- Разве ваше высочество не будет проезжать здесь обратно? - спросил я.
- Вероятно, нет, - сказал он. - Нам предстоит долгая поездка по границам, и, Бог знает, выпадет ли мне когда-нибудь счастье снова вернуться на охоту в этот прекрасный лес!
- Что ты там мешкаешь, Анри? - спросил принц де Конде.
- Ничего, отец, - откликнулся герцог, - я просто говорю с этим парнем.
И, в последний раз махнув мне рукой, он занял место в карете рядом с отцом.
Лошади умчались галопом.
С тяжелым сердцем стоял я на том месте, где со мной беседовал герцог. Меня словно охватило предчувствие тех страшных обстоятельств, при которых мне снова довелось с ним встретиться.
На следующее утро, когда я брал у Бертрана урок фехтования на саблях, приехал г-н Друэ; я собрался было повесить саблю на стену.
- Я тебе мешать не буду, - сказал он, - а займу место Бертрана. Я не прочь узнать, насколько ты силен.
- Помилуйте, господин Жан Батист! - возразил я. - Я ни за что не посмею драться с вами.
- Не упрямься! Становись в позицию - и смелее в бой!
Я занял боевую стойку, но ограничивался защитой.
- Эй, ты что делаешь? - кричал Бертран, ревниво жаждущий показать все мои таланты. - Не стой, как пень, нападай! Наноси удары справа, прямые по руке!
- По-моему, малыш меня бережет, Бог меня прости, - рассмеялся г-н Друэ.
- Рене, если через минуту ты не нанесешь господину Друэ три укола, твоей ноги больше не будет в моем доме и можешь искать кого угодно, чтобы брать у него уроки, понял? - пригрозил мне Бертран.
- Рене, если ты будешь меня щадить, заявляю тебе, что сочту это оскорблением и поссорюсь с тобой, - предупредил меня г-н Друэ.
И, сказав это, молниеносно нанес мне такой сильный удар по руке, что я едва не выронил из рук саблю.
- Значит, господин Друэ, вам угодно драться со мной всерьез? - спросил я.
- Угодно, черт возьми, угодно! Вперед, сражайся от души!
- Рене, не посрами учителя, - попросил Бертран.
Я воспользовался его уроками. Показав всю свою ловкость, силу и проворство, я меньше чем за минуту нанес г-ну Друэ три укола.
Бертран кричал "Браво!", но г-н Друэ кричал "Браво!" еще громче.
- Прекрасно! - воскликнул он. - Одно удовольствие учить такого молодца, умеющего пользоваться данными ему уроками.
Потом, повернувшись к Бертрану, он сказал:
- Теперь поговорим о том, что привело меня к тебе.
Я хотел незаметно удалиться.
- Постой! Ты нам не помешаешь, - обратился он ко мне. - Раз ты один из нас, тебе полезно послушать, что я сейчас скажу Бертрану.
Как и Париж, все города нашей провинции создавали отряды национальной гвардии. Пример подал Шалон, Сент-Мену последовал за ним. Господин Друэ стал командиром отряда; он приехал просить Бертрана быть его заместителем и выяснить, сколько людей Илет может направить в гвардию.
Создание отрядов национальной гвардии было вызвано в основном слухами о грабежах, известиями о скошенных недозрелых хлебах; за неделю вооружилась вся Франция. Ежедневно в Национальное собрание прибывало с десяток курьеров; все это не пугало Собрание, ведь в его распоряжении оказывалось более миллиона вооруженных людей.
Друэ и Бертран обошли деревню Илет, завербовав двадцать человек.
Егеря Аргоннского леса создали отдельный отряд. Они сформировали некое подобие бригады и командиром назначили папашу Дешарма.
Я пожелал войти во взвод г-на Бертрана, то есть служить в роте г-на Друэ. Тот подвез меня до хижины папаши Дешарма. По дороге он расспрашивал меня о вчерашнем визите охотников.
- Почему же я не видел, как вельможи едут обратно? - спросил г-н Друэ.
- Потому что они поехали в Верден, - объяснил я.
