- Знаю, но, черт побери, я спрашиваю, какой в этом прок? Ведь есть все равно нечего.
- Ваше высочество, у нас есть прелестные hors d'oeuvres: редька, редис, сельдерей, салат, пепперони…
- Проклятье! Хоакин, ты знаешь, кто я?
- Знаю ли я, кто ваше высочество?
- Да, ты разве не слышишь?
- Ваше высочество… - герцог Рамон Двадцатый Майоркский и Меноркский, граф…
- Достаточно! Я думал, ты принимаешь меня за Навуходоносора Вавилонского. Редька, редиска, сельдерей, салат, пепперони - ты забыл еще тимофеевку с соломенной сечкой! И ты еще утверждаешь, что у нас есть еда!
- Конечно! Ведь это только закуски - среди которых я не успел упомянуть сардины, а есть еще мидии и крольчатина.
- Крольчатина! О где вы, нравы дона Херонимо! Животное, презренное во все века! Сколько времени я уже ем крольчатину?
- Вчера ваше высочество ели зайца…
- Хоакин! Ни Бог Отец, ни Эскофье не в силах превратить кролика в зайца - даже в курицу. Запомни это.
- Завтра я собирался приготовить blanquette de veau.
- Blanquette de veau… Ах, Хоакин, где же ты раздобыл телятину?
- Мой дядя, житель Майорки и большой поклонник вашего высочества…
- Не говори мне о жителях Майорки, Хоакин! Это сборище жалких бунтовщиков - тебе ведь известно, как они обошлись с нашим родом.
- Ваше высочество, я родился на Майорке и майоркец по происхождению, но в сердце я всегда был добрым меноркцем, как и мой дядя.
- Очень хорошо. Так что же дядя?
- Вчера на рыболовном судне, которое пришло из Пальмаса, он прислал мне теленка. Мой двоюродный брат - капитан судна. И завтра на обед я думал приготовить blanquette de veau… а на ужин…
- Понимаю: телячье жаркое! Ты с такой осторожностью сообщаешь мне об этом: сначала blanquette de veau, потом телячье жаркое. Боишься, как бы я не умер от радости? Хоакин, ты - настоящий перл, ты мастер своего дела. Ты умеешь не только готовить пищу, но и добывать ее. Хоакин!
- Слушаю, ваше высочество.
- Как ты считаешь, твой дядя… Я подумал…
- Ваше высочество хочет спросить, нет ли у моего дяди еще нескольких ненужных телят?
- Нет… я подумал, не предложить ли твоему дяде титул придворного поставщика его высочества? За небольшую компенсацию…
- Ваше высочество… Ведь ваше высочество знают, что титул придворного поставщика всегда давался…
- Бесплатно - к сожалению, я это знаю, Хоакин; значит, ты не думаешь, чтобы твой дядя…
- Ваше высочество, мой дядя - меноркец в душе, как и я, но я не знаю… не думаю…
- Понимаю. Он добрый меноркец, но не настолько, чтобы стать придворным поставщиком. Что ж, между нами, я разделяю его чувства. Огюст, была ли сегодня почта?
- Да, ваше высочество, сеньор Пакено ждет вас в кабинете.
- Отлично. Хоакин, приготовь завтрак из того, что имеется.
Герцог кивнул Хоакину, и тот удалился с поклоном. Через распахнутые Огюстом двери его высочество прошествовал в кабинет, где его ожидал маленький седой господин в сюртучке и пенсне с золочеными дужками. Завидев дона Рамона, господин встал с кресла и почтительно поклонился.
