3
В ожидании прочного льда на Лене Муравьев и Невельской почти все свободное время проводили в беседах. Вернее сказать, Невельской выкраивал время для этих встреч, потому что у него было очень много работы по подготовке материалов экспедиции к представлению в Главный морской штаб, да еще и доклад хотел сделать для Императорского Географического общества, Муравьев же не спеша знакомился с управлением Якутской областью, изучал местные промыслы, принимал жалобы – а их было немало, главным образом, на неправедный пушной торг, который захватили несколько торговых домов. Разговор с купцами по этому поводу прошел весьма жестко, а когда тот же Платон Колесов намекнул про законы гостеприимства, генерал пришел в ярость.
– Меня, уважаемый, обедами и ужинами не купить! – рявкнул он так, что все присутствующие заметно сжались. – Несправедливости и беспредельщины в отношении к беззащитным не потерплю ни от кого, даже от друга и родственника. Так что извольте исправляться и впредь подобного не допускать. Иначе… – Муравьев не договорил, но все и так поняли, чем может обернуться неисполнение.
В меру своих сил и умений трудились адъютанты, Вагранов и Енгалычев. Генерал поручил им обследовать службу и быт местных казаков; урядник Аникей Черных с товарищами тоже не остались в стороне.
Доктор Штубендорф с утра до вечера вел прием больных в городской лечебнице; в гостиничку, куда определили офицеров, возвращался усталый, голодный, но – довольный. За время путешествия он соскучился по своей работе, которую любил до самозабвения.
Екатерина Николаевна и Элиза поначалу репетировали, но потом Элиза напросилась к Ивану Васильевичу – хотела своими глазами увидеть, как живут казачьи семьи. Ей это было тем более интересно, что службу здесь несли не только русские, но и якуты, и тунгусы, и довольно много было смешанных семей. Вагранов, конечно, с радостью включил ее в свою маленькую группу. Его musicienne оказалась на удивление дотошной: что ни возьми – повинности ли казаков, права ли, снабжение продуктами и оружием или обучение детей, – во всем старалась докопаться до возможных глубин и самой сути.
Екатерина Николаевна поскучала пару дней и присоединилась к подруге.
В общем, все оказались при делах, чему Николай Николаевич был весьма рад. Он сам не терпел праздности и другим не позволял. Исключение мог делать только женщинам, но Екатерина Николаевна не желала, чтобы ей оказывали снисхождение и давали поблажки. Она стремилась во всем соответствовать мужу, что, между прочим, весьма понравилось Невельскому, который однажды в разговоре с Муравьевым даже выразился в том духе, что очень желал бы иметь супругу, похожую на Екатерину Николаевну.
– За чем же дело стало? – засмеялся Николай Николаевич. – Есть у нас в Иркутске такая девица на выданье, племянница губернатора Владимира Николаевича Зарина. Тоже, кстати, Катенька, Екатерина Ивановна. Вот-вот семнадцать стукнет. Вам в самый раз.
– Да я для нее уже старый, – сконфузился Невельской. – Двадцать лет разницы…
– Ерунда, дорогой мой, сущая ерунда! Вы для нее будете един в двух лицах – и муж любимый, и отец родимый. А это необыкновенно приятно – по себе знаю. Так что, приедем в Иркутск, на первом же обеде вас и познакомим.
Разговор этот случился как бы между прочим; ни тот, ни другой из собеседников даже не предполагали, что именно этот момент изменит как судьбу Геннадия Ивановича, так и грядущие их отношения друг с другом.
Но это еще только будет, а пока что два мужественных офицера, не раз показавших отвагу и стойкость, – один в сражениях с врагом, другой в схватках со стихией, два смелых первопроходца – и по духу, и по делам, наконец, просто два честных, благородных, абсолютно бескорыстных человека сидели за вечерним чаем с рюмочкой коньяку и трубочкой хорошего табака и беседовали о делах насущных.
– Вы, Геннадий Иванович, не раз бывали в Англии – что вы можете сказать об англичанах?
