- Этот человек - монстр! Он совершенная свинья!
- А как на это среагировал наш несчастный клиент?
- Он еще ничего не знает об этом. Из милосердия я решил ничего не говорить ему.
- И что же мы теперь будем делать?
- А у нас нет выхода. Мы подаем апелляцию.
Гортензий передал все документы на апелляцию городскому претору Лентулу Суре, который, в свою очередь, передал дело на рассмотрение ассамблеи жителей Рима, которая состоится на будущей неделе на Марсовом поле. С точки зрения обвинения это было идеальным решением: апелляцию будет рассматривать не суд с подготовленными юристами, но громадная, неуправляемая толпа горожан, мало что понимающая в законах. Для того чтобы они все могли проголосовать по делу Рабирия, все слушания придется свернуть за один день. И, как будто этого было недостаточно, Лабиний, используя свои права трибуна, объявил, что речь защитника не должна длиться дольше получаса. Услышав об этом ограничении, Цицерон заметил:
- Да Гортензий дольше будет прочищать горло, готовясь к речи.
С приближением дня голосования он все чаще ссорился со своим партнером. Гортензий рассматривал все дело как обыкновенное уголовное. Главной целью его речи, объявил он, будет доказать, что действительным убийцей Сатурния был Сцева. Цицерон с этим не соглашался, рассматривая этот суд как политическое действо.
- Это же не суд, - напоминал он Гортензию. - Это толпа. Ты что, действительно надеешься, что в этом шуме и гаме, в присутствии тысяч человек, кто-то будет интересоваться тем, что какой-то несчастный раб нанес смертельный удар много лет назад?
- Какую же линию защиты выберешь ты?
- Думаю, мы с самого начала должны согласиться с тем, что Рабирий убийца, но настаивать на том, что это убийство было одобрено Сенатом.
- Цицерон! Я много раз слышал, что ты хитроумный малый, но это, по-моему, уже слишком! - произнес Гортензий, воздев руки в отчаянии.
- А я боюсь, что ты слишком много времени проводишь на Неаполитанском заливе, беседуя там со своими рыбками. Ты совершенно не знаешь того, что происходит в городе.
Так как они не смогли договориться, было решено, что первым выступит Гортензий, а Цицерон будет говорить за ним. И каждый сможет выбрать свою собственную линию защиты. Я был рад, что Рабирий слишком слаб умом, чтобы понимать, что происходит; в противном случае он впал бы в полное отчаяние - особенно потому, что Рим ждал суда над ним, как какого-то циркового представления. Крест на Марсовом поле был весь завешан плакатами с требованиями правосудия, хлеба и зрелищ. Лабиний раздобыл где-то бюст Сатурния и поставил его на рострах, украсив гирляндой из лавровых листьев. Свою роль сыграло и то, что у Рабирия была репутация злобного скряги, даже его приемный сын был ростовщиком. Цицерон не сомневался, что вердикт будет обвинительным, и решил хотя бы спасти ему жизнь. Для этого он предложил Сенату срочную резолюцию, заменяющую наказание за Perduellio с распятия на кресте на изгнание. Благодаря поддержке Гибриды эта резолюция была со скрипом одобрена, несмотря на яростное сопротивление Цезаря и трибунов. Поздно вечером того же дня Метелл Целер вышел с группой рабов за городские стены и, разобрав крест, сжег его.
Вот так складывалась ситуация утром судного дня. Когда Цицерон в последний раз проговаривал свою речь и одевался к выходу, к нему в кабинет вошел Квинт и умолял его отказаться от защиты. Он и так уже сделал все что мог, доказывал Квинт, и то, что Рабирия признают виновным, нанесет удар по престижу Цицерона. Кроме того, встреча с популярами за городскими стенами была опасна с физической точки зрения. Я видел, что эти доводы заставили Цицерона задуматься. Но я любил его еще и потому, что, несмотря на все свои недостатки, он обладал самой ценной формой храбрости: храбростью думающего человека. Ведь любой дурак, в принципе, может стать героем, если он ни в грош не ставит свою жизнь. А вот оценить все риски, может быть, даже и заколебаться вначале, а затем собраться с силами и отбросить сомнения - вот это, на мой взгляд, и есть самая похвальная доблесть, и именно ее продемонстрировал Цицерон в тот день.
