Тем временем под неистовые вопли, похожие на рычание диких зверей, спасали г-на де Валори и г-на де Мустье. Господин де Валори тоже был ранен, но его рана, как и рана г-на де Мальдена, была неопасной.
Вдруг королева вскрикнула сдавленным голосом:
- Ко мне! Помогите!
Выходя из кареты, она попала в руки двух мужчин и сочла их смертельными врагами, почувствовав, что ее куда-то ведут. То были г-н д’Эгильон и г-н де Ноай. Королеве показалось, что от ужаса она теряет сознание.
- Ничего не бойтесь, ваше величество, - шептали они, - мы отвечаем за вашу жизнь.
Мария Антуанетта не слышала и не слушала их: испуганно оглядываясь, она искала помощи, считая, что ее выдадут толпе.
Рискуя жизнью, они провели королеву в ее покои. И здесь Марию Антуанетту охватил страх; она искала дофина, звала его, но тот не откликался. Принцесса Мария Тереза взяла королеву за руку, привела в спальню и показала ребенка: разбитый усталостью, он спал на кровати.
Королева никак не могла поверить, что после выслушанных угроз, после львиного рыка толпы вся семья осталась живой и невредимой.
Я вернулся к берлине, где еще сидели мадам Елизавета и король. Барнав полагал, что будет нелишним, если он и Петион не уйдут и станут охранять короля.
- Эй, кто-нибудь! - крикнул Барнав. - Проводите мадам Елизавету!
Та с ангельским спокойствием вышла из кареты.
- Сударь, не изволите ли вы подать мне руку? - спросила она меня.
Я почти испугался.
- О мадам! - воскликнул я. - Я не достоин этого!
- Ваше одеяние сегодня достойнее королевской мантии… К тому же я знаю вас, - прибавила она, - вы добрый молодой человек.
Я взял ружье на плечо и снял шапку.
Увидев, что мадам Елизавета взяла под руку простого национального гвардейца, люди захлопали в ладоши. Подойдя к подножию лестницы, я хотел ретироваться.
- А где же мой брат? - спросила она, оглядываясь по сторонам.
Я склонился к ней и сказал:
- Он идет с господином Барнавом и господином Петионом.
Потом я снова поклонился мадам Елизавете.
- Неужели мы больше не встретимся, сударь? - спросила мадам Елизавета.
- Нет, мадам, ведь я не могу поверить, что мне выпадет счастье быть вам полезным.
- Пусть так, но вы уже оказали нам услугу, а мы, что бы там о нас ни говорили, не из тех людей, кто забывает об этом.
Тут подошел король.
- Благодарю вас, господа, благодарю, - обратился он к Петиону и Барнаву. - Мне нет необходимости напоминать вам, что, если вы желаете подняться к…
- Государь, - ответил Барнав, - сейчас ваше величество и ее величество королева в безопасности. Наша миссия завершена, и мы должны дать отчет о ней Национальному собранию.
Они поклонились королю и ушли. Я последовал их примеру, то есть откланялся и собрался смиренно удалиться, когда мадам Елизавета, указывая на меня, сказала королю:
- Брат мой, вот этот молодой человек…
Очевидно, этому благородному сердцу было трудно расстаться со мной, не вознаградив меня чем-нибудь.
- Действительно, я забыл, что он ваш протеже, - сказал король.
- Вернее, это я его протеже, государь.
Король опустил руку на воротник моего мундира.
- Хорошо, молодой человек, говорите быстрее, можем ли мы что-нибудь для вас сделать, хотя сейчас мы в бедственном положении?
Я почувствовал себя оскорбленным; король, вероятно, считал, что я оставался здесь, ожидая вознаграждения.
- Государь, - ответил я, - если вы, дав слово нации, сдержите его, то для меня как гражданина ваше величество сделает все, чего я вправе у него просить.
- Вы видите, сестра, он же дикарь, - заметил король.
- Как вас зовут, сударь? - спросила мадам Елизавета.
- Рене Бессон, мадам.
- Откуда вы родом?
- Из Аргоннского леса.
- Я же сказал вам, дикарь, - повторил король. - И чем же вы занимаетесь?
