И надолго замолчал. А я подумал, что если он знал Зотова, то не мог не слышать о Белом Кине. Не мог! Знает, старый! Просто не хочет сказать. Не хочет - не надо. А вдруг он из тех, которые тогда?..
Ночью Филатов ворочался, ежился под своим плащом. Ночь выдалась звездная, прохладная. Серега встал, подложил в костер. Пожалев старого человека, укрыл его своим плащом; тот согрелся и уснул.
Утром старик поднялся и, увидев на себе чужую одежду, удивился. Заметив прикорнувшего спиной к костру раздетого Серегу, проворно накинул на него плащ.
- Это ты зря, парень, - отечески проворчал он и подоткнул плащ с боков.
Весь день мы проходили по долине, прыгая с кочки на кочку, перелезая через завалы, обходя топкие места. Вейник стоял здесь сплошной шелестящей стеной, под ногами мягко продавливался прошлогодний настил из жухлой травы.
- Хорошие сена, - сказал Филатов. - Пудов по восемьдесят с десятины можно взять, не меньше, тольковот кочкарник. Литовки сюда малые нужны.
Мы ходили по долине еще четыре дня, отыскали до десятка удобных участков с травой, определили запас сена в несколько сотен тонн. Все эти дни Филатов был замкнут, в разговор не вступал, на вопросы отвечал скупо. Его тронуло наше расположение и забота, он еще не раз за эти дни почувствовал дружескую теплоту, но ответных чувств не проявлял. Видимо, возраст его да и жизнь не располагали к откровенной доверительности. Только раз, когда я в разговоре упомянул Петра Николаевича Зотова, он спросил:
- Это кто же, не сынок того Зотова?
И, услышав ответ, пробормотал:
- По стопам папаши, значит. Занятно…
Мы возвращались домой дней через шесть. Жаркий июльский день превратил наш поход в сплошную муку. Пот градом катился с лица, рубашка под рюкзаком взмокла, мы еле переступали в своих тяжелых сапогах по мягкому, податливому мху. Казак плелся сзади, вывалив сухой язык. На закате солнца враз посвежело, с хребта потянул студеный ветер. Остановившись в пяти-шести километрах от своей палатки, мы разожгли костер и уселись сушить одежду. Холодало с каждым часом. На темнеющем небе заиграли слишком уж яркие звезды. Как в зимнюю ночь. Говорят, это зависит от прозрачности атмосферы.
- Однако, поддувает, - сказал Смыслов, с опаской поглядывая на белые вершины хребта. Из-за них выскочил тонкий и бледный серп народившегося месяца. - Давайте тронемся, братцы.
Филатов замучился больше всех. Он отставал, хрипел, кашлял. Серега просто отнял у него ружье, а мы со Смысловым разгрузили его рюкзак. Старик молча подчинился. Силы оставляли его.
- Не заболеть бы только, - прохрипел он.
До палатки было километра три.
Я глянул на часы: без четверти одиннадцать. Час ходу, если ничего не случится.
…Как нам потом сказал Зотов, этот день на базе прошел как нельзя лучше. Солнце сияло, зеленый лес нежно шелестел под ветерком. Снежные вершины хребта Черского светились в голубом небе безгрешной чистотой. И вообще в природе наблюдался полный порядок.
Вечером Зотовы и Бычков слушали последние известия. Наши войска дрались очень упорно, в центре России фронт стоит прочно, но на юге… Бычков прослушал известия, хмуря брови. Они все еще наступают. Он вышел из палатки, постоял, заложив руки за спину, и пошел к лесу. Он думал о своей семье. И о своей судьбе.
По дороге домой Зотовы зашли на огород. Закатное солнце ласково освещало молодые розетки капусты. Нежные, резные листья моркови доверчиво тянулись к небу. Свекольная ботва набирала силу и уже краснела. Даже семь клубней картофеля, которые с трудом нашли на прииске и посадили, проросли и грозили превратиться в настоящие кусты. А лук, высаженный рассадой, выбросил толстые перья темно-зеленого цвета и одним видом своим спугивал всякие разговоры о цинге.
- Что-то уж очень холодно, - сказала Варя. - Мне кажется, ночь необычайно свело.