Когда мы появились на Марсовом поле, Лабиний был уже на месте, возвышаясь на платформе вместе со своей декорацией - бюстом Сатурния. Он был амбициозным солдатом, одним из земляков Помпея из Пицениума, и пытался повторять своего кумира во всем - одежде, франтоватой походке, даже прическе, когда его волосы были зачесаны назад, как и у Помпея. Когда трибун увидел, что появился Цицерон со своими ликторами, он засунул в рот пальцы и издал громкий, пронзительный свист, который был подхвачен толпой, насчитывающей около десяти тысяч человек. Это был угрожающий шум, который еще больше усилился, когда на поле появился Гортензий, ведущий за руку Рабирия. Старик был не столько испуган, сколько удивлен количеством людей, которые, толкаясь, пытались пробраться поближе, чтобы посмотреть на него. Меня пихали и толкали, пока я старался не отстать от Цицерона. Я заметил линию легионеров в сверкающих на солнце касках и панцирях. За ними, сидя на местах, зарезервированных для почетных зрителей, находились полководцы Квинт Метелл, завоеватель Крита, и Лициний Лукулл, предшественник Помпея на посту командующего Восточными легионами. Цицерон скорчил гримасу, когда увидел их. В обмен на их поддержку он перед выборами пообещал этим военачальникам триумфы, но пока ничего для этого не сделал.
- Должно быть, действительно наступил кризис, - прошептал мне Цицерон, - если уж Лукулл покинул свой дворец на Неаполитанском заливе и смешался с простой толпой.
Он полез по ступенькам на платформу, сопровождаемый Гортензием и, наконец, Рабирием. Последнему забраться было очень тяжело, и его пришлось втащить на помост за руки. Одежда всех троих, когда они выпрямились, блестела от плевков. Особенно потрясен был Гортензий, так как, по-видимому, не представлял себе, насколько непопулярен был Сенат среди простых жителей этой зимой. Ораторы уселись на свою скамью, а Рабирий разместился между ними. Раздался звук трубы, и на другом берегу Тибра, над Яникулом взмыл в воздух красный флаг, говоривший о том, что городу ничто не угрожает и судилище может начинаться.
Как председательствующий чиновник, Лабиний выступал и в качестве ведущего собрание, и в качестве обвинителя, что давало ему огромное преимущество. Будучи по натуре своей задирой, он решил говорить первым и сейчас громко оскорблял Рабирия, который все глубже и глубже вжимался в спинку своего кресла. Лабиний даже не удосужился пригласить свидетелей. Они ему были не нужны - голоса толпы уже лежали у него в кармане. Он закончил суровой тирадой о спесивости Сената, алчности той небольшой клики, которая им управляет, и о необходимости сделать из дела Рабирия пример для всех, чтобы в будущем ни один консул даже помыслить не мог, что он может санкционировать убийство гражданина и избежать наказания за это. Толпа заревела в знак согласия.
- И вот тогда я понял, - рассказал мне Цицерон позже, - с абсолютной ясностью, что главной целью этой толпы Цезаря был не Рабирий, а я как консул. И я понял, что должен немедленно перехватить инициативу, иначе мои возможности бороться с Катилиной и ему подобными сойдут на нет.
Следующим выступил Гортензий и сделал все, что было в его силах, но его длинные затейливые пассажи, которыми он был знаменит, относились к другой обстановке и, по правде говоря, к другой эпохе. Ему было больше пятидесяти, он почти уже отошел от дел, давно не практиковался, и это было заметно. Те, кто находился рядом с помостом, стали его передразнивать, и я был достаточно близко, чтобы увидеть панику на его лице, когда он наконец стал понимать, что он - Великий Гортензий, Мастер Прений, Король Судов - теряет внимание аудитории. И чем больше он размахивал руками, бегал по платформе, вертел своей благородной головой, тем более смешным казался. Его доводы были никому не интересны. Я не мог услышать всего, что он говорил, так как шум, издаваемый тысячами людей, топчущихся на поле и беседующих друг с другом в ожидании голосования, был очень громок и заглушал слова Гортензия. Он остановился, покрытый, несмотря на холод, потом, вытер лицо платком и вызвал свидетелей - сначала Катулла, а затем Изаурика. Каждый из них поднялся на платформу и был с уважением выслушан толпой. Но как только Гортензий возобновил свое выступление, люди снова заговорили друг с другом. К этому моменту он мог бы обладать языком Демосфена и находчивостью Платона - это ничего не изменило бы. Цицерон смотрел в толпу прямо перед собой. Неподвижный, с побелевшим лицом, он казался высеченным из мрамора.
Наконец Гортензий сел, и настал черед консула. Лабиний предоставил ему слово, но уровень шума был таков, что Цицерон остался сидеть. Внимательно осмотрев свою тогу, он смахнул с нее несколько невидимых пылинок. Шум продолжался. Хозяин проверил свои ногти, оглянулся кругом и стал ждать. Его ожидание было долгим. Однако над Марсовым полем наконец повисла уважительная тишина. Только тогда Цицерон кивнул, как бы с одобрением, и поднялся на ноги.