- Сейчас, ваше величество, я сопровождаю мадам Елизавету.
- Это же не профессия.
- Но у меня есть и другое ремесло.
- Какое?
- Я столяр.
- Брат мой, вам же известна басня Лафонтена о Льве и Крысе.
- Друг мой, вы понимаете, что мне необходимо уйти, - обратился ко мне король. - Если мы вам понадобимся, приходите и спросите Клери, моего камердинера.
- Государь, человек, имеющий профессию, никогда ни в ком не нуждается, тем более в короле.
Король пожал плечами и пошел вверх по лестнице; мадам Елизавета осталась внизу.
- Но если, друг мой, напротив, вы понадобитесь нам? - спросила она.
- О мадам! Это совсем другое дело! - воскликнул я.
- В таком случае, Рене Бессон, приходите и обращайтесь к Клери, - попросила она.
Она ушла вслед за братом, а я стоял неподвижно, восхищенный ее ангельской добротой, сумевшей даже просьбу сделать наградой.
Через два дня журналист Прюдом писал:
"Некоторые добрые патриоты, в ком неприязнь к королевской власти не убила сострадания, были, кажется, обеспокоены нравственным и физическим состоянием Людовика Шестнадцатого и членов его семьи после злополучной поездки в Сент-Мену.
Ну так успокойтесь! Наш "бывший", вернувшись в субботу вечером к себе, чувствовал себя ничуть не хуже, чем после утомительной и неудачной охоты: он, как всегда, умял цыпленка, а на следующий день после обеда стал играть с сыном.
А маменька по возвращении приняла ванну; первое, что она сделала, - приказала подать новые туфли, показывая всем, как протерлись те, в которых она путешествовала; вела себя весьма вольно с офицерами, приставленными для ее личной охраны; сочла смешным и неприличным предложение оставить отворенными двери в ванную комнату и спальню".
Мы приводим эти три абзаца, чтобы показать, до какой степени может ослеплять людей дух партийного пристрастия. Гражданин Прюдом, который в 1791 году издавал "Парижские революции" и которому в 1798 году предстояло написать "Преступления Революции", находит дурными четыре вещи: то, что король съел цыпленка; то, что он играл с сыном; то, что королева потребовала ванну; то, что, принимая ее, она закрыла дверь.
Подумать только, что нет таких революций, где не нашелся бы свой гражданин Прюдом, который сначала их прославляет, а после обливает грязью!
XXXIX
ПОДМАСТЕРЬЕ У ДЮПЛЕ
Было девять вечера. Я сбегал за лошадью, оставленной в конюшне дома у заставы; мне ее честно вернули. Затем отвел лошадь на почтовую станцию, по-прежнему ссылаясь на г-на Друэ; лошадь поставили в конюшню; взяв за нее расписку, я, поскольку пробило десять, отправился на улицу Сент-Оноре.
Все семейство я застал за столом. Метр Дюпле по поводу великого события, состоявшегося днем, стоял в карауле, и поэтому ужинали не в восемь часов, как обычно, а в десять.
Все радостно зашумели, увидев меня. Метру Дюпле - он находился в шеренге национальных гвардейцев квартала Сент-Оноре - почудилось, будто он заметил меня у дверцы королевской кареты среди гренадеров; но такое показалось ему столь невероятным, что он рассказал об этом в семье как о своем видении, а не о действительности. Как только все убедились, что это я собственной персоной, обе девушки подвинулись и усадили меня между собой. Сделать это им было тем легче, что старший из двух подмастерьев отсутствовал, оставался лишь самый юный, Фелисьен Эрда, влюбленный в мадемуазель Корнелию.
Я не заставил упрашивать себя сесть за стол, так как буквально умирал от голода и жажды. Девушкам очень хотелось меня расспросить обо всем, но метр Дюпле просил пощадить меня до тех пор, пока я не утолю голод и жажду. В несколько минут я "нагнал" ужинающих и добровольно отдал себя любопытству присутствующих.
