XIX
КЛУБ КОРДЕЛЬЕРОВ
Мы, я и г-н Друэ - он был моим Вергилием, - спустились в логово кордельеров.
Зал был низким, неуютным, его плохо освещали коптящие лампы. Пелена, сотканная из чада ламп и дыхания людей, висела над головами и, казалось, сдавливала грудь.
Здесь не было членских билетов: войти мог любой. Общество было в высшей степени простонародное; шум стоял такой, что легко было оглохнуть; люди не продвигались вперед, боясь, как бы их не придавили. Однако через несколько минут нам с г-ном Друэ, поскольку мы были молоды и сильны, удалось протиснуться поглубже в зал.
Потребовалось время, чтобы наши глаза привыкли к этому задымленному воздуху; наконец, словно сквозь сумеречный туман, мы начали различать предметы.
- Кстати, посмотри-ка, - сказал г-н Друэ, когда стало возможно что-то разглядеть.
- Куда, господин Жан Батист?
- Вот туда, между двумя канделябрами, на человека в кресле председателя.
- Вижу, господин Друэ! - вздрогнув, ответил я.
- Ну, что скажешь? - спросил он.
- Скажу, что вы показываете мне не человека.
- Кого же?
- Чудовище.
- Хорошо! Посмотри внимательнее и в конце концов привыкнешь к этому лицу, каким бы "хаотичным" оно ни казалось.
Эпитет "хаотичный" действительно великолепно характеризовал это лицо, чудовищно обезображенное оспой и казавшееся лицом еще не доделанного природой человеческого существа, которое могло бы возникнуть в тот период образования земли, когда Бог пытался сотворить мастодонтов и Калибанов; это изуродованное, испещренное рытвинами оспы лицо как бы представляло собой некую первую, тягостную и мучительную пробу природы: оно было несовершенно, но грозно, незаконченно, но энергично. Оно могло бы показаться корой застывшей лавы, еще покрытой шлаком последнего извержения вулкана. Эти маленькие глаза-щелки, метавшие, однако, факелы пламени, были двумя кратерами, откуда извергались раскаленные потоки грязи и огня; они жили в центре угрожающей и грубой глыбы, нечистой, но громадной массы плоти и крови, исполненной жизненной силы. Это было некое подобие демона хаоса, который при сотворении нового мира возникает среди руин мира старого. Но это было нечто еще более грозное и величественное, это был дух Революции, непостижимый монстр с помутненным разумом, невежественный и роковой; он напоминал какой-то неотвязный кошмар, страшный сон, от которого нельзя пробудиться.
Короче, это был Дантон.
Он схватил колокольчик и затряс им с какой-то неистовой яростью; казалось, он вкладывал ее во все, что делал. Мгновенно установилась тишина.
Рот циклопа искривился, и посреди безмолвия голос, способный перекричать любой шум, произнес:
- Слово предоставляется Марату.
Скажем несколько слов о том, кем был тогда Марат.
Марат родился в 1744 году в Невшателе. Следовательно, ему исполнилось сорок шесть лет. Его мать, женщина очень нервная и весьма романтичная, притязающая на то, чтобы сделать своего сына вторым Руссо. Она преуспела в одном: Марат, не обладая гением женевского философа, не уступал ему в гордыне. Отец Марата, трудолюбивый и просвещенный протестантский пастор, занялся научным образованием сына; он беспорядочно загромоздил его мозг всем, что знал сам, превратив в некое подобие словаря, но словаря, лишенного методы, классификации и полного ошибок.
Дед Марата был сардинец и звался Мара́ (к этому имени буква "т" прибавлена или отцом Марата, или самим сыном). Марат преподавал французский язык в Англии и сносно владел английским; кроме того, он знал физику и химию, но очень поверхностно; 1789 год застал его ветеринаром в конюшнях графа д’Артуа.