- Как всегда, где-нибудь около нуля или два-три градуса выше, - ответил Зотов. - Впрочем, можно зайти на площадку, глянуть.
Но он не зашел. Все равно через час наблюдения.
В двенадцать часов ночи мы подходили к домику Зотовых. Петр Николаевич с фонарем в руке как раз вышел, чтобы идти на площадку. Залаял Казак, мы шумно приветствовали друг друга.
- Посидите, я сейчас, - сказал Зотов и быстро пошел на метеостанцию.
Он возвратился почти тотчас же. Он бежал, размахивая фонарем. С ходу крикнул:
- Беда, ребята! Мороз! Скорей на огород…
Мы сбросили рюкзаки, растерянно огляделись. Июль же, черт возьми! Середина лета. Небо было глубоким, почти черным, звезды мигали высоко-высоко, и оттуда, из пустого неба, ощутимо падал на землю холод. Белая стена гор зловеще светилась на горизонте. Я сделал несколько шагов. Под ногами хрустнуло. Лед. Лед!.. Лужица воды затянулась свежим ледком. А как же наши растения?
Мы бросились на огород. Серега на ходу спросил у Зотова:
- Сколько?
- Десять минут назад было минус полтора. Температура падает!
Какими беззащитными, обреченными выглядели сейчас огородные растения! Земля парила, защищая свое зеленое детище. Но холод давил, пар застывал ледяными капельками на листьях капусты. Кто-то тронул розетку, испуганно вскрикнул:
- Мерзлая!
Зотов протянул руку к листку. Он сломался с коротким треском.
- Все кончено, - глухо сказал Петр Николаевич. - Погибла.
Ну нет, не все кончено! Я-то знал, что не всё.
- Костры и побольше воды!
По краям огорода у нас лежали кучи хвороста. Мы запалили их. Густой дым покрыл огород. Но со стороны гор потянуло ветром, и дым пошел в сторону. Бесполезно! Северин гремел посудой, он бежал от палатки с ведрами и кастрюлями.
- Поливайте! Как можно больше воды! - скомандовал я.
С быстротой отчаяния все стали бегать от ручья к грядкам и лить на растения воду. Мимо тяжело пробежал с ведром в руке Филатов. Он не оставил нас и в эти часы.
- Капусту не трогайте, поливайте свеклу и лук! - Я вспомнил, что капуста способна переносить мороз в шесть градусов. А вот лук и свекла…
Варя крутила над головой пращевым термометром.
- Минус три! - кричала она.
А через полчаса:
Минус три и восемь!
До чего же медленно тянется морозная ночь! Перед восходом, когда солнце уже вспыхнуло на вершинах гор, Варя закричала, чуть не плача:
- Минус четыре и две десятых!
Когда же конец? С побледневшего неба все еще падает холод; морозный ветер, теперь уже не стесняясь, несется с гор; все цепенеет, дрожит, только нам одним дьявольски жарко, мы уже сбросили телогрейки и носимся как одержимые с ведрами, плещем на размокшую землю. Я вижу, что Филатов стоит в ручье, он быстро черпает воду, передает ведра ребятам.
- Подмога! - крикнул Саша и показал в сторону больницы.
Оттуда шли люди. Мы увидели десять или пятнадцать человек. Они были с ведрами. Догадались!
- Сюда! - закричал Зотов, и все с новой силой начали вычерпывать ручей.
Работали молча, лишь слышно было, как журчит и льется вода, как хлюпают по грязи сапоги.
Взошло наконец солнце. Сразу исчезла тревожная таинственность, небо поголубело и подобрело.
- Минус два и шесть! - устало бросила Варя и, опустив кастрюлю, которой носила воду, в изнеможении уселась на кучу хвороста.
Солнце поднялось выше, осветило горы и тайгу. Повеяло долгожданным теплом. Мы с тревогой следили за поведением растений.
- Плюс два с половиной, - сказала Варя.
Капуста оттаяла. Листочки ее сначала чуть увяли, потом на глазах окрепли, розетки как ни в чем не бывало наполнились тугой силой. У моркови кое-где начали чернеть листочки, свекла опустила ботву, и крайние листья обреченно легли на землю. Побелели концы перьев лука. Но все это было не так уж тревожно. Спасли!
