* * *
Коронный Карлик кликнул своего слугу, и через несколько минут тот вновь появился, в этот раз – с двумя увесистыми мешочками злотых.
– Письмо вы найдете в одном из них, – объяснил он Хмельницкому, отпуская слугу. – Каким образом мне удалось провезти это богатство через всю Польшу и все польско-казачьи заставы на Украине, рассказывать не стану. Причем мое немногословие обойдется вам всего лишь в триста злотых. Дорога, знаете ли, и при всей мыслимой щедрости нашей казны…
Свое собственное молчание Хмельницкий тотчас же оценил не ниже, чем Коронный Карлик. Извлек откуда-то из тайников одежд кошелек и, зная, что там значительно больше, чем запросил тайный советник, положил его перед Вуйцеховским.
– Понимаю, вам здесь, в степи, торопиться некуда. Поэтому разговор наш может затянуться. А сказать мне сталось всего два слова.
– Для настоящего дипломата важно не то, с какой фразы он начинает свои переговоры, а какими завершает, – молвил гетман.
– Никакие суммы злотых, полученные или не полученные нами от короля, не могут заставить разувериться в нашей верности короне. Но было бы совершенно несправедливо, если бы сейчас, славя Его Величество, мы с вами упустили один существенный момент: денег у короля нет и, по существу, никогда не было. Казна не выделила ему для ваших опечатанных королевскими сургучами мешочков ни гроша. Все, что вы получили, пожертвовано королевой из ее приданого. Вам случалось слышать когда-нибудь, чтобы армию повстанцев, бунтарей, врагов короны вооружала королева? Жертвуя при этом своим приданым.
– Даже если бы я знал сотни подобных случаев, все равно счел бы жертвенность Марии-Людовики Гонзаги беспримерной. Говорю это искренне. К черту в таких случаях какую-либо дипломатию.
– Прекрасный тост, – поддержал его Вуйцеховский, наполняя бокалы привезенным с собой венгерским вином. – Королева желает, чтобы вы помнили: она не тщеславна. То есть она не требует, чтобы вы восхваляли ее щедрость перед кем бы то ни было, пусть даже перед самим королем. Но когда встанет вопрос о том, кому сменить на троне увядшего короля Владислава… – Коронный Карлик прервал свою речь на полуслове, выпил и, выдержав паузу, вполне достойную целомудрия венгерских вин, продолжил: – Когда такой вопрос все же встанет… королева хотела бы оставаться уверенной, что на юге королевства у нее есть воинская сила, способная внушить к интересам вдовствующей королевы достойное их уважение. Кроме того, она уверена, что делегация, которую гетман Украины направит на элекционный сейм, на котором будут избирать нового короля… – Вуйцеховский выдержал длительную паузу, достаточную для того, чтобы Хмельницкий имел возможность осмыслить важность этой информации. – Так вот, важно, чтобы эта делегация проголосовала за того претендента, которого она будет видеть и в качестве короля, и в качестве своего мужа. Имя вам будет названо сразу же после смерти Владислава. Считаете, что королева неправа? Что она требует слишком многого?
– Нет, я так не считаю. Королева подозревает, что очень скоро ей придется овдоветь?
– В этом ее убеждают врачи и само состояние здоровья короля. Сообщая вам это, я понимаю, что с новым королем осуществлять тот план, который был намечен с Владиславом, будет непросто. Что тоже должно сближать вас с королевой и ее новым избранником.
– Хорошо, что вы предупредили меня, господин тайный советник. Известие о здоровье короля многое проясняет в той миссии, с которой вы прибыли в Дикое поле.
Вуйцеховский вежливо склонил голову. Он остался доволен, причем не столько убедительностью своей речи, сколько реакцией вождя восставших казаков. Во всяком случае, теперь он понимал, что переговоры оказались ненапрасными.
– И все же мы с вами слишком неопытные дипломаты, господин командующий… королевской армией, – решительно поднялся он из-за стола. – Поскольку не с того мы начали нашу встречу. Совершенно "не с того".
– Объяснитесь, господин Вуйцеховский, – застыл с поднесенным ко рту кубком гетман.
– Вот если бы мы догадались начать встречу с заверения в том, что, при любых обстоятельствах, интересы королевы будут достойно защищены оружием ваших воинов… – мечтательно протянул Коронный Карлик и словно бы на какое-то время забылся.
– И что тогда?
– Тогда зачем бы нам понадобилось тратить за столом столько слов, не имеющих никакого отношения ни к тостам, ни к восхвалению этого поистине королевского напитка? – похлопал Коронный Карлик рукой по стоявшему на столе кувшину.
– Вы правы, господин королевский комиссар, начали мы явно "не с того…".