- Мои горожане, - начал он. - Хотя и не в моих привычках начинать свое выступление с объяснения, почему я защищаю того или иного гражданина - а в данном случае речь идет о жизни, чести и достоинстве Гая Рабирия, - думаю, что сегодня я должен объясниться. Потому что это суд не над Рабирием - старым, дряхлым, одиноким человеком. Этот суд, граждане, не что иное, как попытка сделать так, чтобы никогда в будущем в нашей Республике не было центральной власти и чтобы законопослушные граждане никогда не могли выступить против безумных действий порочных людей. Это попытка лишить нашу Республику возможности защищаться в критических ситуациях и лишить ее гарантий благополучия. А постольку, поскольку это именно так, - его голос стал звучать громче, он поднял глаза и протянул руки к небесам, - то я умоляю всемогущего Юпитера и всех остальных бессмертных богов и богинь даровать мне свою защиту. Я молю, чтобы они позволили этому дню завершиться оправданием моего клиента и спасением конституции!
Цицерон всегда говорил, что чем больше толпа, тем она глупее и что самым удачным шагом в этом случае является обращение к сверхъестественным силам. Его слова прокатились по притихшему полю, как гром барабана. На периферии толпы еще раздавались какие-то разговоры, но они уже не могли заглушить его слов.
- Лабиний, ты созвал эту ассамблею как известный популяр. Но кто из нас двоих является настоящим другом этих людей? Ты, который грозит обвиняемому палачом, не дожидаясь конца ассамблеи, и который приказывает соорудить крест для распятия на Марсовом поле, чтобы казнить одного из нас? Или я, который не позволяет запугать эту ассамблею угрозами казни? И вы считаете, что этот трибун защищает нас? Защищает наши права и свободы?
Лабиний махнул рукой в сторону Цицерона, как будто хотел согнать овода с лошадиной спины, но в его жесте сквозила неуверенность - как все забияки, он лучше наносил удары, чем держал их.
- Ты утверждаешь, - продолжал Цицерон, - что Гай Рабирий убил Сатурния. Квинт Гортензий в своей блестящей защитной речи доказал, что это ложное утверждение. Но если бы это зависело от меня, то я бы поддержал твое обвинение. Я бы с ним согласился. Я бы признал ответчика виновным. - По толпе прокатился шум, но Цицерон прокричал, перекрывая его: - Да, да! Я согласился бы с ним. Я бы очень хотел, чтобы у меня была возможность объявить, что мой клиент собственной рукой убил врага Республики Сатурния!
Драматическим жестом он указал на бюст, и ему пришлось замолчать на несколько секунд - так сильна была волна ненависти, направленной на него.
- Ты говоришь, что там был твой дядя, Лабиний. Предположим, что это так. И предположим, что он оказался там не потому, что его разорение не оставило ему выбора, а потому, что его отношения с Сатурнием заставили его поставить дружбу превыше Республики. И что же, по-твоему, Гай Рабирий тоже должен был изменить Республике и отказаться выполнять приказы консула? Что я должен буду сделать, граждане, если Лабиний, как Сатурний, устроит резню среди мирных жителей, выпустит из тюрьмы преступников и силой захватит Капитолий? Я вам отвечу. Я должен буду поступить, как поступил консул в то время. Я должен буду провести голосование в Сенате, призвать всех вас на защиту Республики и сам, с оружием в руках, выступить вместе с вами против армии преступников. И что в этом случае сделает Лабиний? Он распнет меня!
Да, это было смелое выступление. И я надеюсь, что мне удалось донести до вас особенности этой сцены: ораторы с их немощным клиентом, сидящие на платформе; ликторы, стоящие у ее основания и готовые защищать консула; население Рима - плебс, сенаторы и всадники, - перемешавшиеся в одну кучу; легионеры в своих сверкающих касках и генералы в пурпурных одеяниях; овечьи загоны, приготовленные для голосования; шум всего этого собрания; храмы, сверкающие на далеком Капитолии, и жгучий январский мороз. Я пытался найти в толпе Цезаря, и, мне кажется, пару раз я увидел его тонкое лицо в толпе. Там же, естественно, находился и Катилина со своей клакой, включая Руфа, который выкрикивал оскорбления своему бывшему патрону.
Цицерон закончил, как и всегда, стоя с рукой на плече своего клиента и обращаясь к милости суда:
- Он не просит у вас счастливой жизни, но только возможности достойно умереть.
А затем все закончилось, и Лабиний распорядился начать голосование.