– Об англичанах? – Невельской отхлебнул чаю, затянулся трубкой и пустил колечко дыма, которое, почти не расползаясь, воспарило к потолку. Проследил за ним и только тогда ответил: – Вот мы с вами пьем английский чай, курим английский табак, а ведь ни то, ни другое в Англии не выращивают. И чай, и табак они берут в своих колониях, которые открывали искатели приключений, а прибирали к рукам предприимчивые дельцы. Вот в этом, по-моему, суть их народа – в сочетании авантюризма и сугубого прагматизма.
– Пожалуй, я с вами соглашусь, – задумчиво сказал Муравьев. – И ведь именно это сочетание может подвигнуть их на крайне опасную для России операцию – захват Авачинской бухты. Для России это была бы невосполнимая потеря! А в столице некоторые знатоки, – последнее слово Муравьев произнес с неприкрытой издевкой, – вполне могут посчитать: ну и пусть, мол, захватывают – понадобится, мы ее потом с суши освободим. А того не сообразят, что, пока мы будем двигать туда войска по суше, захватчики так укрепятся, что их ничем будет не выковырять оттуда даже за десяток лет.
– Да, по суше, наверное, надобно не меньше года для доставки войск от Иркутска до Петропавловска, – сказал Невельской, попыхивая ароматным дымком.
– Какое там не меньше года, Геннадий Иванович! – с неожиданной обидой воскликнул Муравьев. Невельскому показалось, что генерала задело его спокойствие. – Три лета для солдат и три зимы для артиллерии. И по тысяче рублей на человека – если не больше – на пропитание и прочие расходы! А англичане все, что нужно для обороны, завезут морем за несколько недель из Индии или Гонконга. И базу для флота оборудуют – за милую душу: там для этого все условия имеются. – Муравьеву уже не сиделось. Он вскочил и заходил кругами по маленькой комнате. Невельской молчал, думал, следя глазами за метаниями генерала. – Я все больше убеждаюсь, Геннадий Иванович, что надо как можно быстрее укреплять Петропавловский порт, перенести туда Охотский, и, пока не решен вопрос с Амуром, для обустройства сухопутной дороги от Якутска до Аяна создавать вдоль нее земледельческие поселения.
– Аян, Аян! – с нескрываемым раздражением вдруг воскликнул Невельской. – Вот перенесли порт из Охотска в Аян, теперь дорогу надо туда обустраивать, а какая особая разница между Охотском и Аяном? Да никакой! И тот, и другой для нормальной стоянки кораблей непригодны! Я вообще подозреваю, что Завойко затеял эту историю с Аяном из чисто личного интереса.
– Какого? – поднял руку Муравьев, останавливая напор капитан-лейтенанта. И остановился сам, сел за столик. – В чем, по-вашему, его личный интерес?
Генерала насторожила горячность Невельского: в ней он увидел обычную человеческую ревность: ну как же, Завойко всего-то на год старше, а уже капитан первого ранга, утвердят губернатором Камчатки – станет контр-адмиралом. И последующие слова Геннадия Ивановича только подтвердили его предположение.
– В Охотске он был всего лишь лейтенантом, а, основав новый порт, сразу пошел вверх…
– Извините, Геннадий Иванович, но вы понимаете, что значит – основать новый порт? Вы ведь были в Аяне, видели целую улицу добротных домов, портовые постройки, а ведь пять лет назад там ничего не было. Ничегошеньки! Все сделал Василий Степанович, своими руками, своей командой! Мало того, что своими руками – так и своими средствами, найдя на месте и строевой лес, и глину для кирпичей. Представляете?! Рамы, двери и даже мебель начальник фактории делал сам. И кирпичи выжигал! И жену свою, беременную и с малыми детьми, не побоялся перевезти на голое место. А почему? Да потому, что был уверен в своих силах, в своих способностях! Они приехали в палатки, а к осени уже были жилые дома! И ни копейки средств на это не истратил, за исключением железа и стекла, привезенных из Америки.