– Вот на этом признании и позвольте откланяться.
27
– Эй, служивый, это имение князя Гяура?! – послышалось из-под окна как раз в ту минуту, когда ритм и страсть двух сластолюбцев вновь достигли своей яростной вершины.
– Ну, здесь, суд господний! – ответил недовольный голос Улича. – Кто ты такой и почему в такую рань?!
– Лучше скажи, где сам господин генерал?!
– А тебе какое дело, где он?!
– Велено передать ему письменный приказ. Я гонец от воеводы!
– Все приказы, которые передают генералу короли и воеводы, принимаю я, мощи святой Варвары! Так было и так будет.
Однако властный тон Улича не смутил гонца, скорее наоборот, придал ему настойчивости.
– Возможно, у вас так и заведено. Да только этот приказ мне велено передать ему лично в руки.
– Странно, что кто-то еще осмеливается приказывать князю Гяуру? – пожал плечами адъютант и телохранитель. – Это ж кто может позволить себе такое?
– Такой ответ мне не понятен, – еще решительнее молвил польский офицер, упрямо покачав головой. – Если князь служит королю Речи Посполитой, то он служит… этому королю, а не кому-то там еще. На словах могу сказать, что сегодня же господин генерал должен отправиться в Каменец, в свой полк, чтобы выступить против армии повстанцев. Только это, и ничего больше. Остальное он найдет в письме.
– Генерал не воюет с повстанцами, – услышал Гяур сквозь пелену любовного тумана, постепенно развевающегося после того, как Власта затихла у него на груди. – И в свой полк отправится, когда сочтет необходимым.
– В последний раз напоминаю, что князь служит польской короне.
– Так считают в Варшаве, мощи святой Варвары, а не здесь, в имении князя Гяура. Вам известно, что генерал только что вернулся из Франции, где воевал на стороне короля Людовика?
Гонец в замешательстве помолчал, а затем наивно поинтересовался:
– Так что, получается, что теперь он подданный Франции и служит французскому королю?
– К устремлениям французского короля он так же безразличен, как и к устремлениям короля польского. Он – князь Острова Русов, наследник его великокняжеской короны. Поэтому служит он Острову Русов. Везде и всегда – только Острову Русов, великим князем которого вскоре будет провозглашен.
– Представления не имею, о каком таком острове вы говорите, полковник. Зато мне хорошо известно, что, несмотря ни на что, он все еще служит польской короне, а значит, обязан подчиняться польскому командованию. Все остальное – от лукавого.
– Лучше скажи, чью волю ты выполняешь?
– Только что я передал приказ коронного гетмана, его светлости графа Потоцкого.
– Какого еще "коронного гетмана"? Он кто, этот гетман – ваш генерал или первый министр?
– Командующий всеми войсками Речи Посполитой.
– Ах, он командующий всеми войсками… – недовольно проворчал Улич. – Ладно, я извещу генерала Гяура.
– Но мне нужно лично увидеться с ним.
– Убирайся отсюда, пока жив, иначе уползешь без коня и с перебитыми ногами!
– Может, ты все-таки примешь этого гонца? – спросила Власта, наблюдая за тем, как поспешно Гяур облачается в свои одеяния. – Усмири наконец Улича.
– Вряд ли гонец сумеет сказать больше того, что уже высказал, – проворчал князь.
– И все же на твоем месте я бы пригласила его в дом и выслушала.
– Ты что, не знаешь, как князь Гяур встречает каждого, кто пытается приказывать ему?!
Гяур благодушно рассмеялся. В эти минуты Улич явно подражал Хозару, который, очевидно, отсыпался после ночного дежурства. Тот как раз любил создавать ему славу некоего человеконенавистнического чудовища, которому лучше не попадаться на глаза.
– Вот письменный приказ для генерала. Кто принял?
– Полковник Улич.
Еще какое-то время Гяур и Власта прислушивались к тому, что происходит у дома, затем, поняв, что гонец умчался прочь, вновь бросились в объятия друг другу.
– Это прощание, Гяур. Опять прощание, – прошептала Власта, со сладострастным страхом ощущая, как он подминает ее под свое могучее тело и заковывает в цепи мышц.
– Да, это прощание. Я обязан буду подчиниться приказу.
– А значит, сын, как и дочь, вновь родится без тебя…
Гяур запнулся на полуслове, поскольку о сыне слышал впервые, однако уточнять это, как и все прочие предсказания, не стал, понимая всю бессмысленность подобного занятия.
– Такова судьба всех сыновей, чьи отцы стали воинами.
– Ты прав. Но я не желаю, чтобы ты сражался против повстанцев. Ведь казаки – это украинцы, а значит, твои соплеменники, одного корня с твоими дунайскими русичами.
