоминдановские застенки, и не помышляла о втором замужестве. К тому же ей было за сорок, для китайской женщины это весьма солидный возраст.
Объяснила происшедшее Хао Мэй-мэй.
Погода была отвратительной, город лежал, как солдат в крытом окопе. С двух сторон лёссовые стены, вместо наката серые тучи, тучи-домоседы плотностью в десять баллов. Они висели низко, почти у самых крыш домов.
Мэй-мэй не приходила несколько дней. Последнее время у нее было особенно много работы. Она заметно похудела. Бесполезно было, конечно, говорить, чтоб она береглась, побольше отдыхала. Миллионы китайцев тянулись к грамоте, а она была одной из тех, кто нес людям знания, и отдавалась своему долгу самозабвенно. Меня угнетало, что я ничем не могу ей помочь. Если бы мы всегда были вместе, я готовил бы обед, провожал бы и встречал ее у школы, нес бы толстую сумку с учебниками...
Мы пошли к реке. Облака не отражались в воде, слишком мутной была она от лёсса, как пульпа.
На берегу было сыро. Я снял пиджак, набросил на плечи Мэй-мэй.
На противоположной от нас стороне реки ворочалось колесище наподобие водяной мельницы. Быстрое течение вращало его, колесо захватывало черпаками воду, поднимало на высоту второго этажа и опрокидывало в желоба, откуда вода бежала на рисовые поля.
Мы стояли у реки. У Мэй-мэй горели щеки.
- Поезжай домой, - сказал я. - У тебя температура. Полежи.
- Мне не холодно, - ответила она.
- Ноги промочила. Еще заболеешь...
- Мама тоже всегда боялась, что я заболею.
- Ты очень хрупкая.
- Я сильная.
- Знаешь, - сказал я, - скоро у меня отпуск. Я поеду домой. Что тебе привезти из Союза?
Мэй как-то странно поглядела на меня, глаза ее расширились.
- Как едешь домой? В отпуск?
- Я расскажу про тебя отцу.
- Ты женат?
- Нет, что ты... Нет, дорогая, положен отпуск.
- Как положен? Ты говоришь неправду.
Причину ее недоверия я понял позднее. Оказывается, многие китайские товарищи жили отдельно от своих семей, в семьях им разрешалось бывать лишь по праздникам. Это называлось отпуском. На такие отпуска, как у нас, китайские трудящиеся не имеют права. Холостых и по праздникам не отпускали к семьям. Объяснялось это тем, что семья отнимает много времени, гораздо полезнее затратить его на то, чтобы бить воробьев или изучать труды председателя Мао.
Чувствуя настороженность Мэй, я попытался перевести разговор на другое:
- Помнишь, на танцах у мэра с тобой была женщина, старая революционерка, председатель Общества китайско-советской дружбы, товарищ Цзянь Фу. Ее что-что не видно. Говорят, она вышла замуж...
Мэй замерла, оглянулась, я заметил, как у нее тряслись руки. Она стояла бледная, прикусила губу, в ее глазах взорвался испуг...
- Что с тобой?
- Вэй, зачем спросил?
- Разве нельзя?
- Ты сам знаешь...
- Что? Чего оглядываешься? Что знаю?
- Ее раскритиковали...
О, слово "пипин" - "критиковать" - я знал. Когда я приехал в Китай, не раз видел, как прямо на улице, у стола с красной скатертью, критиковали человека, обвиненного в контрреволюции, в бюрократизме, в коррупции и т. д. Если случалось возвращаться той же улицей, я видел порой, как раскритикованный валялся в пыли...
- Разве Цзянь Фу контрреволюционерка? - вырвалось у меня. - Она революцию делала, не выдала красное подполье в Тяньцзине, когда ее схватили гоминдановцы.
- Ее немножко критиковали, не совсем, - ответила Мэй, как бы успокаивая меня. - Сказали, что боялась трудностей, что у нее появились буржуазные желания - она хотела уехать в Советский Союз, вместо того чтоб переносить трудности.
- Что с ней сделали?
- Послали на перевоспитание в деревню. Чтоб она была ближе к народу, знала его нужды...
- Мэй, если уж она не знала народа, тогда кто же знает! Ты спутала, наверное. Она... Да товарищ Фу лучшие годы своей жизни отдала революции, народу. Помнишь, как жила, во что одевалась? Она все отдавала работе, людям, вам, девушкам. Она хотела поехать в Советский Союз, чтоб потом лучше, успешнее работать у себя дома.
- Ты прав, - сказала Мэй и опустила голову. - Фу незаслуженно критиковали. Но так приказали.
- Кто? Кто приказал?
- Я тоже боюсь...
- Чего боишься? Чего смотришь по сторонам? Мы любим друг друга. Разве от этого революция страдает? Разве дружба между нашими народами страдает? Хочешь, не поеду в отпуск? Ты бы пошла за меня замуж?
Она ничего не ответила, улыбнулась, откинула прядь волос со лба.
Мы вернулись к нашему кусту.
Когда любишь, каждая мелочь, которая соединила тебя с любимой, приобретает символическое значение. У каждой пары есть своя скамейка или своя лестница. Недаром празднуют серебряные и золотые свадьбы.
Из нашего куста выпорхнула пичуга, защебетала. Я осторожно раздвинул ветку - гнездо. В гнезде четыре яичка, каждое в крапинках, как веснушки на носу.
И вдруг Мэй-мэй привстала на носки. Она дотянулась до моего подбородка. Я видел ее губы... Они были влажные.
Она тянулась ко мне, глаза ее еще были испуганные и в то же время счастливые. Она верила мне, она вся была в моей власти, маленькая и послушная, преданная и моя... Моя Мэй!
Я поцеловал ее.
А потом посмотрел на небо. Облака сдвинулись с места и поплыли.
Трудно говорить о любви. У людей очень мало слов, чтобы высказать все, что они чувствуют, когда счастливы. Беду можно расписать так, что волосы встанут дыбом. Но попробуй передать, что тебе хорошо.
Скажешь: "Хорошо". И все... Счастливый человек зачастую говорит совсем не то, что нужно. Или просто молчит. И весь светится...
На счастливого нужно смотреть. На его лице больше написано, чем он может сказать.
Хао Мэй-мэй повернулась и побежала по тропинке к фанзам. Она все время оборачивалась и махала рукой. Я хотел броситься за ней, догнать... И не посмел.
Когда она ушла, я опять поднял голову и очень удивился. Облака-то, оказывается, и не двигались с места. Никуда они не плыли... Полился дождь.