Саша Северин стоял над кустами картофеля и задумчиво тер подбородок. Ботва безнадежно почернела и легла на землю. Кусты картофеля не выдержали борьбы с холодом.
В пылу работы Зотов забыл о своих пяти грядках, где у него росли брюква, морковь и редька, вывезенные из Катуйска. Их никто не поливал. Опытные грядки находились на самом краю огорода, рядом с кустами смородины и рябины.
- Как же я забыл! - Он поморщился и крупно зашагал к опытным грядкам.
Мы толпой пошли за ним.
Он нагнулся, потрогал шершавый испод листьев на брюкве, дотронулся до ажурной ботвы моркови и счастливо рассмеялся. Усевшись на корточки, сказал:
- И правильно, что не поливали. Незачем. Они и так… Я совсем забыл, что прародители этих растений жили среди тайги без человеческого внимания почти двадцать лет. Полная акклиматизация.
Целы оказались и ягодники. Смородина весело зеленела. Листья рябины лишь на несколько часов подвяли, а потом выпрямились как ни в чем не бывало.
Память о Величко и Оболенском, - задумчиво произнес Петр Николаевич, указав на кусты.
Посмотри на тайгу, - сказал Смыслов.
Тайга, освещенная беспощадным солнцем, местами почернела. Куда девалась зеленая свежесть крон! С лиственниц тихо падала черная хвоя. Обожженный лист осины и тополей побелел и обвис. Черемуха едва шевелила сжавшимися листьями. Захлопнулись венчики цветов. Осы с беспокойным гудом метались над лугами.
- Я здесь уже пять лет, - сказал вдруг Филатов, - а такое бедствие вижу первый раз. Небывалое дело. - Он закашлялся, отвернулся. Рукава его гимнастерки, брюки, сапоги - все было мокрым.
- Идите в палатку, - сказал ему Зотов, - там печь горит. Обсушитесь.
Филатов махнул рукой и, захватив свой рюкзак, пошел в сторону прииска.
- Он знал твоего отца, - сказал я Зотову.
- Вот как!
- Кажется, он знает больше, чем сказал нам. Но из него не удалось вытянуть ничего. Замкнут. Или просто побаивается вспоминать те грустные годы.
- Интересно, - задумчиво произнес Зотов. - Мы еще поговорим с ним. Счастливый случай.
Над долиной весело сияло солнце. Тепло. Тихо. Будто и не было злого налета.
Глава тринадцатая
Капитан Омаров нервничает. Дымов готовит контратаку. Синяя папка остается в сейфе. Джон Никамура готовится к отступлению
- Ну, что вы теперь скажете, Омаров? - произнес комиссар государственной безопасности, закончив свой подробный рассказ о Конахе.
Капитан Омаров сидел на стуле перед комиссаром и растерянно глядел на зеленое сукно стола, на папку, на злополучный листок бумаги - письмо агента Конаху, которое держал сейчас комиссар.
Оправившись от растерянности, Омаров сказал:
- Много странного в этом деле. Если бы Конаха не убили…
- Тогда бы он убил Зубрилина.
- Я понимаю. Я хотел сказать, что тогда бы мы знали, кто этот агент и кто его хозяева.
- Было бы еще лучше, если бы агент пришел к вам и представился: я такой-то, пожалуйста, арестуйте меня. Наши действия, Омаров, никогда не совпадают с действиями врагов, они прямо противоположны. Мы ловим врагов. Они скрываются, путают следы. Это понятно и естественно. Но что вы скажете об этой истории?
- Дайте мне подумать, товарищ комиссар.
- Думайте. Ну, например, о том, что в управлении снабжения действует хорошо организованная шайка врагов. О том, кто ваши близкие друзья. И о том, как вести себя в подобном положении.
- Уж если меня обвинять в отсутствии бдительности…
- Я пока еще не обвиняю вас в этом. Но ведь есть разница в том, чтобы держать на подозрении всех честных людей, и в том, чтобы видеть, чувствовать настоящих врагов.