Глава вторая,
в коей автор стремится показать, что счастье не всегда живет на вершинах
Сеньор Эстебан Пакено происходил из древнего меноркского рода, который еще в XVI веке сумел войти в историю великого герцогства. Из поколения в поколение предки Пакено несли службу у правящего рода Рамиросов, чаще военную и придворную, реже дипломатическую, но всегда - за плохое вознаграждение. Верность и жертвенность, к которым Пакено с самого начала имели большую склонность, со временем стали их второй натурой; на мир они смотрели, соразмеряясь не с вечностью и даже не со своим интересом, но с интересами того герцога, который в то время волею случая правил Меноркой. Так и случилось, что сеньору Эстебану, как трудовой лошадке, довелось служить трем поколениям герцогов - Луису XI, Рамону XIX и Рамону XX. Их именем он с 1876 года распоряжался финансами великого герцогства, занимая, говоря по правде, незавидную должность, ибо от своего обладателя она требовала змеиной хитрости, ослиного упорства и умения прощать, достойного святого. Быть может, сеньору Пакено недоставало первого качества, но этот недостаток восполнялся избытком последних двух. Каким бы отчаянным ни казалось положение, он никогда не впадал в уныние; с решимостью и упорством он продолжал бомбардировать сомнительные банкирские дома Европы просьбами о ссуде и письмами с извинениями. В 1910 году в Европе не было человека, который бы знал ростовщиков и экономических спекулянтов лучше, чем сеньор Пакено; который бы лучше разбирался в психологии этих господ и лучше справлялся с составлением письмовника для начинающих банкротов. И вместе с тем не было никого, чьи мысли были бы столь далеки от этих дел, как были далеки от них мысли сеньора Пакено; день за днем он полумеханически занимался перепиской, а тем временем его сердце мечтало об Испании и о белой келье в далеком иезуитском монастыре; его глаза видели длинные коридоры с каменным полом, монастырскую церковь и рядом - цветущий сад; его уши ласкала тишина, царившая в голых стенах. Именно в этом монастыре некогда воспитывался сеньор Эстебан, и вернуться туда было мечтой его жизни. Но пока он мечтал об этом, годы проходили в затянувшейся, бесконечной борьбе за то, чтобы удержать на плаву финансы великого герцогства, - борьбе, которую сеньор Эстебан вел уже не столько ради отечества, сколько ради своего молодого господина. Потому что дон Рамон присвоил себе все сокровища преданности, которые сеньор Эстебан унаследовал от своих предков. Будучи двадцатью пятью годами старше своего повелителя, сеньор Пакено находился у него в полном подчинении. Что бы ни сказал дон Рамон, для него это было законом, и если бы дон Рамон приказал ему совершить преступление, он бы его совершил; но пока ради дона Рамона он тратил годы на переписку с ростовщиками нашей части света, между тем как мечта об иезуитской школе в Барселоне уплывала от него все дальше и дальше.
Преданность сеньора Пакено дон Рамон принимал так же, как и большинство явлений, которые он встречал в своей жизни, то есть с неиссякаемым оптимизмом и как нечто само собой разумеющееся. Задумываться о жизненных трудностях казалось ему занятием, лишенным смысла; его чувства не были глубоки, зато он получил в меру хорошее образование и основательную убежденность в суетности всего, что ни есть на свете. Неизменным источником, который питал легкомыслие дона Рамона, было то ложное положение, в котором находится самодержавный правитель, государство которого начисто лишено ресурсов. Любая попытка герцога "править" была заведомо обречена на неудачу, так как для осуществления любого его предприятия отсутствовало наипервейшее условие - деньги. Через год после восшествия на престол попытки править стали реже; и к 1910 году дон Рамон давно уже ограничивался лишь тем, что с помощью сеньора Пакено старался не дать машине заглохнуть. Что, как он справедливо говаривал, не было синекурой.
В упомянутое февральское утро сеньор Пакено встретил выход своего господина более озабоченно, чем обычно. Взгляд его глаз сквозь пенсне в золотой оправе был тяжел и серьезен, а в манере держаться чувствовалась нервозность, - все это оказало на великого герцога свое обычное действие, а именно почти удвоило его бодрость. Сделав приветственный жест сигарой, великий герцог погрузил руки в карманы брюк и, с прищуром взглянув на сеньора Эстебана, сказал:
- Доброе утро, Пакено!
- Доброе утро, ваше высочество.
- Как почивали?
- Благодарю вас, хорошо, а как спали ваше высочество?
На самом деле сеньор Пакено спал ничтожно мало, но ему никогда бы не пришло в голову сознаться в этом, не осведомившись прежде о том, как спал его высочество.
- Превосходно; у тех, чьи дела так плохи, всегда превосходный сон.
- Ваше высочество изволят шутить. Дурное положение дел едва ли способствует хорошему сну.
Великий герцог искренне рассмеялся.
- Все зависит от того, насколько оно дурно, Пакено. Если положение человека столь дурно, насколько оно дурно у меня, говоря иначе - если оно совершенно безнадежно, то сон у него прекрасный, если только этот человек не сошел с ума. Мне не спалось лишь однажды, и это было несколько лет назад, когда я еще надеялся на лучшее. Ну, так что же почта?
Лицо сеньора Пакено вновь приняло то мрачное выражение, с каким оно встретило входящего герцога. Доставая из папки несколько писем, Пакено проговорил:
- Как обычно, ваше высочество. Почти как обычно… Пришло письмо от Альтенштейна из Кадиса.
- И что же пишет великолепный Альтенштейн?
- Что нам пора платить проценты за 1908 год; иначе ему придется прибегнуть к помощи испанского правительства.
- Проценты за 1908 год? Пакено, а какой у нас год сейчас?
- 1910-й, ваше высочество, но проценты за 1908-й еще не уплачены.