– Не ожидал, что задумаешься об этом, – как-то сразу замялся генерал. – Что поймешь, как мне не хочется проливать кровь казаков.
– У меня это получилось как-то само собой. Просто вырвалось, словно бы кто-то нашептал.
– Опять Ольгица постаралась?
– Разве что голосом Учителя. Ты обвенчаешься со мной сегодня же? – прошептала она, едва не задохнувшись от его затяжного поцелуя.
– Не помню, чтобы мы говорили о венчании, – нахмурил он лоб.
– Всю ночь ты только об этом и говорил. Мне казалось, что не дождешься утра и придется привозить ксендза прямо сюда, в спальню, – шутливо заверила его Власта.
– Но ты ведь понимаешь, что…
– …Что ты будешь очень плохим семьянином. Ты уже говорил об этом. Я всего лишь пытаюсь выяснить: ты решишься обвенчаться со мной прямо сегодня или же вновь станешь испытывать судьбу, пытаясь забыть меня в объятиях других женщин? Многих-многих других…
– О, нет, на сей раз испытывать не стану, коль уж мне пообещали сына.
28
Утром Хмельницкий решил объехать лагерь восставших. Его готовили всю ночь, сковывая цепями повозки, насыпая валы и обводя это пристанище довольно широким рвом. Некоторые казачьи командиры были против возведения этого военного стана. Им казалось, что для действий народной повстанческой армии тактика укрепленных лагерей вообще неприемлема. Следовало как можно скорее разбиться на небольшие отряды и уходить в глубь Украины, громя при этом польские имения и лишь время от времени совершая небольшие наскоки на армейские отряды. Настоящие сражения, дескать, последуют потом, когда окрепшие отряды начнут объединяться, а само восстание охватит всю Украину.
В очередной раз внимательно выслушав этих "повстанческих стратегов", Хмельницкий решил действовать по-своему.
– Отряды мы разослали, – уже заученно усмирял он слишком прытких и ретивых. – На землях наших уже создаются полки, которые будут поднимать восстания на местах, ожидая нашего приближения. Нам же, казачьей армии, самим Богом велено воевать с польской армией, а не с перепуганными лавочниками и управителями покинутых аристократами именийЭто было очень важно для него: с первых дней восстания погасить в себе и в своих полковниках лихой повстанческий дух, вытравить повстанческую стихию. Поляки, татары, вся Европа должны увидеть под его командованием дисциплинированную, готовую к длительной войне украинскую армию, четко поделенную на полки и виды войск, с опытным офицерским корпусом, а главное, готовую воссоздать на территориях Киевской Руси новое государство.
– Слава тебе, гетман! – появился у ворот лагеря полковник Иван Ганжа, один из той казачьей гвардии, из которой Хмельницкий старался составить костяк каждого повстанческого полка . – Только что вернулись из разведки мои хлопцы. Оказывается, поляки потому и храбрятся, что на помощь им движутся около двух тысяч реестровых казаков.
– Казаков?! – насторожился Хмельницкий. – Где они сейчас и кто их ведет?
– Плывут на челнах. Ночь провели неподалеку от хутора Корневого. Теперь направляются к Каменному Затону. Ведут их гетман Барабаш и полковник Кричевский.
– Неужели Кричевский с ними?! – разочарованно спросил Кривонос, многозначительно глядя на Хмельницкого. Он помнил, что именно этот полковник спас их гетмана от верной гибели, освободив его из-под стражи незадолго до казни. – Не верится мне, что этот полковник пойдет против своих же братьев-казаков.
– Не забывайте, однако, что там находится Барабаш и верные ему старшины, – мрачно напомнил Хмельницкий. – Но ты прав, полковник, с Кричевским можно договориться. Нужно взять отряд и двинуться навстречу реестровикам, пока они не воссоединились с поляками, засевшими в Княжьих Байраках .
– Обязательно перехватить, – согласился Ганжа. – Потом будет слишком поздно. Казак на казака, что брат на брата… Между своими вражду раздувать не позволим.
– Ты, Кривонос, останешься старшим в лагере. Ты, Ганжа, немедленно подбирай три сотни. Через час выступаем.
– Слава гетману! – отсалютовал саблей Ганжа, зарождая ритуал армейского приветствия.
Еще несколько минут Хмельницкий внимательно осматривал свой первый боевой лагерь. Он показался ему настолько удачным, что гетман подумал: не возвести ли его еще более мощным, как полевую крепость, которая будет служить и основным лагерем для военной подготовки необученных повстанцев, и тыловой базой на случай неудачи.