- Вы о тех агрономах?
- И о тех, конечно. Стрелять из пушек по воробьям, а еще хуже по своим - это не бдительность, а как раз нечто обратное бдительности.
- Бывает, что и ошибешься. - Лицо Омарова покрылось красными пятнами. Его поучали, как школьника. Его, опытного руководителя, военного человека, слово которого для тысяч подчиненных является законом!
- Мы еще не раз и не два вернемся к этому разговору, Омаров. А пока хочу пожелать вам внимательно посмотреть вокруг, оценить свою работу, проверить близких и сослуживцев. И не забывать, что сейчас война: враг не только на фронте, он и здесь.
- Товарищ комиссар, как будто я… Это обидно.
- Если и надо вам обижаться, то только на себя. Допустить, чтобы в управлении безнаказанно орудовали враги… Скажите спасибо, что им не удалось совершить ни одной крупной диверсии. Хотя взрыв парохода и наводит на некие мысли. Кстати, разоблачение Конаха не ваша заслуга. Не будь Зубрилина…
- Надо еще выяснить, что за фигура этот Зубрилин! - вскипел Омаров. - Знаете, прикончить человека и положить вам на стол странную записку - это еще не…
Комиссар встал, и Омарову не осталось ничего другого, как прервать свою обвинительную речь. Откозыряв, он пошел к двери.
Все в нем кипело. Такой смиренный с виду этот Зубрилин, а вот сумел все же подставить ему ножку! Конах… Вот еще штучка. Почему Зубрилин убил его? Защищался? А может, тут другое, может, хотел доказать, что Омаров оберегает врагов, окружил себя врагами? Надо самому разобраться.
Ни с кем не разговаривая и не здороваясь, он прошел в свой кабинет и заперся.
С чего начать контрмеры? Зубрилин прибыл, он рядом, но не приходит, ведет себя так, словно и не заместитель у Омарова. Его надо поставить на место, черт возьми! Да, просто удалить. Удалить! Но как? Снять его он не может. Разве предложить главку, чтобы утвердили Зубрилина на должность директора совхоза в Май-Урье? Он возится с этим совхозом, добивается утверждения, вот и пускай там…
Омаров вызвал начальника планового отдела.
- Слушай, Дымов, - сказал он, - подготовь проект приказа об организации совхоза в Май-Урье. И директором туда Зубрилина.
Дмитрий Степанович сел на краешек стула, записал слова шефа, поднял глаза.
- Ты сказать что-то хочешь? - Омаров нетерпеливо ходил вдоль стола.
- Видите, Кирилл Власович… Если вы лично подготовите такой приказ, то вы и в ответе перед главком. Вдруг не получится совхоза? Прогорим? Знаете что, пусть Зубрилин сам напомнит о совхозе. Потребуйте от него докладную записку. Они с агрономом Руссо инициаторы, пусть они и берут на себя ответственность.
- Голова у тебя, Дымов!.. - Капитан усмехнулся. - Хорошо, скажи от моего имени, чтобы сегодня же…
- Будет сделано, Кирилл Власович. - Дымов помолчал. - У вас неприятности, Кирилл Власович? По лицу видно.
Омаров махнул рукой.
- Все этот Конах. А ты защищал его, Дымов. Кто знал…
- А не считаете ли вы, что история с ним выдумана? Убили невинного человека, а записку подсунули. Вы очень добрый человек, Кирилл Власович, на вас просто нападают, вас свалить хотят, а вы даже не защищаетесь. Обвиняют в том, что врагов прикрываете? Кто обвиняет - они, может быть, и есть настоящие враги. Их за убийство честного человека надо судить, а вы молчите. Они авантюру в Май-Урье с совхозом затеяли, а вы готовы принять все на себя. Обидно за вас, душа болит, когда видишь в сетях честного человека.
Омаров слушал своего плановика с возрастающим интересом. А что, ведь он говорит дело! Преданный работник, он заботится о чести учреждения. Действительно, не заварил ли всю эту кашу Зубрилин, чтобы просто насолить ему, подорвать авторитет Омарова? Обвинить Зубрилина в убийстве? Гм… Но ведь там свидетели, вероятно, были. И тем не менее…
Дымов поднялся, лицо его горело святым негодованием. Так оболгать начальника!