- Тогда почему они не взяли у меня лошадей?
- Предпочли нанять их в Клермоне.
- Гм! А ты не знаешь, кто еще сопровождал принца де Конде и герцога Энгиенского? - подумав, спросил он.
- Я слышал имена господина де Водрёя и господина де Брольи.
- Все понятно, - сказал он. - Рене, они не едут инспектировать Верден. Они бегут, эмигрируют, бросают короля и покидают Францию. За границей они начнут плести интриги, может быть, натравливать на нас чужеземцев и попытаются вернуться назад вместе с ними.
Мне сразу вспомнилась грусть герцога Энгиенского. Я припомнил, как выразительно он посмотрел на меня, когда я сказал, что в австрийца или пруссака попасть легче, чем в голубя; наконец, я вспомнил его последние слова, сказанные мне на прощание:
"Надеюсь, ты всегда будешь вспоминать обо мне с удовольствием".
Бедный герцог! Он покидал Францию, этим и объяснялась его печаль.
- Пусть они все убираются, - тихо сказал г-н Друэ, - мы их выпустим всех до единого, пусть лучше враги будут вне дома, а не у тебя под боком. Но пусть король или королева не пытаются последовать за ними, это им не сойдет так мирно!.. - прибавил он сквозь зубы.
X
РАЗБОЙНИКИ
Наша национальная гвардия, особенно в первое время, представляла собой забавное зрелище. Примерно треть гвардейцев была снабжена ружьями; вторая треть была вооружена косами; остальные располагали вилами и даже прокаленными на огне палками.
Позднее мы выковали пики и вооружили ими тех, кому не хватило ружей. Но и в таком виде национальная гвардия горела энтузиазмом: не нашлось бы в ней такого человека, кто, получив приказ, не пошел бы на Париж.
Самым удивительным у гвардейцев была та естественность, с какой они составляли батальоны, выраставшие словно из-под земли. Свободе, тогда еще совсем юной, достаточно было коснуться стопой земли, чтобы взошел этот грозный урожай людей.
Именно в тот священный 1789-й год все во Франции стали солдатами; после 14 июля каждый француз рождался на свет уже с зубами, чтобы скусывать ими патроны. И кроме того, в стране царило то ненарушимое веселье, что очень нравилось Цезарю; он приказал назвать свой галльский легион "Легионом Жаворонка", ибо галлы не знали усталости и всегда распевали песни.
Позже родилось другое чувство, до тех пор неведомое и присущее только свободным народам, - чувство братства; греки и римляне сохраняли его, когда жили при республиканском правлении, но позднее - греки при тиранах, римляне при императорах - утратили.
Франция, чувствуя себя отвергнутой королем и преданной аристократией, поняла, что должна черпать силу в себе самой и что эту силу сможет обрести лишь в братском единении. Деревни и города договорились в случае необходимости оказывать друг другу помощь.
Однажды мы увидели, как по верденской дороге движутся люди из Клермона, а по парижской - люди из Сент-Мену. Им сообщили, что из Аргоннского леса внезапно нагрянула банда разбойников - она подожгла и разграбила деревню Илет.
Сто гвардейцев из Клермона, двести из Сент-Мену - первых вел г-н Матьё, вторых г-н Друэ - поспешили на подмогу соседям.
Но никто не обнаружил даже тени хотя бы одного разбойника. Вместо сражения все предались веселью; вместо стрельбы из ружей гвардейцы всю ночь пели песни и пили вино. Через неделю какой-то всадник, едущий из Клермона в Сент-Мену, галопом пронесся по деревне с криком:
- Разбойники идут на Варенн! На помощь!
Он исчез; никто не знал, кто этот человек. Однако все жители Илета взялись за оружие. Барабанщик деревенских гвардейцев пробил сбор; под водительством Бертрана полсотни мужчин вышли на площадь и, даже не подумав о том, сколько им может встретиться разбойников, направились в сторону Варенна. Разумеется, я тоже пошел с ними.
На подъеме дороги в Нёвийи мы заметили в полульё впереди нас густое облако пыли. Это шли гвардейцы из Клермона: их предупредили на полчаса раньше и они опережали нас.
Увидев их, мы все, нацепив шапки или колпаки на свои вилы, закричали:
- Да здравствует нация!
Этот возглас почти повсюду сменил другой - "Да здравствует король!"
Мы пришли в Варенн, ожидая найти его преданным огню и мечу. С вершины горы - по ее склону спускается вниз улица Монахинь - открывался вид на весь город.
Варенн был совершенно спокоен. Правда, горожан сильно испугали гвардейцы из Клермона. Их приняли за тех разбойников, чьего прихода ждали с минуту на минуту.
Узнав своих, люди начали обниматься и кричать: "Да здравствует нация!" Затем подошли мы, гвардейцы из деревни Илет. Через два часа прибыли гвардейцы из Сент-Мену. Нас, вооруженных людей, собралось примерно человек семьсот, когда пришли еще гвардейцы из Монфокона, Бюзанси, Вузье; последние преодолели восемь льё меньше чем за пять часов. Все мы расположились в двух местах: на площади Латри и площади Великого Монарха. Потом расставили столы, чтобы устроить братскую трапезу, и каждый, как во времена древности, приглашал сотрапезников и приносил из дома пищу.
В Варенне, куда я приходил редко и где знал только Гийома и Бийо, мне было необходимо нанести один визит.
Читатель помнит, что один из двух мастеров, оценивавших мою столярную работу для г-на Друэ, сказал, что, если мне наскучит работать в одиночку, у него всегда найдется для меня место.
Это был папаша Жербо.
Я узнал его адрес. Он жил на улице Басс-Кур (в то время на домах еще не вешали номера), по левой стороне, если идти от площади Латри; дом его стоял сразу за домом богатого бакалейщика по фамилии Сос.
Я зашел к нему. Жербо не было дома, но из города он не уезжал и несомненно скоро должен был вернуться. Меня приняла его дочь, прелестная девушка чуть постарше меня, то есть лет шестнадцати-семнадцати. Она предложила мне подождать, когда придет отец, или назвать мое имя, чтобы она смогла передать отцу, если мне наскучит ждать в ее обществе.
Назвав себя, я прибавил при этом, что мне не может быть скучно в обществе столь миловидной и любезной особы. Впервые в жизни я обращался к женщине с комплиментом. Признаться честно, я даже в первый раз оставался наедине с девушкой.
Я постоянно жил в Аргоннском лесу как настоящий дикарь; все восемь месяцев, что я ходил в Илет и Клермон, я не встречался почти ни с кем, кроме двух моих учителей. Более того, до сего дня я редко думал о женщинах.
Софи из "Эмиля", чей портрет был нарисован Жан Жаком, казалась мне верхом совершенства; однако мне в голову даже не приходила мысль, что можно отправиться на поиски такого идеала.
Как только я назвал девушке свое имя, выражение ее лица стало не просто приветливым, а дружеским.
- О, я слышала о вас! - воскликнула она. - Вы работали у господина Друэ. Мой отец часто ставил вас в пример своим подмастерьям. Подождите, отец будет рад вас видеть.
- Но не помешаю ли я вам, если подожду здесь? - смущенно спросил я.
- Ничуть, - возразила она. - Как видите, я работаю - плету кружева.
Я вспомнил, что плетение кружев было одним из любимых занятий Софи в "Эмиле".
Осматриваясь, я заметил клавесин. В комнате Софи тоже стоял клавесин.
- По-видимому, мадемуазель, вы музицируете?
- Что вы, господин Рене, этого нельзя сказать. Органист церкви святого Жангульфа дал мне несколько уроков; он находит, что у меня хороший голос, поэтому я самостоятельно продолжаю заниматься тем, чем мы начали заниматься вместе с ним, и пою для себя.
- Мадемуазель, поверите ли вы, что я никогда не слышал ни звуков клавесина, ни другого пения, кроме песен прачек, полощущих белье? - спросил я. - Вы сейчас сказали, что боитесь, как бы мне не стало скучно; если вы соизволите спеть что-нибудь, но не для меня, а для себя, я буду очень рад.
- Охотно, с большим удовольствием, - согласилась девушка.
Она встала, подошла к клавесину и, сыграв простенькое вступление, без аккомпанемента запела:
Как долго длится день,
Прожитый без тебя!
- Постойте! - охваченный радостью вскричал я, не обращая внимания на то, что прерываю певицу. - Это же из Руссо!
- Да, из "Деревенского колдуна".
- Он написал музыку и слова этой оперы.
- Значит, вы тоже музыкант?
- Нет, но я прочел всего Руссо, даже либретто его оперы "Деревенский колдун" и все другие произведения, хотя музыки не знаю. Простите, что прервал вас, но мне, ученику Руссо, было приятно услышать его стихи из ваших прекрасных уст.
- Сударь, если вы, действительно, ученик Руссо, как вы утверждаете, то не должны быть льстецом, - с улыбкой заметила мадемуазель Жербо.
И она снова сыграла вступление. На этот раз я дал ей исполнить романс до конца.
Все знают этот прелестный и очень наивный романс из "Деревенского колдуна". Но самым очаровательным и простодушным он был для меня лишь однажды в жизни, когда его слова слетали с губ этой прекрасной певицы.
Мадемуазель Жербо пела совсем бесхитростно, хотя и не без кокетства, от природы присущего каждой женщине. У нее, как она верно сказала, был хороший и весьма выразительный голос; на ее лице, очень подвижном, сменяли друг друга все оттенки томительного ожидания; она сидела на стуле, слегка откинувшись назад, и казалось, что ее полуприкрытые глаза выражают чувство, которое написано на всем ее лице. У нее был прелестно очерченный красивый рот. Создавалось впечатление, что слова вылетают из него сами, почти без движения губ, и текут естественно, без всякого усилия, словно чистая вода из источника.
Я был в восторге, но даже не подумал поблагодарить чудесную певицу, хотя она, наверное, заметила по выражению моего лица, насколько я ей признателен.
- Мадемуазель, читали ли вы "Эмиля"? - в порыве восхищения спросил я, не находя ничего лучшего.
- Нет, сударь, - ответила она, - но эту книгу читала моя мать, поэтому меня и зовут Софи.
- Вас зовут Софи! - вскричал я, схватив и прижав к сердцу ее руку. - О, как я счастлив!
Несколько удивленная, она посмотрела на меня с улыбкой.
- Но почему вас так радует, что меня зовут Софи? - спросила она.
- Потому, что сейчас мне кажется, будто вы уже не чужая мне, а моя сестра. О, Софи, дорогая Софи!
Софи смотрела на меня, все больше недоумевая, и я не знаю, как она ответила бы на этот внезапный всплеск чувств, если бы не открылась дверь и не вошел метр Жербо.
- А, это ты, Рене, добро пожаловать! - сказал он. - Я спрашивал о тебе, там, на площади, и, узнав, что ты в Варенне, тут же смекнул, что ты не пройдешь мимо, не заглянув ко мне.
- Конечно, господин Жербо, - ответил я, подходя к нему и пожимая ему обе руки. - Хотя я и не ожидал найти в вашем доме то, что нашел.
- И что же ты нашел у меня такого особенного?
- Мадемуазель Софи: она любезно согласилась спеть мне романс из "Деревенского колдуна" господина Руссо.
- Скажи на милость! Она, наверно, не заставила себя долго упрашивать.
- Отец, меня всегда уверяли, что упрашивать себя заставляют только большие таланты или глупцы, - со смехом ответила Софи, - но я не большой талант и не…
Она замолчала, лукаво улыбаясь.
- … дурочка, - закончил ее фразу папаша Жербо. - Значит, ты пела?
- Разве это плохо, отец?
- Да нет, хорошо. Пока ты будешь петь для людей своего круга, все будет в порядке. Если же… Ну хватит! Ты знаешь, что я хочу сказать.
Покраснев, Софи потупила глазки.
- Нам, наверно, придется переезжать, - наполовину в шутку, наполовину всерьез продолжал метр Жербо.
- Почему же? - спросил я, весьма заинтригованный этим поворотом разговора.