Четырнадцатого июля, в день взятия Бастилии, Марат оказался на Новом мосту и едва не попал под копыта взвода гусар. Именем народа Марат приказал гусарам сложить оружие. По крайней мере, так утверждает он. Но не надо ему верить: Марат не был храбрецом. Даже в такой час он весь день прятался, чтобы бежать, говоря его словами, от подручных Лафайета и Байи, которые, по всей вероятности, о нем даже не вспоминали. Из дома в тот день он вышел вечером, словно ночной зверь: его желтые, как у совы, прозрачные, довольно спокойные, а главное, довольно мутные, бегающие глаза, казалось, лучше видели в темноте, чем при дневном свете. Он всегда жил, перебираясь из подвала в подвал, смотря на Божий свет только из-под земли, через отдушину своей мастерской; он без конца писал, сочинял, заимствуя для своих слов у стен собственного подземелья их пепельно-серый цвет и сырость. Его лицо представляло собой лишь наружную стену больного тела и одержимого зловещими видениями ума. Марата вечно грызла зависть, распаляемая гордыней. Сегодня он преследовал всех людей: требовал шестисот голов, десяти тысяч голов: двадцати тысяч голов; однажды даже потребует двухсот семидесяти тысяч; завтра перейдет на личности и будет преследовать Лавуазье. Время от времени он возбуждается и настойчиво призывает проливать кровь; кажется, что это его привычный напиток, которого ему не хватает, что его терзает жажда и он любой ценой хочет ее утолить. Тогда его врач, покачивая головой, говорит: "Марат кипит!" Врач приходит к больному, делает ему кровопускание, и пульс у Марата успокаивается. Собратья-журналисты смеха ради подзадоривают его, называя "божественным Маратом". Народ воспринимает эту похвалу буквально и делает из Марата бога. Этот бог может творить все что угодно, и ему будут рукоплескать; Марат не просто ведет за собой народ - он его развлекает.
Поэтому его встретил одобрительный шепот (накануне этого тщетно добивался Робеспьер), и Дантон, словно одобряя его, объявил:
- Слово Марату.
Едва он произнес эти слова, как мы увидели, что по лестнице на трибуну с трудом карабкается существо, словно составленное из трех элементов животного царства и похожее одновременно на человека, жабу и змею; его широкий кривой рот расплывался в мертвенной улыбке.
Этим созданием - в отрепьях, с повязанным на голове грязным платком, с угрожающими глазами, приплюснутым носом, гладкими волосами, землистым цветом лица - и был Друг народа (в конце концов люди дали Марату имя его газеты).
Как только его голова, отталкивающая своим уродством, озаренная ореолом гордости и откинутая назад (шея с зобом казалась наполненным ядом, словно у гадюки), показалась над оградой трибуны, сотни голосов тут же завопили:
- Говори, Марат, говори!
- Да, - ответил Марат глухим голосом, - да, я скажу все.
Зал замолчал как по волшебству. Дантон подпер рукой свою чудовищную голову и слушал, презрительно улыбаясь. К трибуне подошел молодой человек и встал перед ней, скрестив на груди руки, будто атлет, решивший бросить вызов оратору.
- Смотри, смотри, - шепнул Друэ.
- На кого? Марата? Я его вижу.
- Нет, на молодого человека.
- Кто он?
- Камилл Демулен, герой тринадцатого июля, завсегдатай кафе Фуа, отец зеленой кокарды, редактор газеты "Революции Франции и Брабанта".
- Тихо, тихо! - зашикали несколько раздраженных голосов.
Марат, услышавший шепот, метнул в нашу сторону подозрительный взгляд. Мы замолчали.
- Вершится великая измена! - взвизгнул Марат. - Это и неудивительно, потому что не хотят слушать моих советов, но я все-таки утверждаю: пока мы не будем время от времени таскать вокруг Национального собрания несколько голов на пиках, толку не будет. Поступайте так, как я вам говорю, и скоро конституция будет написана и улучшена.
- Почему бы тебе не послать в Собрание ее образчик? - спросил молодой человек, чью речь, хотя и отмеченную смешным заиканием, отличала страшная язвительность.
- Я составляю проект конституции, - ответил Марат. - Пока ты, Камилл, предаешься любви, я размышляю.