Цезарь подошел к раздавленному Гортензию, они вместе спрыгнули с платформы и подошли к тому месту, где стоял я. Как всегда после большого выступления, Цицерон все еще был полон эмоций; его ноздри раздувались, глаза блестели, он глубоко дышал и был похож на лошадь, только что закончившую скачку. Выступление было блестящим. Одна фраза мне особенно запомнилась: "Природа наградила человека стремлением к обнаружению истины". К сожалению, самые прекрасные слова не могут заменить голоса при голосовании, поэтому, когда к нам подошел Квинт, он угрюмо заявил, что дело проиграно. Он только что наблюдал за голосованием - сотни людей единогласно голосовали за виновность Рабирия, а это значило, что старику придется немедленно покинуть Италию, его дом будет разрушен, а собственность конфискована.
- Да, это трагедия, - в сердцах сказал Цицерон.
- Но ты сделал все, что мог, брат. В конце концов, он старик, и жизнь его подходит к концу.
- Да я говорю не о Рабирии, идиот. Я говорю о своем консульстве.
Когда он произносил эти слова, раздались шум и крики. Мы обернулись и увидели, что недалеко от нас началась драка, в центре которой был виден Катилина, размахивающий кулаками. Несколько легионеров бросились вперед, чтобы разнять дерущихся. Метелл и Лукулл встали на ноги, наблюдая за происходящим. Авгур, Целер, сложил руки рупором и направлял легионеров, стоя рядом со своим кузеном Метеллом.
- Вы только взгляните на Целера, - сказал Цицерон с нотками восхищения. - Как ему не терпится присоединиться к дерущимся. Он просто обожает драки. - Затем вдруг задумался и сказал: - Мне необходимо с ним переговорить.
Он пошел так быстро, что его ликторам пришлось бегом обгонять его, чтобы расчистить дорогу. Когда военачальники увидели приближающегося консула, они неласково взглянули на него. Оба они были заблокированы за городскими стенами в течение долгого времени, ожидая, когда Сенат проголосует за их триумфы. Лукулл ждал уже несколько лет, в течение которых он построил дворец в Мицениуме, на Неаполитанском заливе, и дом к северу от Рима. Но сенаторы не спешили согласиться с их требованиями в основном из-за того, что оба умудрились поссориться с Помпеем. Поэтому оба они оказались в ловушке. Триумф полагался только тем, у кого был империй, а появление в Риме до голосования Сената автоматически лишало их империя. Им можно было только посочувствовать.
- Император, - Цицерон отсалютовал каждому из них по очереди. - Император.
- У нас есть вопросы, которые мы хотели бы обсудить, - сказал Метелл угрожающим голосом.
- Я точно знаю, что вы хотите сказать, и уверяю вас, что выполню все свои обещания и выступлю в вашу поддержку в Сенате. Но об этом после. Вы же видите, насколько я сейчас занят? Мне нужна помощь, не для себя, но для страны. Целер, ты поможешь мне спасти Республику?
- Не знаю. Все будет зависеть от того, что я должен буду сделать, - ответил ему Целер, обменявшись взглядами со своим дядей.
- Это опасное дело, - сказал Цицерон, зная, что от такого Целер ни за что не откажется.
- Трусом меня еще никто не называл. Рассказывай.
- Я хочу, чтобы ты взял отряд великолепных легионеров своего дяди, перешел через реку и спустил флаг на Яникуле.
Даже Целер отступил на несколько шагов, услышав такое. Спуск флага - а это автоматически означало, что к городу приближаются враги, - требовал немедленного прекращения ассамблеи, а Яникул был очень хорошо защищен. И он, и его кузен повернулись к Лукуллу, старшему из них троих, и я увидел, как элегантный патриций просчитывает ходы.
- Это отчаянный шаг, консул, - сказал он.
- Знаю. Но если мы сейчас проиграем, это будет трагедией для Рима. Ни один консул в будущем не сможет быть уверен, что имеет право подавить вооруженное восстание. Не знаю, зачем Цезарю нужен этот прецедент, но я знаю, что мы этого допустить не можем.
- Он прав, Лициний. Давай дадим ему людей. Ты готов, Целер? - сказал наконец Метелл.
- Конечно!
- Отлично, - произнес Цицерон. - Охрана должна подчиниться тебе как претору, но если возникнут проблемы, я пошлю с тобой своего секретаря. - К моему неудовольствию, консул снял свой перстень и вложил его в мою руку. - Ты должен будешь сказать командиру, что Риму угрожают враги и флаг должен быть спущен. Перстень докажет, что ты мой посланец. Как думаешь, ты сможешь это сделать?
Я кивнул. А что мне оставалось? Тем временем Целер позвал центуриона, который разбирался с Катилиной, и через несколько минут я уже бежал позади тридцати легионеров, построенных по двое, с обнаженными мечами, с центурионом и Целером во главе. Нашей целью было - если называть вещи своими именами - сорвать законную ассамблею жителей Рима, и я повторял себе: "Да что там Рабирий, вот где настоящая измена".