И мне пришлось рассказать все, не опуская ни единой детали, начиная с той секунды, когда г-н Друэ, словно призрак, спустившийся с высоты горы Монахинь, предстал перед королем, вплоть до отъезда берлины от дома бакалейщика Coca и до тех мгновений, когда карета остановилась у террасы дворца Тюильри.
Понятно, как жадно все внимали моему рассказу, особенно женщины. В ту эпоху женщины горячо участвовали в Революции. Госпожа Дюпле, мадемуазель Корнелия, мадемуазель Эстелла по десять раз заставляли меня пересказывать одни и те же подробности; дочери моего хозяина вздыхали, жалея мадам Елизавету, но королева для них, непреклонных римлянок, по-прежнему оставалась Австриячкой, а значит - врагиней.
Тем временем за разговором пробило одиннадцать. Метр Дюпле - он был переполнен сообщенными мной новостями - решил пойти в Якобинский клуб; ясно, что, несмотря на поздний час, заседание там, учитывая важность событий, было в полном разгаре. Он спросил меня, не желаю ли я отправиться с ним; но я, сколь бы выносливым ни был, попросил у него разрешения отправиться спать.
Мне отдали пустующую комнату Дюмона: неделю назад он ушел из мастерской. Женщины взялись постелить простыни и позаботиться о всех тех мелочах, с которыми так умело обращаются их чуткие сердца и услужливые руки. Сначала Фелисьен встретил меня с весьма недовольной миной, но, когда он понял - это было заметно всем, - что особенное внимание мне оказывает мадемуазель Эстелла, лицо его просветлело.
Дюпле ушел в клуб. Мне сказали, что моя комната готова. В первый раз после четырех ночей я смог лечь в постель; я поспешил сделать это: сократив изъявления благодарности, пожелал всем спокойной ночи и побежал к себе в комнату. Я благословил г-жу Дюпле за то, что она не забыла поставить в мою комнату запас воды и положить стопку полотенец. Это весьма понадобилось мне, чтобы одолеть меловую пыль Шампани, въевшуюся буквально во все поры моего тела.
Я лег в постель и, едва коснувшись головой подушки, погрузился в глубочайший сон. Мне чудилось, будто во сне меня трясут, зовут, делают все возможное, чтобы разбудить; но я застыл в моем сонном оцепенении и, кто бы он ни был, этот старающийся меня пробудить враг моего отдыха, вышел победителем из борьбы с ним.
Под утро мне опять привиделся тот же кошмар, однако на сей раз победителем оказался враг; я проснулся и широко раскрыл глаза, не соображая, где нахожусь. Сев на постели, я узрел перед собой метра Дюпле.
- Ну и ну! - сказал он. - Когда вы, провинциалы, спите, то вас не добудишься, черт возьми!
- А! - воскликнул я. - Теперь понятно, что ночью вы уже пытались меня разбудить.
- Но мне не удалось. Я, гражданин Рене Бессон, посчитал себя вправе нарушить гостеприимство, так как должен сказать тебе нечто очень важное.
- Слушаю вас, господин Дюпле.
- Называй меня гражданином, - гордо выпрямившись, попросил Дюпле.
- Я вас слушаю, гражданин.
- Так вот, вчера, как ты знаешь, я ходил в клуб.
- Да.
- И встретил там господина Шодерло де Лакло.
- Вы хотите сказать, гражданина Шодерло де Лакло?
- Ты прав, все люди равны. Значит, встретил я там гражданина Шодерло де Лакло и повторил ему все, что ты рассказывал нам о возвращении короля. И знаешь, о чем он меня просил?
- Нет, не знаю.
- Привести тебя в Пале-Рояль, чтобы ты сам рассказал об этом герцогу Орлеанскому.
- Я?
- Ну да.
- Его высочество оказывает мне большую честь. И что же вы ответили?
- Я обещал. Отказать никак нельзя.
- Почему?
- Отказывать вельможе…
- А разве все люди не равны?
- Равны, конечно, но вельможи…
- Верно! Вельможи уже перестали быть вельможами, но еще не стали людьми.
- Послушай, знаешь, все, что ты там скажешь, будет неплохо, - сказал метр Дюпле. - Хотя обо всем рассказывать в Пале-Рояле не стоит, правда ведь?