- Скажи лучше, бредишь! - возразил насмешливый голос.
- Тихо, замолчите! - закричали слушатели.
- Расскажи-ка нам о нем, о великий законодатель! - сказал Камилл, не обращая внимания на требование замолчать.
- В нем я утверждаю, - продолжал Марат, - что форма правления должна быть монархической, что эта форма единственно отвечает духу Франции, а особа короля священна и посягать на нее можно лишь в лице королевских министров.
- Аристократ! - презрительно заметил Камилл.
- Гражданин Дантон! - сказал взбешенный Марат. - Мне дали слово, и я требую, чтобы меня не перебивали.
- Тихо, тихо! - орали из зала.
- Гражданин Камилл, я призываю тебя к порядку, - заявил Дантон голосом, не менее насмешливым, нежели голос нарушителя спокойствия.
- Тогда потребуй от оратора, - возразил невозмутимый Камилл, - чтобы он сообщил нам свой план законодательства.
- Прежде всего я требую, чтобы моему хулителю отрезали язык! - вскричал Марат.
- Что ж, отрежь мне язык, я ведь богохульствую и утверждаю, что Марат сумасшедший.
И "анфан террибль" показал Марату язык. Несколько слушателей не удержались и рассмеялись; Марат был в ярости.
- В своем проекте конституции я также пишу о том, - продолжал Марат, - что столица обременена двумястами тысячами бедняков. Я ставлю в нем проблему собственности, права народа на ее раздел.
- Отлично! - воскликнул Камилл. - Вот мы и у цели! Давайте грабить!
- Да, грабить! - вскричал Марат, все больше возбуждаясь. - Если человек лишен всего, он имеет право отнять у богача избытки, которыми тот обжирается. Да, вместо того чтобы умирать с голоду, бедняк имеет право прирезать богача и пожрать его трепещущую плоть; да, какое бы преступление ни совершал человек, какое бы оскорбление он ни наносил своим ближним, он нарушает порядок природы не больше, чем волк, задирающий овцу.
- Марат требовал призвать меня к порядку, я же требую призвать Марата к разуму.
- Почему это я должен питать к людям сострадание? - вопил Марат. - Во-первых, сострадание - фальшивое чувство, приобретаемое в обществе, ведь в естественном состоянии не только животное, но и человек не знает сострадания. Разве ведомо сострадание Байи, травящему меня, Лафайету, преследующему меня? Разве ведомо сострадание национальным гвардейцам, что гонятся за мной?
- Кто тебе мешает съесть их? - спросил Камилл.
- Нет, нет, я их есть не буду, - тоже шутливым тоном ответил Марат Камиллу. - Я лучше отдам Лафайета женщинам и скажу им: сделайте-ка из него Абеляра. Я выдам Байи народу и попрошу: повесьте его, как вы повесили Фуллона и Флесселя. Я потребую казни наемных национальных гвардейцев, потребую выдать мне головы аристократов; я потребую, точнее, уже требую не шестисот голов, как вчера, а девятнадцати тысяч.
- Требуй двадцать! Ты сбавил целую тысячу.
Сторонники Марата возмущенно кричали; рот Марата искривился, глаза метали пламя; его змеиная головка высунулась из-за бортика трибуны, словно хотела укусить беззубым ртом дерзкого противника.
Тут враги Марата, друзья Камилла, Фрерон и Дантон, встали на сторону Камилла Демулена, тогда как честный мясник Лежандр, наивно восхищавшийся Маратом, грозил убить его врагов своим кулачищем, которым мог свалить с ног быка.
Все готовились к драке, не обращая внимания на колокольчик Дантона и его громовой голос, который, перекрывая шум, требовал тишины. Я с г-ном Друэ намеревался принять сторону Камилла Демулена - к нему я испытывал симпатию столь же живую, сколь непреодолимой была моя антипатия к Марату, - когда появление нового персонажа привлекло всеобщее внимание и сосредоточилось на нем.
Это была женщина.