На мгновение в голове капитана мелькнула мысль: а не провоцирует ли его Дымов? Но он тотчас же отогнал ее. Нелепость. Такой преданный службист…
- Ты высказал довольно здравые мысли, Дымов. Я подумаю. Спешить не будем, действовать - так уж наверняка. А сейчас иди. И займись докладной, проектом и вообще… Иди.
Но Дымов не уходил. Омаров вскинул брови.
- Еще что?
- Мне нужны кое-какие документы, Кирилл Власович. Они в сейфе. А ключи…
- Ах да, ключи! - Он было уже полез в карман, но тут же вспомнил лицо комиссара, его слова. - А чего тебе надо, какие документы? Я сам достану.
Дымов едва заметно побледнел.
- Вообще-то не к спеху. Я потом, позже.
В этот день он еще два раза заходил в кабинет Омарова и шарил за книгой. Надежда не оправдалась, ключей не было. Значит, уже не доверяет.
А как же синяя папка?
…В политическом управлении Зубрилину сказали:
- Так вот, о Дымове. Ничего подозрительного. Потомственный служащий. В прошлом он работник аппарата Наркомфина. Одинокий человек. Предложили ехать в трест. Согласился. Выехал в марте 1936 года. Два месяца жил во Владивостоке. Потом приехал сюда пароходом "Кулу". И все. Социальное происхождение и характеристика в порядке.
Слова эти ни в чем не убедили замполита.
- Фотография в деле имеется? - спросил Зубрилин.
- К сожалению, нет. В отделе кадров сказали, что фото потеряно.
Поколебавшись, он сказал:
- А если это не тот Дымов, который работал в Москве?
- Проверить трудно. Но попытаемся. Однако довольно о Дымове. Расскажите о совхозе и о происшествии в тайге…
После работы Дмитрий Степанович Дымов отправился погулять. Он вышел на ту самую дорогу, где не раз встречался с Конахом, и с грустью подумал, что одним верным человеком стало меньше. Заложив руки за спину, он медленно пошел по направлению к бухте и остановился у самой кромки.
Мутная вода лизала желтые камни, едва плескалась о береговую гальку. В километре правее, на темной глади бухты, серыми громадами стояли корабли. Над ними висели портовые краны. Шла разгрузка. Что ни корабль - то новые машины, сотни людей, продовольствие, - нож в сердце Джона Никамуры. Бывший купец и мореплаватель и не представлял себе, что можно развернуть добычу металла и освоение огромного края в таких масштабах. Поглядывая на корабли, он вдруг почувствовал, как ничтожно мал. Просто пигмей по сравнению с размахом одного треста. Несовместимые величины. Ну, а если бы ему удалась затея? Если бы пришлось ему взять в руки всю необъятную Колыму? Смогла бы фирма "Джон Никамура" осуществить такие работы? Он сознавал: нет, не смогла бы. Не хватит сил. Ведь тут целая страна со своим могуществом, экономикой, людьми!
Здесь, на берегу бухты, против длинных портовых построек, Джон Никамура еще раз понял, что жизнь его, которая вот уже много лет проходит в постоянной опасности, давно лишилась определенной цели. Не получается то, что задумал. Не выходит. Все равно что в стенку лбом. Бороться с одним человеком, даже с организацией людей вроде старого "Союззолота", с другими людьми, подобными ему самому, - это еще можно, даже интересно. Но идти на борьбу с великим государством, с ненавистными людьми вроде Зубрилина - бесполезная затея. Тем более, что на восток война не пришла, а если и придет, то еще неизвестно, чем она кончится. Все рухнуло. Только сломаешь себе шею.
Ну, а если так, то чего он, шеф фирмы "Джон Никамура", неудачный претендент на владельца всем золотом советского Клондайка, торчит здесь, среди своих врагов, в этом городе, возникшем у него на глазах? Не лучше ли уйти тихо и спокойно? Или даже не тихо, а с громом, чтобы о тебе долго еще помнили. Но, так или иначе, уйти. Чем скорее, тем лучше.