- Я тоже так думаю.
- А теперь одевайся.
- Визит назначен сегодня на утро?
- От девяти до десяти часов.
- А сколько времени?
- Половина девятого.
- Вы знаете, у меня ведь только мундир национального гвардейца…
- Это костюм патриотов.
- Но все-таки, раз уж мы идем к вельможам, его надо почистить.
- Это дело Катрин. Ты лишь надень чистое белье, если у тебя есть. Катрин вычистит твой мундир и твои башмаки. Если у тебя нет свежего белья, я дам тебе свое.
- Спасибо, в моей походной сумке есть все необходимое.
- Отлично, тогда поторопись.
И метр Дюпле, хотя и был республиканцем до мозга костей, восхищенный возможностью отвести меня к вельможе, унес мой мундир, мои штаны, башмаки и гетры, чтобы Катрин их вычистила. Ровно в девять я был готов.
Мы прошли по улице Сент-Оноре до улицы Валуа, углубились в нее и вошли в ворота Пале-Рояля, выходившие на эту улицу.
Метр Дюпле назвал себя. Гражданин Шодерло де Лакло, вероятно, уже распорядился, и нас тут же впустили. На втором этаже нас встретили столь же учтиво.
Едва метр Дюпле представился, как слуги мгновенно предупредили г-на Шодерло де Лакло. И тот не замедлил явиться.
- Так это наш молодой человек? - спросил он.
- Он самый, - ответил метр Дюпле.
- Пусть войдет, его высочество ждет.
- А я? - спросил метр Дюпле.
- Подождите здесь.
- Простите, господин де Лакло, - обратился я к секретарю его высочества, - я пришел сюда с господином Дюпле, моим добрым хозяином, и пришел лишь потому, что хотел доставить ему удовольствие. Или я войду к его высочеству вместе с ним или не пойду вообще.
- Скажите на милость! - удивился г-н де Лакло.
- Вчера его величество король Людовик Шестнадцатый сказал мне, что я дикарь; прозвище мне понравилось, и я очень хочу его по-настоящему заслужить.
Господин де Лакло пристально посмотрел на меня; я, не моргнув, выдержал его взгляд.
- Дайте мне вашу руку, молодой человек. Можете войти вдвоем.
- Спасибо, Рене, - сказал метр Дюпле. - Но, понимаешь, малыш, каждый, чтобы не унижаться, должен знать свое место. Я столяр господина де Лакло, слуга этого дома, и мне нечего рассказать монсеньеру. Его высочество желает видеть тебя, а не меня. Мое место здесь, тут я тебя и подожду. Захватишь меня на обратном пути.
Возразить было нечего; я пошел за г-ном де Лакло. По узкому коридору он привел меня в будуар, прилегавший к спальне, сквозь распахнутую дверь которой можно было видеть еще не убранную постель; из-за открытых окон, задернутых портьерами, в комнате было прохладно.
Его высочество, облаченный в халат из индийской ткани и жилет из расшитого золотом атласа, в кюлотах, шелковых чулках и домашних туфлях, сидел за утренним чаем (эта новая мода пришла из Англии, а все знали, что его высочество - завзятый англоман) с очень красивой дамой лет тридцати в изящном утреннем пеньюаре; потом я узнал, что это была г-жа де Бюффон.
Герцог Орлеанский, столь прославившийся позднее под именем Филиппа Эгалите, тогда был мужчина лет сорока четырех-сорока пяти, с круглым и полным лицом, усеянным красными пятнами, человек еще стройный, хотя для своего возраста несколько полноватый; он имел несчастье поссориться с королевой, и его сильно, очень несправедливо обидели при дворе; обида была связана с морским сражением под Уэссаном, где он доблестно проявил себя. Следствием этого и стала безграничная ненависть герцога Орлеанского к Марии Антуанетте.
Он кивнул мне в знак приветствия. Госпожа де Бюффон с любопытством смотрела на меня. Элегантным я совсем не был, но одет был весьма опрятно; не будучи красивым, я находился в том возрасте, когда молодость заменяет красоту. Я был высок, хорошо и крепко сложен; у меня было открытое лицо, и на нем, наверное, отражалась прямота моего сердца. Короче, на герцога и его любовницу я произвел то же впечатление, какое производил на короля, королеву, мадам Елизавету, - показался им славным парнем.