- Нисколько в этом не сомневаюсь. Но я бы скорее мог предположить, что речь идет о 1898 годе.
- Нет, ваше высочество; еще в прошлом году Альтенштейн получил проценты по 1907 год включительно.
- Еще в прошлом году! Пакено, мне неприятно упрекать такого старого служаку, как вы, но вам бы в самом деле следовало проявлять в ведении наших дел большую аккуратность. Еще в прошлом году! Теперь вы видите, что получается, когда балуешь кредиторов. Из-за вашего неразумия у Альтенштейна из Кадиса сложилось о нас совершенно ложное представление, и для нас это может иметь самые неприятные последствия.
- Ваше высочество, я уничтожен; в свою защиту могу сказать лишь то, что к Альтенштейну, по моему мнению, следует относиться с большим вниманием.
- Минуту. Вы хотите сказать, что тогда он бы мог ссудить нас большими суммами?
- Нет, ваше высочество, я хочу сказать, что он - человек опасный, без стыда и совести, и он доказал это в прошлом году, доставив испанскому правительству много неприятностей.
- Но дорогой мой Пакено, какое же отношение это имеет к нам! Дела у Испании плохи, но только больное воображение заставит сравнивать их положение с нашим. К тому же Испания - большая страна, мы же защищены собственной ничтожностью, точь-в-точь как бациллы. Ну, что там дальше?
Сеньор Пакено извлек из папки следующее письмо.
- Нам также пишут "Томсон и Френч" из Рима.
- Вот как! И что же пишут великолепные "Томсон и Френч"?
- Что они больше не могут ждать с уплатой процентов за 1905 и 1906 год по ссуде, взятой нами в 1905-м. Кроме того, они ждут первого взноса в погашение долга. Сейчас мы должны выплатить половину, между тем как до сих пор не выплатили даже процентов, ни за один год. В противном случае им придется продать залог или…
- Каков залог?
- Остров Ибица, ваше высочество, со всем, что на нем находится… Или принять дипломатические меры.
- Отлично, Пакено. Проценты за 1905 и 1906 год - а сегодня у нас только 1910-й! Вот она, современная деловая гонка. Если бы мой почтенный отец знал, что банки станут проводить такую политику удушения! Кто следующий?
- Вивиани из Марселя, ваше высочество, тот самый, которому, как вы, вероятно, помните, заложен соляной налог. Он жалуется, что налог приносит ему слишком мало дохода…
- Итальянский мошенник! Воистину, желал бы я, чтобы сейчас был не 1910-й, а 1510-й год, тогда бы я научил его жаловаться.
- Он не только жалуется, но имеет смелость обвинять нас, ваше высочество; он утверждает, что наши цифры не соответствуют действительности и что мы втянули его в более чем сомнительное предприятие.
- Мошенник, бесстыжий мошенник! На этом сомнительном предприятии он имеет верных пятнадцать процентов! Напиши ему, что если он не остережется, то я декретом великого герцога назначу смертную казнь за употребление соли на острове Менорка. Тогда он увидит, что станется с его залогом!
- Ваше высочество в хорошем расположении духа. Не беспокойтесь, я обойдусь с Вивиани так, как он того заслуживает. "Томсон и Френч" также не слишком меня пугают; это старая, добропорядочная фирма, и с ней можно договориться. От Альтенштейна тоже можно отделаться, прибегнув к аргументу, который только что привели ваше высочество. Его назойливость происходит лишь от юношеского неразумия.
На мгновение сеньор Пакено умолк, нервно протирая пенсне, а затем робко взглянул на великого герцога.
- К несчастью, также пришло письмо от Семена Марковица. Ваше высочество, должно быть, помнят сделку с Марковицем из Парижа?
- Во всяком случае, Марковиц из Парижа ее не забыл. Признаться, она как-то стерлась у меня из памяти.
- О, ваше высочество, Семен Марковиц!..
- Да-да, Пакено?
- Вашему высочеству, должно быть, памятен 1908 год.
- Почему бы и нет? С тех пор прошло всего два года. Сейчас мне тридцать пять, а пока в нашем роду не было примера, чтобы слабоумие наступало раньше сорока. Итак?
Сеньор Пакено вздохнул в ответ на шутку. Скорбным голосом и словно про себя он начал рассказ, то и дело останавливаясь и будто давая великому герцогу возможность себя перебить:
- Если ваше высочество помнят 1908 год, то ваше высочество, возможно, помнят и то, что в то время в газетах циркулировали слухи о помолвке между великим герцогом Меноркским и русской великой княжной, которая, как писали, была столь же красива, сколь и богата… и что слухи эти были не совсем беспочвенны… На протяжении двух месяцев велись переговоры между мной, с одной стороны, и графом Федором Обелинским, русским посланником в Мадриде, - с другой… Мы обменялись несколькими официальными письмами… Но однажды великая княжна - я бы сказал, в припадке ребяческого романтизма - сама написала письмо вашему высочеству… не столь официальное по тону… Вы помните его, ваше высочество?