Но похожа она была на женщину-прислугу, в ней было поровну и от мужчины и от женщины; назвать ее амазонкой было недостаточно: это была настоящая бой-баба. На ней была длинная юбка из красного шелка, застегнутая спереди на талии; на голове ее красовалась шляпа с перьями, а на боку висела длинная сабля.
Я схватил г-на Друэ за руку.
- Ой, кто это, господин Жан Батист? - спросил я.
- Признаться, на сей раз я знаю не больше тебя, - ответил он, - если только это не… Ну да, черт возьми! Это она, знаменитая Теруань де Мерикур.
Мне приходилось, наверно, раза два слышать имя героини дней 5 и 6 октября; эта пылкая жительница Льежа, красивая и грозная, своей улыбкой и вкрадчивым голосом заставила в Версале сложить оружие Фландрский полк. Неудачная любовь, измена неверного возлюбленного, вышвырнула ее за рамки привычной жизни. Всю свою страсть она отдает делу революции, последней ее любви. Роялисты выпорют несчастную в саду Тюильри, и она станет буйно помешанной и после двадцати лет агонии умрет в Бисетре или Шарантоне.
Но тогда она была красива, молода, горда, хотя и несчастна; обманутая любовь терзала ее сердце. Она величественно вошла в зал.
- Вот и царица Савская! - вскричал Камилл Демулен, заикаясь еще больше.
Потом, повернувшись к Дантону, он сказал:
- Встань, Соломон, и приветствуй ее.
Она смело встала перед Дантоном, опираясь обеими руками на рукоятку сабли.
- Если ты Соломон, построй храм, - сказала она. - Мы можем выбрать для него любое место: на пустыре Бастилии, в зале для игры в мяч или, еще лучше, в центре поля Федерации! На, держи мой взнос!
И, сняв с шеи золотую цепочку, она бросила ее Дантону.
- Я прошу слова, - с ярко выраженным немецким акцентом сказал высокий, стройный блондин. - Я прошу слова, чтобы поддержать предложение гражданки Теруань.
- Слово имеет гражданин Анахарсис Клоотс, - объявил Дантон. - Выслушаем оратора человеческого рода!
Прусский барон взошел на трибуну.
- Смотри, у этого республиканца сто тысяч ливров ренты, - шепнул мне Друэ. - А еще говорят, что революционерами бывает одна голытьба.
- Да, я поддерживаю предложение гражданки Теруань, - с безмятежной улыбкой и неторопливым голосом, который резко отличался от резкого и злобного тона Марата, стоявшего перед этим на трибуне, начал свою речь Клоотс. - Храм должен быть выстроен в Париже. Разве природа поместила Париж на равном удалении от полюса и экватора не для того, чтобы быть колыбелью и вместе с тем столицей всеобщей конфедерации людей? Когда-нибудь в Париже соберутся Генеральные штаты мира. Ты смеешься, Камилл, вечный насмешник. Смейся! Но день этот не так далек, как ты думаешь. Пусть рухнет лондонский Тауэр, подобно Бастилии, пусть грядет второй Кромвель, и с тиранами будет покончено в тот день, когда трехцветное знамя будет реять над Лондоном и над Парижем, когда оно обойдет весь земной шар. Тогда исчезнут провинции, армия, флот, победители. Будет единый народ, более того - одна семья. Тогда мы сможем ездить из Парижа в Пекин, словно из Бордо в Страсбур; берега океана соединит мост из кораблей. Восток и Запад обнимутся на поле Федерации. Рим был властелином мира благодаря войне - Париж станет им благодаря миру. Не думайте, что это утопия, о братья мои! Нет, чем больше я размышляю, чем глубже прозреваю мрак будущего, тем больше убеждаюсь в возможности единой нации, в способности всемирной ассамблеи начать из Парижа путь колесницы человеческого рода. Соперники Витрувия, прислушайтесь к оракулу разума! Пусть патриотизм воспламенит ваш гений и вы воздвигнете храм, где найдется место для всех представителей рода человеческого. Десяти тысяч людей достаточно, чтобы представлять вселенную!
- Браво! Браво! - кричали со всех сторон.
- Но прежде придется срубить немало голов! - прошипел Марат.
- Вчера их было шестьсот, - подхватил Камилл Демулен, - и девятнадцать тысяч сегодня. Только не станем ждать завтра, а то их будет уже пятьдесят тысяч!
- Продолжай, Анахарсис, - крикнул Дантон, - говори! Ты грезишь, но это мечта великого сердца.
Клоотс с нежностью взглянул на страшного человека и, улыбнувшись, продолжал:
- Люди станут людьми тогда, когда каждый сможет сказать: "Моя родина - весь мир, весь мир принадлежит мне". Тогда больше не останется изгнанников, ссыльных, гонимых; природа едина - почему бы не стать единым обществу? Сталкиваются лишь разделенные силы, когда народы гонит друг на друга ветер ненависти, и они сталкиваются, как облака, молниями испепеляя друг друга! Тираны! Мы не питаем к вам злобы, порукой тому одно - мы не требуем вашей смерти! Покоритесь добровольно, покиньте ваши троны, и мы спасем вас от нищеты и эшафота. Узурпаторы суверенитета народа, современные Валтасары, неужели вы не видите, что на стенах Национального собрания уже горят слова "Мене, Текел, Упарсин"? Смелее, отбросьте ваши скипетры и короны, идите навстречу революции, которая избавляет одних королей от козней других монархов, а народы - от соперничества!
- Аминь! - воскликнул Камилл Демулен. - Все ясно! Анахарсис вознес меня за волосы, так же как ангел - пророка Аввакума над хлябями небесными. Да разверзнутся они; пусть разум затопит землю и троны всех королей, муфтиев и лам плавают по морю филантропии! Анахарсис сказал, что лондонский Тауэр шатается подобно Вавилонской башне. Но я не поставлю ни единого су на имущество англиканского духовенства. Питт - человек, созревший для фонаря. Если он не хочет освободить свое место, пусть его избавят от головы. Отсюда я зрю трех инквизиторов, повещенных на мосту через Мансанарес. Я собирался отложить в сторону перо: глухота неблагодарного народа лишила меня мужества. Но у меня возродилась надежда, и я превращаю свой альманах в газету. Следовательно, мы приглашаем наших уважаемых и любезных подписчиков, у кого истекает срок абонемента, возобновить его, но приходите не на улицу Сены, а к нам домой, на улицу Французского театра; там мы будем продолжать развивать неведомую до сего дня отрасль промышленности - производство революций.
- Да здравствует Камилл Демулен! - провозгласила Теруань, тогда как друзья остроумного публициста, истинного наследника Вольтера, пожимали ему руку. - Если когда-нибудь мне захочется кем-нибудь увлечься, ты будешь первым, обещаю тебе.
- А пока ты по-прежнему влюблена в Сиейеса?
- Честно признаться, да, - ответила Теруань. - По сравнению со всеми вами, он один производит на меня впечатление мужчины.
- Ну, а я тогда кто? - спросил Дантон.
- Ты? - спросила Теруань, окинув его взглядом с головы до ног. - Ты просто бык.
- Здорово сказано! - воскликнул Камилл. - Это и называется - взять быка за рога.
- Тем временем вы упускаете из виду общественное спасение! - крикнул Марат. - Я говорил вам о великом предательстве, но вы меня не слушали. Лафайет…
- Ах, вот в чем дело! - усмехнулся Камилл Демулен. - Мы снова вернулись к господину Мотье. Говори, Марат!
- Лафайет заказал в предместье Сент-Антуан пятнадцать тысяч табакерок, на каждой изображен его портрет в мундире генерала национальной гвардии. Лафайет рвется к диктатуре…
- … торговцев табаком, - успел вставить словцо Камилл Демулен.
Желтая кожа Марата приняла какой-то зеленоватый оттенок и покрылась потом.
- За этим что-то кроется, - продолжал Марат. - Поэтому я прошу всех честных граждан разбивать эти табакерки, если они попадут к ним…
- Но искать на них имена его сообщников, - закончил Камилл.