Наступила пауза. Николай Николаевич устал от своей возбужденной речи, а Геннадий Иванович раздраженно курил и молчал.
Муравьев вспомнил свое посещение дома Завойко. Рубленный из лиственничных бревен, с высоким крыльцом (чтобы зимой не приходилось прокапываться сквозь сугробы) под коньковым навесом, он был пятым в ряду на улице, уходящей в долину между двух гор. Первый дом занимала контора отделения Российско-Американской компании, второй, значительно больший, – команда, третий – служащие Компании, четвертый – доктор со своим приемным покоем. За домом Завойко стояли жилище священника и церковь.
Василий Степанович, прибывший в Аян из Петропавловска сразу же после прихода туда Невельского, пригласил к себе на обед генерал-губернатора и офицеров транспорта "Байкал". В небольшой уютной гостиной их встретила жена Завойко, Юлия Егоровна, молодая миловидная улыбчивая женщина в окружении детей. Три старших мальчика – семилетний Жора, пятилетний Степа и приемный сын Костя Криницкий (его отец, охотский доктор, пропал без вести, объезжая окрестности, а мать убили арестанты) – сразу же прилепились к морякам, двухлетняя Маша пряталась за юбку матери, а годовалая Катюшка спала на руках бородатого матроса Кирилы, который уже восемь лет служил в семье Завойко "нянем" и стал для них незаменимым и вообще родным человеком.
Обед был скромным, но довольно-таки изобильным: закуски из черемши и щавеля с вареной картошкой, морковью и мелко порезанной олениной, заправленные постным маслом и сметаной, густой суп из красной рыбы, жареная медвежатина, опять же с картошкой, черничные пироги и чай.
– Откуда здесь картофель и овощи? – удивился Муравьев. – И это чудо – сметана?!
– Свои, Николай Николаевич, – улыбнулся Завойко и посмотрел на зардевшуюся жену. – У нас тут у всех и огороды, и коровы есть. Юлия Егоровна с детьми этим занимается.
И сказал это с такой откровенной любовью к жене, что Муравьев, до того оценивший лишь его деловую хватку, вдруг почувствовал в нем родственную душу и порадовался, что не ошибся в выборе кандидата на пост камчатского губернатора.
– Не верьте ему, Николай Николаевич, – сказала Юлия Егоровна. – Это он сам всем успевает заниматься. А я больше по дому да с детьми.
С детьми, завистливо вздохнул про себя генерал и только теперь внимательнее пригляделся к хозяйке дома. Урожденная баронесса фон Врангель, дочь доктора права, вышла замуж за тридцатилетнего моряка и отправилась с ним на Охотское море. Ну, ладно, была бы старой девой, ну, ладно, пошла бы за богатого или получившего большой чин – так нет же, сама – юная красавица, а муж – семь лет в лейтенантах и только через четыре года жизни в Охотске станет капитан-лейтенантом. Кто для нее был примером? Жены декабристов? А может быть – и это скорее всего, – родная тетушка Елизавета, поехавшая в двадцать лет аж в Русскую Америку со своим мужем Фердинандом Петровичем Врангелем, главным правителем этой самой Америки. А сколько других, безвестных женщин, безропотно разделяют судьбу мужей, офицеров и чиновников, выполняющих свой долг перед Отечеством в диких, неизведанных землях! И судьба эта бывает много жесточе судеб декабристок.
Странно, подумал Муравьев, что владыко Иннокентий назвал лишь Марию Прончищеву женщиной, последовавшей за мужем в его подвижничестве. Ведь рядом с ним пятнадцать лет была на Уналашке его собственная супруга с детьми, делила тяготы апостольской жизни, все его радости и печали. Или он считает это повседневное самопожертвование самым обычным, не стоящим особого внимания явлением? Если так, то согласиться с ним невозможно!