А место и в самом деле попалось чудное: с одной стороны лагерь проходил по крутым берегам речки Желтая Вода, довольно глубокой в этих местах для того, чтобы затруднить любую переправу; с другой – к нему подступала широкая болотистая балка, превратившаяся в эти весенние дни в приток реки. Между ней и речкой пролегал лес, за дремучесть и непроходимость свою прозванный Черным.
Избрав эту местность для укрепленного лагеря, гетман почти полностью обезопасил себя от закованной в латы тяжелой польской конницы, ядро которой нередко составляли германские наемники-кирасиры. К тому же весь фронт возможной атаки суживался в этом лагере до какой-нибудь сотни метров, прегражденных рвом, валом, стеной из повозок и двумя внушительными лесными завалами.
– Гетман, – восстал на холме неподалеку от ворот сотник Савур. – Вновь появились польские лазутчики! Вон там, на возвышенности.
– Не трогать их. Подпустить поближе, пусть увидят!
– Но зачем? Ведь выведают же все, что захотят.
– Ничего, пусть грозный вид нашего лагеря успокоит их командиров. Если казаки старательно окапываются валами, значит, наступать не собираются.
– Понял, гетман! Мудро!
Хмельницкий залюбовался этим застывшим на вершине холма могучим всадником словно бронзовой конной статуей. Когда-нибудь она, возможно, и появится в этих местах. На этом же холме. Только устанавливать ее будут потомки.
– Погоди, сотник! – остановил он Савура. – Возьми свою сотню. Почему бы и нам тоже не взглянуть на лагерь поляков?
– Да там и смотреть-то не на что: не лагерь, а лошадиная ярмарка. Ленятся польские жолнеры, ленятся. А офицеры пьянствуют по шатрам да отсыпаются по каретам.
– Видно, и впрямь ждут прихода реестровиков, – обронил Хмельницкий, глядя, как Ганжа сосредоточивает своих казаков у лесной тропы, намереваясь вывести их так, чтобы уход не был замечен в польском лагере.
Савур оказался прав. Убедившись, что казаки основательно укрепляют свой лагерь, а также видя, что место для собственного лагеря Хмельницкий оставил им очень неудачное – в сыроватой, поросшей высокой травой низине, на краю лесного урочища, польские офицеры решили не утруждать себя сооружением мощных валов, как, впрочем, и подготовкой к штурму. Безмятежно ожидая плывущих по Днепру казаков-пехотинцев, они тешили себя предвкушением редкого зрелища: реестровые казаки штурмуют валы запорожских казаков и повстанцев! Эти хитрецы прекрасно помнили завет предков: "Когда украинцы в очередной раз начинают истреблять украинцев, поляки могут чувствовать себя спокойно".
Догадавшись, что на смотрины их лагеря прибыл вождь повстанцев, два эскадрона польских гусар ринулись к возвышенности, пытаясь охватить ее с двух сторон раньше, чем гетман со свитой сумеет вырваться из этих клещей. Но опытные в таких делах казаки образовали два кавалерийских "водоворота", которые, непрерывно раскручиваясь и осаждая гусар пистолетным и ружейным огнем, не только дали Хмельницкому возможность уйти от преследователей, но еще и выбили из седел не менее двух десятков поляков.
– Слушай меня внимательно, полковник, – обратился Хмельницкий к Кривоносу, как только вернулся в лагерь. – Пока что ляхи топчутся у края лесного урочища Княжьи Байраки. Зачем оно им понадобилось, неведомо даже Господу. Но это их дело. Как только стемнеет, пошли туда две сотни казаков-пластунов. Пусть роют и маскируют в лесу ямы-ловушки и таятся возле них до той поры, когда мы начнем теснить ляхов к урочищу. А местных лесов они боятся, как черт ладана.
– Я пошлю три сотни. И передам татарам, пусть обойдут урочище и там разобьют свой лагерь, чтобы в нужный момент могли ударить по полякам с тыла, со стороны Черкасс.
– Татары должны уходить так, словно они вообще оставляют нас, – подхватил его идею Хмельницкий. – Это придаст полякам наглости. Особенно в надежде на подкрепление из реестровиков.
– Можешь не сомневаться. Тугай-бей будет уходить от нас так, словно уходит вместе со своим войском в небытие, – пообещал Кривонос.
И Хмельницкий впервые ощутил, что рядом с этим полковником чувствует себя увереннее. Это слегка задело его самолюбие, но в то же время укрепило в уверенности, что по крайней мере одного опытного, хладнокровного полководца-стратега он уже приобрел. Полковник Кричевский должен стать вторым, нельзя оставлять его во вражеском лагере, он достоин совершенно иной славы. Есть еще Ганжа. Остальные полковники будут рождаться в тяжких походах и кровавых битвах, как и надлежит рождаться настоящим полководцам.