- Вы приехали из Варенна, друг мой? - спросил меня герцог.
- Да, монсеньер, - ответил я.
- И видели все, что произошло у этого бакалейщика? Кстати, вам известна его фамилия?
- Сос, монсеньер.
- Да, верно. Ну, а что происходило в дороге?
- Монсеньер, я не терял из виду королевскую семью с минуты ее ареста.
- Ах, вот как! Прекрасно! Но предупреждаю вас, что госпожа - истовая роялистка, она жаждет знать все, что случилось с ее добрым королем и ее дорогой королевой. Не откажите в любезности рассказать ей об этом.
Я начал свой рассказ. Когда я упомянул Друэ, герцог прервал меня, чтобы сообщить о нем кое-какие подробности. Когда я назвал г-на де Дампьера - он сделал то же самое; когда я произнес имена Барнава, Петиона и Латура-Мобура, он пожелал, чтобы я не упускал ни одной мелочи.
Прежде чем я закончил рассказ, он обратился к г-ну де Лакло:
- Позовите Шартра.
Господин де Лакло вышел, а я продолжал рассказ. Он подходил к концу, когда дверь распахнулась и вошел красивый молодой человек, которого я уже видел в Якобинском клубе в первый свой приезд в Париж. Молодой вельможа почтительно поклонился отцу, галантно поцеловал ручку г-же де Бюффон и бросил на меня испытующий, но благожелательный взгляд; он, казалось, ждал, чтобы его посвятили в курс дела.
- Я сожалею, Шартр, что позвал тебя так поздно, - сказал герцог. - Этот молодой человек необычайно интересно рассказал нам о вареннском путешествии. Он близко знаком с Друэ, знал несчастного графа де Дампьера, встречался с комиссарами, присланными Национальным собранием. Наконец, видел все и многое подметил… Я уверен, ты получишь большое удовольствие, выслушав его.
- Разумеется, - ответил герцог Шартрский. - Сударь, наверное, будет столь любезен… - Потом он, замолчал и, взглянув на отца, продолжил: - Более того, когда де Лакло пришел сказать мне, что вы желаете меня видеть, я как раз собирался завтракать.
Герцог Орлеанский явно понял намек сына и в знак согласия еле уловимо кивнул. Обращаясь ко мне, герцог Шартрский сказал:
- Надеюсь, сударь доставит мне удовольствие позавтракать со мной и за столом обо всем расскажет.
Я обратился к г-ну де Лакло.
- Мне, сударь, надлежит благодарить его высочество за оказанную мне великую честь, - сказал я ему, - но вам следует объяснить его высочеству, что я оставил в передней человека, который меня ждет. Хотя это не помешает мне повторить для монсеньера, - продолжал я, повернувшись к герцогу Орлеанскому, - все то, что было рассказано мной вашему высочеству.
- Неужели именно это мешает вам принять приглашение на завтрак? - с улыбкой спросил герцог Шартрский.
- Ваша милость, я подмастерье у гражданина Дюпле, вашего столяра, - пояснил я. - Это он был столь добр, что сказал обо мне господину де Лакло, и поэтому я имел честь быть принятым сегодня утром его высочеством, вашим отцом. Оставить его, моего хозяина, ждать в передней, в то время как я буду иметь честь сидеть за вашим столом, означало бы, по-моему, дурно отблагодарить его за все, чем я ему обязан. Извините меня, я ведь дикарь из Аргоннского леса, - прибавил я с улыбкой. - Но, в любом случае, мне известно, сколь велика справедливость и доброта вашего высочества, и я прошу вас рассудить этот вопрос и поступлю так, как вы решите.
- Но, сударь, знаете ли, для дикаря из… какого, простите, леса? - спросила г-жа де Бюффон.
- Аргоннского.
- Вы изъясняетесь весьма изысканно, - продолжала она. - Поистине, кажется, что всю вашу жизнь вы беседовали с вельможами.