А еще Николай Николаевич увидел в доме Завойко на специальной полочке награды Василия Степановича – четыре ордена и серебряную медаль, – узнал, что первый орден – Святой Анны III степени с бантом – он получил в пятнадцать лет за участие в Наваринской битве, где, будучи мичманом, командовал четырьмя корабельными орудиями. Узнал и с запоздалым стыдом вспомнил свое самоуверенное заявление в беседе с тем же Иннокентием – о том, что только он, Муравьев, да еще Вагранов – люди военные и разумеют, где надо ставить батареи, а все другие пороха не нюхали.
Это тебе щелчок по носу, генерал, усмехнулся он про себя, не занимайся бахвальством.
4
– Вы, наверное, уже написали об этом в Петербург? – неожиданно угрюмо спросил Невельской, и Муравьев очнулся от воспоминаний.
– О чем, Геннадий Иванович?
– Да об этом треклятом Аяне!
– Написал, – медленно, словно нащупывая причину странного скачка настроения собеседника, сказал он. – Миша Корсаков увез две докладные записки. – Генерал разлил коньяк и сделал из своей рюмочки маленький глоток, жестом пригласив Невельского присоединиться, но тот не поддержал его. – Вас что-то встревожило?
– Вы меня простите, Николай Николаевич, но моряки – народ прямой, и я лавировать, перекладывать галсы не буду…
– Так-так, интересно, – протянул Муравьев. – Вы не согласны со мной?
– Насчет Завойко я, конечно, не прав – погорячился, взревновал… Самому неприятно… А вот в отношении Аяна как такового, уж не обессудьте, не согласен.
– И в чем же, соблаговолите ответить? – Генерал даже не пытался скрыть сарказма, но Невельской, казалось, его не заметил.
– Понимаете, дорогой Николай Николаевич, мы уже почти двести лет владеем Камчаткой и могли убедиться, насколько надежно она изолирована от Сибири – тундра, тайга, горы, полная безлюдность и никаких дорог! Считать дорогой нынешний Охотский тракт, как и будущий Аянский, положительно невозможно. Не случайно еще сто лет назад появился проект снабжения Камчатки и Охотска по Амуру и даже был создан секретный Нерчинский комитет для организации сплава по Амуру.
– Вот как? – удивился Муравьев. – Значит, мы не первые? Не знал, не знал…
– Да люди были не глупее нас. И Петр Великий, и Екатерина-матушка на эту реку поглядывали.
– А чего же со сплавом не получилось?
– Да бежал из Нерчинска один каторжанин, видимо, что-то знал и выдал китайцам. Те пригрозили прекращением торговли, вот Сенат и отступил. Но эти прошедшие сто лет показали, что земледелие на Камчатке не снабжает даже то ничтожное население, что имеется в Петропавловске. А это значит, что в случае достаточно продолжительной войны с той же Англией Петропавловский порт долгой осады не выдержит. Даже если мы успеем его укрепить. Для его поддержки нужна сильная эскадра кораблей, которой у нас там еще долго не будет. Перегонять ее из Кронштадта, чтобы держать здесь на голодном пайке, смысла нет.
Муравьев слушал внимательно, не перебивая, и только пальцы, крутившие пустую рюмку, выказывали его внутреннее напряжение. Геннадий Иванович четко осознавал, что вставать поперек уже сложившегося решения весьма и весьма опасно, но остановиться не мог – честь и совесть не позволяли.
– Поэтому затраты, – продолжил он, упрямо наклонив голову, – которые понесет казна вследствие переноса Охотского порта в Петропавловск, а также укрепления последнего и обустройства тракта от Якутска до моря будут, на мой взгляд, бесполезными. Они не дадут нужного результата.
– И что же, по-вашему, следует делать? – Генерал выделил это "по-вашему", но Невельской был нацелен на то, чтобы высказаться до конца, и не обращал внимания на такие мелочи.