Сеньор Пакено бросил умоляющий взгляд на своего господина, словно прося избавить его от необходимости продолжать. Великий герцог стоял понурив голову и смотрел в окно. Уголки его губ опустились; казалось, он почти не слушает Пакено.
Министр глубоко вздохнул и продолжал с той же усталостью в голосе:
- В 1908 году положение наше было отчаянным как никогда. Последствия американского кризиса бушевали с наибольшей силой… Наши государственные облигации котировались - там, где они вообще котировались - на уровне сорока семи с половиной пунктов, деньги начали падать в цене… Нам нужно было продержаться, сохранить видимость благополучия хотя бы до помолвки! Но мы не могли добыть денег даже на это; никто не верил нашим обещаниям, и помолвку считали блефом… И тогда мы обратились к Семену Марковицу… Теперь ваше высочество вспомнили его?..
Голос сеньора Пакено дрожал от волнения; он снова замолк, тревожно вперив взгляд в своего господина; но тот стоял, не двигаясь, все в той же позе. Веки великого герцога были прикрыты, так что виднелись только белки глаз. Сигара, которую он беспрестанно перекатывал из одного уголка рта в другой, погасла.
- Мы получили двести тысяч, - снова, почти шепотом, заговорил сеньор Эстебан, - в обмен на заемное письмо на триста тысяч… и залог, обозначенный в долговом обязательстве… Семен Марковиц, будучи знаком с обычаями русского двора, понимал, что ничем не рискует, давая деньги под такой залог… Письмо, подобное тому, которое написала великая княжна Ольга, стоило миллион, а не те триста тысяч, которые…
Тут сеньор Пакено вынужден был замолчать и поневоле отпрянуть, потому что великий герцог одним прыжком оказался рядом с ним. Дон Рамон по-прежнему держал руки в карманах, но лицо его было красно от волнения.
- Прекратите! - прорычал он, нависая над Пакено. - Послушать вас, так мы - два хладнокровных негодяя, которые готовы продать честь за какие-то жалкие сотни тысяч. Вы набожный человек! Вы должны были помешать мне, Пакено!
- Ваше высочество несправедливы, - возразил Пакено с кротким упреком. - Именно вашему высочеству пришла в голову эта злосчастная мысль, хотя, спешу признать, сначала об этом говорилось лишь в шутку. Никто не жалеет о том, что я поддержал вас, так, как жалею об этом я; в последние два года ваше высочество уже перестали вспоминать об этом, но я придумывал тысячи планов, чтобы искупить собственную глупость. Ах, тогда я поступил как старый слепой дурак! Но я польстился на то, что было соблазнительнее всего на свете. Тридцать два года я изо дня в день трудился, чтобы свести концы с концами, и не имел на то почти никакой надежды. И вот наконец мне показалось, что спасение близко. Что осталось продержаться всего несколько месяцев…
- Но кто мог знать, что помолвка не состоится! Скажите мне, кто, черт возьми!
- Никто, но так уж случилось. Князь Николай был против, а великая княжна Ольга все же была послушной дочерью… Теперь он умер - возможно, ваше высочество читали об этом в газетах несколько месяцев назад… И вот мы оказываемся в положении преступников, которым в любую минуту грозит разоблачение. И все же… хотя в глазах света поступок, который мы совершили, преступен и низок, глубина моего раскаяния делает его не столь преступным в моих глазах. Мы поступили так из лучших побуждений, и видит Бог, эти деньги пошли не на наши нужды. Приняв во внимание все это, многие из отцов моего Ордена сочли бы наш поступок простительным. Но я знаю, что мирской суд судит иначе. Для него мы преступники, а была ли нам выгода от нашего деяния или нет - значения не имеет.
Великий герцог топнул ногой с такой силой, что старые мраморные плиты содрогнулись.
- Именно это и приводит меня в бешенство! - воскликнул он. - Как вы сами заметили, у нас с вами дивные перспективы: через месяц мы увидим свои фотографии на страницах бульварных газет. "Еще одно пятно позора на Европу!", "Последние похождения дона Рамона" и так далее, до бесконечности. А что за радость нам была от этих двухсот тысяч! Если не ошибаюсь, они пошли в уплату процентов лондонским и амстердамским евреям? Или их заполучил господин Альтенштейн?
Сеньор Пакено только мрачно кивнул, а великий герцог продолжал с той же горячностью, только в глазах у него уже зажегся задорный огонек: