- Да, когда у меня есть дела в лесу и мне надо поговорить с работниками, а для этого необходимо выйти из коляски, я даю ему в зубы поводья моей Оленухи.
- Ваша Оленуха тоже поправилась, - перебил его Мадлен.
- Я же вам говорю, что все вокруг меня прибавляют в весе. Вы знаете Турнемоля, не правда ли? Худой как щепка. Я его назначил моим писарем, и теперь он ведет мои реестры национальной гвардии. Я ему плачу за это сорок франков в год. С сорока франков не слишком-то растолстеешь. Прошел год, как он исполняет эти обязанности. Я его взвесил в тот день, когда он впервые взял в руки перо: в нем было тридцать шесть килограммов. Вчера я ему сказал: "Ты толстеешь, Турнемоль, берегись". А он мне в ответ: "Не думаю, господин Жюль". Я поставил его на те же самые весы и взял те же самые гири: тридцать девять килограммов. Он поправился на три килограмма! Говорю тебе, это неизбежно.
- Прости, я тебя перебил. Ты говорил, что даешь поводья в зубы Вальдену.
- Я даю ему поводья в пасть, он садится и сторожит Оленуху. Сам увидишь сейчас, только предоставь им действовать вдвоем. Клянусь, есть такие умные животные, что христианам должно быть стыдно.
И Жюль Кретон, подобрав вожжи, которые он небрежно забросил в коляску, вложил их в пасть собаки, оказавшейся как бы впряженной впереди лошади.
- На конюшню, Вальден! На конюшню, умная собачка! - приказал он. - Пошла, Оленуха!
Вальден направился к ферме; следом за ним тащила за собой коляску Оленуха. Вся троица - собака, лошадь и коляска - миновала ворота на двор фермы, ничего нигде не задев.
- Говорю тебе, - в восторге воскликнул Жюль, - если бы не этот разбойник Фигаро, Вальден был бы первой собакой во всем департаменте!
- Да, ему лишь не хватает дара речи, - подхватил Жиродо.
- Ему его предлагали, - серьезно произнес Жюль, - но он отказался.
- Почему же? - простодушно поинтересовался сборщик налогов.
- Чтобы не говорить глупостей. Затем он повернулся к Мадлену:
- Спорю, что ты ждал не меня?
- Я ждал тебя, потому что я тебя пригласил.
- Хорошо, я спрошу иначе: спорю, что ты здесь не ради меня.
- Да, это так, я здесь некоторым образом из-за Анри.
- Я выехал из Виллер-Котре в семь часов, карета приходит только в восемь, сейчас девять; здесь он появится не раньше чем через двадцать минут.
- Не знаешь, папаша Жиро составит нам компанию?
- Он ни за что не упустит такой возможности. Я пообещал ему требуховую колбасу от Баке, кстати, она лежит в багажном ящике моей коляски, и зельц тоже; ради этого он отправится на другой конец света.
- Почему же ты его не привез?
- Посадив к себе на колени? Они слишком коротки для этого. На колени к Жиродо? Они слишком остры. Нет, он прибудет на лошади Флобера, это именно то, что ему надо. Она не взбрыкнет. А! Смотрите, смотрите, вот и он показался - пиано, пиано, как говорит моя дочь, которая учится итальянской музыке и весь день терзает мой слух одной восьмой и одной шестнадцатой господина Верди.
- Очаровательная молодая особа… - пробормотал сборщик налогов.
- Да, но она не для вас, Жиродо.
- Но почему же? Почему?..
- Потому что она выйдет замуж лишь за того, кого полюбит, а вас она не полюбит никогда…
- Этот господин Жюль всегда такой насмешник.
Между тем папаша Жиро подъехал к Мадлену и его гостям, сам того не заметив, так как, воспользовавшись спокойным нравом своей лошади, он читал газету. Лошадь остановилась; удивленный этой заминкой, он поднял голову и увидел, что оказался лицом к лицу со своим хозяином и двумя своими согражданами.
- Надо же! Надо же! Как, это вы, вы? - воскликнул он.
- Конечно, это мы, - ответил Мадлен.
- Так, значит, я приехал?
- Мне так кажется.
- Удивительно, удивительно, - сказал папаша Жиро, тщательно складывая свою газету и убирая ее в карман.
- Как?! - изумленно произнес Жиродо. - Вы читаете "Век", господин Жиро?! Значит, вы принадлежите к оппозиции?
- Я! К оппозиции? Я, как Базиль, учитель музыки и органист. И я читаю вовсе не "Век".
- А что же вы читаете?
- Опубликованный в нем роман-продолжение. Его автор - Дюма, один из моих учеников.
- Один из ваших учеников? - произнес Кассий.
- Охотно верю, - заметил Жюль. - Ведь я тоже ваш ученик, папаша Жиро.
- Вы учили Дюма игре на скрипке?
- Правильнее сказать, я пытался; однако у меня никогда не было более неспособного к музыке ученика. Но я упорствовал и делал это не ради заработка. Его мать, получавшая дрова как вдова генерала, платила мне стружками; но это за уже преодоленную трудность . В конце концов я отказался. Проучившись три года, он так и не приладился к своей скрипке. Однажды утром я ему сказал: "Проваливай к черту и делай что хочешь". Он поехал в Париж и стал писать романы.
- Я полагаю, что он поступил правильно, - заметил Жюль. - Но раз мы выяснили, что ждем Анри, мы можем присесть, вместо того чтобы стоять.
И, подкрепив слово примером, Жюль Кретон не только сел, но и прилег; Кассий сел рядом с ним, Жиродо упорно продолжал стоять, а папаша Жиро повел лошадь к Луизон, пообещав вернуться, как только убедится, что его четвероногий спутник должным образом устроен по соседству со своей подругой Оленухой.
XIX. ГЛАВА, В КОТОРОЙ ГОСПОДИН ПЕЛЮШ И ФИГАРО ТОРЖЕСТВЕННО ВЪЕЗЖАЮТ ВО ДВОР ФЕРМЫ
Папаша Жиро, которого все его земляки, несомненно, узнают, несмотря на то что, повинуясь долгу приличия, я несколько изменил его фамилию, был самым оригинальным человеком, которого я когда-либо знавал. Родившийся в 1774 году и наслаждавшийся превосходной старостью, которую обеспечивали ему ясное сознание и здоровое тело, он был живым образцом восемнадцатого века, перенесенным в век девятнадцатый; это был крепкий старик семидесяти - семидесяти двух лет с прямой и твердой походкой, способный дать отпор кому бы то ни было, держать вилку и стакан в руке, с наслаждением завтракавший требуховой колбасой и зельцем: такого рода пища произвела бы несварение в большинстве желудков двадцатилетних молодых людей из нашего окружения. Он играл на скрипке каждый день для своего удовольствия, на органе - каждое воскресенье для наставления верующих, чествуя руками и ногами на своем инструменте все крещения и все свадьбы, исполняя одинаковое количество нот как для бедных, плативших ему простой благодарностью, так и для богатых, клавших ему два луидора в руку. Это был одновременно веселый сотрапезник и прекрасный рассказчик; он был племянник приора монастыря премонстрантов, жительствовавших в обители Бур-Фонтен, которая располагалась в одном льё от Виллер-Котре, и именно от него я услышал, как в этом убедится тот, кто возьмет на себя труд перелистать мои "Мемуары", все те монастырские и раблезианские истории, что приведены там мною. Благодаря своему превосходному характеру он становился героем всех провинциальных розыгрышей, на которые не скупятся сельские жители и обитатели замков. То ему в постель клали ежа или угря; то в его комнате в шкафу закрывали петуха, и тот пел ночью каждый час; то, наконец, его дверь распахивалась в полночь, хотя он тщательно запирал ее накануне вечером изнутри, и призрак, облаченный в длинную простыню и влачивший цепи, раздвигал полог его алькова. При виде всех этих напастей старик испытывал или притворялся, что испытывает, такой комичный ужас, что все эти истории, обрастая при пересказе все новыми и новыми подробностями и множась по мере того, как они все дальше отходили в прошлое, в конце концов превратили папашу Жиро в легендарный персонаж, который, возможно, под рукой Гофмана стал бы вторым Коппелиусом или Повелителем блох.
Помимо прочего, внешность Жиро могла бы подарить волшебнику, создавшему "Майорат" и "Кремонскую скрипку", одного из новых персонажей, которые тот создавал с помощью пера, превращавшегося в его руках в кисть. Лысый, как коленка, Жиро носил небольшой парик из коротко подстриженных светло-коричневых волос, скорее прикрывавший его голову в целях гигиены, нежели служивший украшением. На этот парик сверху надевался колпак черного шелка, и парик прилегал к нему гораздо плотнее, чем к черепу. И зимой и летом органист упорно не расставался с этим двойным головным убором, поверх которого в торжественных обстоятельствах, то есть когда речь шла о визите, ужине в городе или поездке в деревню, он надевал еще широкополую шляпу. Ее никто никогда не знавал ни новой, ни старой, она всегда выглядела совершенно одинаково.
Лицо, постоянно защищенное этими тремя плодами человеческого мастерства, худое, костистое, с яркими красками, обычно имело добродушное выражение. Но когда Жиро щекой упирался в основание своей скрипки, левую руку выгибал с легкостью, характерной для умелого исполнителя, а мизинец клал на квинту таким образом, что между пальцем и кобылкой едва оставалось место для смычка, на этом лице появлялось выражение блаженства, а во взгляде поэтическая отрешенность, и можно было подумать, что те земные звуки, какие старик извлекал из своего инструмента, соединяли его с небесными хорами, пением ангелов и архангелов.
Его платье походило на одеяние квакера. Он носил галстук, жилет, белые рубашку и жабо, коричневый редингот, ратиновые панталоны и чулки черной шерсти, засовывая их в ботинки с серебряными пряжками, всегда до блеска вычищенные.
Папаша Жиро не был ни бедным, ни богатым; он не дошел до золотой середины Горация, но и не бедствовал. Его место органиста, несколько уроков, которые он давал городским подросткам, а также пять или шесть тысячефранковых банкнот, доход с которых ему выплачивал нотариус Ниге, приносили ему тысячу двести ливров ренты, и он жил на них счастливый, как Эпикур, и пользующийся всеобщим уважением, как Нестор.
В ту минуту, когда он вышел с фермы, стряхивая светлые волоски своей лошади, приставшие к его коричневому рединготу, и направился к пригорку, где Жюль лежал, Мадлен сидел, а Жиродо стоял, хозяин дома вскрикнул от радости. Он заметил тильбюри своего крестника, Анри де Норуа, выезжавшее из леса Вути.
В одно мгновение Мадлен был на ногах, и в ту же минуту молодой человек в свою очередь заметил Мадлена. Резко прищелкнув языком, он подстегнул свою лошадь, и та за какие-то секунды преодолела те несколько сот шагов, что отделяли двух друзей, и остановилась у подножия пригорка, где уже ждал Мадлен.
Анри бросил поводья Тому, спрыгнул на землю с ловкостью и проворством умелого гимнаста и оказался в объятиях Мадлена.
- А! Ну вот, наконец, и ты, злой мальчишка! - сказал ему Кассий, утирая слезу. - Ну, что?
- Я отвечу вам, но иначе, чем дон Родриго ответил дону Диего после убийства дона Гормаса. Он сказал: "Ешьте, отец!" Я же говорю: "Охотьтесь, крестный!"
- Значит, Генский лес наш? - спросил Мадлен.
- Со вчерашнего дня в полном нашем распоряжении на правах собственности: продан, куплен, оплачен. Вы можете стрелять в нем всех, кто там есть: зайцев, кроликов, косуль - и никто больше вам не скажет ни слова.
- Тогда трубите в фанфары, - закричал Мадлен, - мы сегодня же обновим нашу покупку, слышишь, Жюль!
- Да, слышу; но ты же отлично понимаешь, что я не полезу ради забавы в этакую чащобу; это годится для тебя, похожего на лезвие ножа, или для такого угря, как Жиродо. Вы вступите в лес с наветренной стороны, а я устроюсь с противоположной его стороны, с удобством сидя на межевом столбе, и всех, кого вы спугнете, буду встречать так: "Паф! Паф!"
- Вы их убьете? - спросил Жиродо.
- Или промажу, - ответил Жюль. - Я не притязаю, как Мадлен, на то, чтобы убивать семнадцатью выстрелами семнадцать бекасов. Если стреляешь так, то пропадает всякое удовольствие… Здравствуйте, господин Анри, вы чувствуете себя хорошо, я тоже. Вот две вещи, которые доставляют мне громадное удовольствие. А вот и я! Вот и я!
И, как образно выражаются местные жители, скатившись с вершины пригорка вниз к Мадлену и Анри, он упал прямо в их объятия; оба, широко расставив руки, преградили ему путь.
- Вы хорошо сделали, что остановили меня, - произнес Жюль, весело улыбаясь, всегда готовый в первую очередь посмеяться над собой, что ему позволяло смеяться над другими. - Если бы не это, я бы мог катиться прямо до самого Данплё.
Анри сердечно пожал руку Жюлю, ибо испытывал к нему не только глубокое уважение как к порядочному человеку и честному торговцу, но еще и искреннюю дружбу как к славному малому.
- Ну вот вы и прибыли, - продолжал Жюль. - Теперь можно серьезно заняться завтраком, не правда ли, Кассий? Но это вовсе не ради того, чтобы я мог поесть. Я теперь лишь пью: говорят, что это даже заметно по моему носу.
- Дело в том, что ваш нос превращается в маленькую розочку, господин Жюль, - сказал Жиродо.
- Ничего, ему еще далеко до того, какого цвета был нос у моего отца. Ты не знал, Кассий, моего бедного отца, вот он бы заставил тебя посмеяться!.. Нет, это вовсе не ради того, чтобы я мог поесть, а ради того, чтобы посидеть за столом с друзьями. Вас утомила поездка, господин Анри?
- Нет, я доехал под парусиновым навесом, положив пальто под голову и охапку соломы под бок.
- Послушайте, а ведь это мысль. Во время моей последней поездки я думал, что мы задохнемся… Нет, не я, а мои соседи. Представьте себе, я велел рассыльному в гостинице пойти и заказать мне, как обычно, два места на дилижанс, ведь, имея два места, я еще кое-как выкручиваюсь из положения. Мой посыльный возвращается и говорит мне: "Все в порядке. Ваша просьба выполнена". Я даю ему чаевые. В восемь утра я заявляюсь в "Оловянное блюдо", подаю квитанцию, которую я даже не раскрывал, и требую от Левассёра мои два места… Идиот-рассыльный забронировал мне одно место в купе, а другое - в ротонде.
- Больше всего мне хочется как можно скорее сесть за стол, - сказал Мадлен, - но это зависит от Анри. Когда ты будешь готов, мой мальчик?
- Мне нужно время лишь чтобы переодеться и принять ванну, которая, должно быть, меня уже ждет.
- Мы даем тебе час, этого достаточно?
- Вполне.
- Ну что ж, тогда по коням! Сейчас половина десятого, ровно в половине одиннадцатого мы тебя ждем.
Анри еще раз обнял Мадлена, пожал руки Жюлю и папаше Жиро, попрощался с Жиродо, вскочил в тильбюри, и лошадь крупной рысью покатила коляску к замку Норуа.
Поскольку Мадлен не ждал больше никого, кроме своих соседей, которые, подобно Анри, должны были прибыть в условленный час, то все отправились на ферму, где, к большому удовольствию папаши Мьета, с утра не бравшего в рот ни крошки, чтобы не испортить себе предстоящую трапезу, в тот же миг был отдан приказ насадить на вертел большие куски мяса.
Прошло около получаса среди раблезианских рассказов Жиро, шуток Жюля Кретона над другими и над самим собой и обид Жиродо, всякий раз готового рассердиться, но всякий раз вновь обретающего свое хорошее настроение благодаря искренней, заразительной веселости Жюля, как вдруг послышались торопливые, частые и звонкие удары кнута, возвещающие прибытие гостей, уверенных в добром приеме.
Почти сразу же вслед за этим в проеме ворот показалась коляска. Мадлен, который жарил на сильном огне фрикасе из кролика, удерживая одной рукой кастрюлю за ручку, вскрикнул, поставил кастрюлю на плиту, бросился к двери, выходящей во двор, перепрыгнул через три ступени и побежал навстречу вновь прибывшим, ведь это были не кто иные, как его друг Пелюш и его крестница Камилла.
Остальные гости, привлеченные радостным криком Мадлена, высыпали на порог дома, чтобы присутствовать при высадке из экипажа этих двух приезжих, совершенно им незнакомых.
Было очевидно, что путешественники с таким же нетерпением хотели обнять Мадлена, с каким Мадлен хотел обнять их, но высадка, хотя и казалась самым простым и обычным делом как приехавшим, так и зрителям, не обошлась без трудностей и даже без происшествия.
Кроме Бастьена, сидевшего на облучке и спрыгнувшего на землю, как только шарабан въехал во двор фермы, а также г-на Пелюша и Камиллы, расположившихся на сиденье, в шарабане находился еще один пассажир, о ком за последние две трети пути все забыли, но кто, как только они остановились, напомнил о своем присутствии суматошным лаем.
Это был Фигаро, которого, напомним, г-н Пелюш после приключения с папашей Лажёнесом привязал к ноге повыше лодыжки, но пониже колена, веревкой, одолженной ему Бастьеном, и который, с тех пор как он увидел кур, возившихся в навозной куче, и заметил уток, барахтавшихся в луже, казалось, был одержим желанием или, скорее, даже страстью как можно быстрее выбраться из экипажа.
Увидев горящие глаза Фигаро, г-н Пелюш испугался за кур и уток своего друга Мадлена и старался усмирить пыл собаки, удерживая ее за ошейник.
Фигаро рвался вперед, г-н Пелюш тянул его назад, и потому Камилла тщетно протягивала руки своему крестному через эту пару борцов.
К несчастью, г-н Пелюш, полностью снаряженный для охоты, был лишен свободы движений. В тот миг, когда он кричал Мадлену: "Спасай своих кур и уток!" - ошейник выскользнул у него из рук. Фигаро устремился вперед, и г-н Пелюш от резкого толчка потерял равновесие и вылетел из шарабана, исполнив сальто, которое в цирке вызвало бы гром аплодисментов.
Но дело происходило в Вути, а г-н Пелюш не обладал ни ловкостью, ни гибкостью клоуна, поэтому его невольное гимнастическое упражнение было встречено криками ужаса, вырвавшимися у Камиллы, Мадлена и других присутствующих.
Еще больше осложнил положение Вальден, давно уже питавший злобу против Фигаро: видя, что того сдерживает веревка, Вальден атаковал противника и дал ему бой, полем для которого послужило тело лежавшего на земле г-на Пелюша.
К счастью, Жюль Кретон подскочил к ним с одной стороны, Мадлен - с другой. Жюль схватил Вальдена за загривок и оттащил в сторону, Кассий схватил Фигаро за ошейник и перерезал веревку садовым ножиком. К еще большему счастью, по всему двору лежал толстый слой навоза, смягчивший падение г-на Пелюша. Собаки покусали друг друга, но не тронули торговца цветами, поэтому он поднялся с земли разъяренный, но не особенно пострадавший, если не считать нескольких пятен грязи на велюровой куртке и жилете буйволовой кожи.
Камилла чуть не потеряла сознание от страха; Мадлен передал веревку, к концу которой был привязан Фигаро, в руки сборщика налогов, крикнув ему: "Держите крепче!" - и поспешил на помощь своей крестнице.
Но как только г-н Пелюш встал на ноги и все, а в первую очередь он сам, убедились, что руки и ноги у него целы, ко всем и даже к самой жертве несчастного события вернулось хорошее настроение.