– Наши открытия показывают, что Амур с притоками и Забайкалье есть единое целое, и это целое связано с морем. И, если найдется смышленый и смелый наглец и проникнет в устье Амура, этот край легко станет его добычей. Вы, кстати, об этом сами говорили, и неоднократно. Поэтому наиважнейшей задачей должно быть немедленное занятие устья Амура, а затем, постепенно, и всего нижнеамурского края, а также, в первую очередь, поиск подходящей бухты вплоть до корейского побережья – для учреждения там российского порта. Такая бухта наверняка найдется, и, думаю, не одна. Вот хотя бы та же Де Кастри, открытая Лаперузом. Такой порт может снабжаться круглый год, независимо от морского пути; он станет надежной базой для крупной эскадры, а может, и целого флота – представьте, хотя бы в далеком будущем, – Тихоокеанского флота России! Но даже незначительными силами военные корабли с такой базой могут контролировать все российское побережье, поддерживая серьезное политическое значение России на Тихом океане. Кстати, в самое ближайшее время во всех более или менее подходящих для кораблей бухтах, может быть, вплоть до Кореи, надо будет устроить военные посты, чтобы у иностранцев не возникло и малейшего сомнения, что берег принадлежит России. В первую очередь, в той же бухте Де Кастри.
Невельской замолчал и, успокаиваясь, отпил коньяку.
Муравьев продолжал крутить в руках пустую рюмку и тоже молчал. Потом поставил ее на столик, достал из кожаной табакерки тонкую сигарку и прикурил ее от свечи. Затянулся, вытянув губы, пустил струю дыма и только тогда заговорил:
– М-да-а, Геннадий Иванович, задали вы мне задачку. Как генерал-губернатор я должен ежечасно печься об экономии казенных финансов, а по-вашему, выходит, что я – безответственный транжира. – Невельской дернулся – возразить, но Муравьев остановил его жестом. – Однако отозвать свои представления я не могу, да и не к чему это делать. Ваши соображения очень и очень дельные – кстати, изложите их на бумаге во всех подробностях, хочу всё спокойно обдумать, – однако же они вполне уживаются с моими. Порт в Авачинской бухте все равно нам нужен, как нужна и дорога от Якутска до моря – так что деньги будут потрачены не зря.
Глаза Муравьева затуманились:
– Знаете, прежде сложно было что-то доказывать, зато теперь, после ваших открытий, у меня, можно сказать, руки развязаны. Даже за год я что-то успею сделать, а ежели Бог даст и государь позволит – в пять-десять лет я сделаю все, что нужно для Камчатки и нашего возвращения на Амур. Вот только денег дают слишком мало, и мне надо добиться, чтобы какая-то часть добываемого у нас золота шла на эти цели. И для того же наладить свой китобойный промысел или облагать пошлиной иностранных китобоев. Тогда я смогу если не закончить, то хотя бы продолжить дело, что начинали Поярков с Хабаровым и албазинские казаки. Нам с вами, Геннадий Иванович, придется хорошенько поработать, чтобы развернуть восточное крыло нашей орлицы-России, чтобы Отечество про нас не забыло.
– Вас-то точно не забудет, – с заметной горечью усмехнулся Невельской. – А что ждет в Петербурге меня? Известно же, как государь поступает с теми, кто осмелится не подчиниться его воле…
– Не тревожьтесь, дорогой Геннадий Иванович, все будет хорошо. Я не могу поехать с вами в Петербург, чтобы лично заступиться перед кем бы то ни было – без соизволения государя мне выезд в столицу не положен. Но я уже написал о подвиге вашем и вашего экипажа во все инстанции – в первую очередь государю, затем князю Меншикову и, конечно, графу Перовскому. Отписал и графу Нессельроде – как же без него! Но если, паче чаяния, моя защита не подействует и вас начнут травить, я немедленно подам в отставку.
– Николай Николаевич, из-за какого-то капитан-лейтенанта уходить с высокого поста…
– Во-первых, Геннадий Иванович, вы – не "какой-то", таких людей в нашем Отечестве единицы, а во-вторых, я не могу служить на своем месте, если государь моему слову не доверяет.
– Почему так уж сразу – не доверяет? Он может просто посчитать, что прав Нессельроде, а не вы. Наверное, у графа есть свои аргументы, и весьма весомые?