- Потому, что живем мы напротив гостиницы "Золотая рука", куда приезжают богатые господа, а они тоже любят музыку или притворяются, будто любят…
- Помилуйте, отец! - почти умоляюще прошептала Софи.
- Что поделаешь? - упорствовал метр Жербо. - Терпеть не могу этих разодетых господ, что годны лишь на то, чтобы вносить разлад в семьи. Узнав, что принцы и знатные вельможи эмигрировали, я стал надеяться, что и наши дворяне отправятся следом. Не тут-то было, они остаются здесь, чтобы волочиться за нашими женами и дочерьми, плести заговоры против нации… Но сейчас не время говорить об этом. Сегодня в Варенне праздник. Надо сходить в кладовую и винный погреб; после обеда будет большой бал, а раз Рене вспомнил обо мне, то вот тебе, Софи, кавалер и готовый танцор. Хочешь быть кавалером Софи и танцевать с ней? - обратился ко мне метр Жербо.
- Конечно, очень! - воскликнул я. - Но мадемуазель Софи, наверно, сочтет, что простой подмастерье не достоин быть ее кавалером.
- Ах, господин Рене, вы слушаете только моего отца и осуждаете меня, даже не зная, виновата ли я в чем-либо! - возразила девушка.
- Разве я осуждаю вас? Прежде всего есть способ доказать мне, что господин Жербо ошибается, - принять предложение, сделанное вам от моего имени, и не отвергать меня.
- С удовольствием, - ответила Софи. - Но, кажется, отец велел мне сходить в кладовую и погреб.
- Погребом я сам займусь, а Катрин сходит в кладовую. Вы же прекрасно знаете, что хлопоты на кухне для вас слишком грубое занятие, и вы лучше согласитесь сжечь весь обед, чем замарать свои кружевные манжеты.
- Также поступила бы и Софи из "Эмиля", господин Жербо, поэтому не сердитесь за это на мадемуазель.
- Я не знаю, кто она такая, эта Софи из "Эмиля", мой милый Рене, но будь она дочерью простого столяра, ей не пришлось бы так привередничать. Что, черт возьми, стало бы с нами в первые дни семейной жизни, если бы ее мать - она была парижанка - с таким же презрением относилась к хозяйству? Но сегодня праздничный день, давайте забудем обо всем. Ступайте гулять, дети мои, и веселитесь. Идите, столы буду накрыты на улице.
Софи взяла меня за руку; мы стремглав спустились по лестнице и выбежали на улицу, залитую ярким солнцем, радуясь, словно бабочки, выпорхнувшие из куколок.
XI
МОЛОДЫЕ АРИСТОКРАТЫ
С той минуты, как я вошел к метру Жербо, и за то время, что мне пела мадемуазель Софи, улицы Варенна совершенно преобразились.
В городе, как сказал метр Жербо, царило веселье, однако ощущалась и некая торжественность.
Все дома были затянуты сукнами, пестрыми тканями и коврами, словно в праздник Тела Господня; вдоль стен расставили столы, покрытые холстами и скатертями, слепившими глаза своей белизной (на столах стояли графины с пышными букетами цветов); каждый житель сидел у дверей своего дома, угощая обедом всех приглашенных; подавала прислуга, а если ее не было, этим занимались сами хозяева.
Как будто желая заставить мертвых разделить радость живых, гирлянды из свежей листвы и цветов увешивали решетчатые ворота кладбища, что тянулось от церкви в сторону улицы Часов.
Посреди площади возвышался помост, предназначенный для музыкантов-любителей: после обеда они должны были играть на танцах. На помосте соорудили некое подобие храма и на фронтоне начертали слова "Да здравствует король! Да здравствует нация!"
Под ними огромными буквами было выведено слово "Братство".
Это, действительно, был праздник братства. Люди, впервые собравшиеся вместе, стали членами одной семьи; она существовала испокон веков, хоть и не ведала о тех братских узах, что связывают людей.
Глаза на такие связи раскрыла ей вероятная опасность, и, едва люди ощутили свое единение, семья эта почувствовала собственную силу.