- Генерал, подумайте о том, что вы делаете, - возразил американец. - Я уполномоченный! Арестовать меня, значит нарушить права людей, пославших меня!
- Перестаньте! - воскликнул генерал, пожав плечами. - Вы с ума сошли! Разве я знаю, кто вы такой? Боже мой! В какое же время мы живем, когда бунтовщики стали требовать каких-то своих прав у правительства, против которого они восстали, и считают себя ему равными! Вы - мой пленник, сударь! Но успокойтесь, я не имею ни малейшего желания ни обращаться с вами жестоко, ни удерживать вас долго. Вы переедете вместе с нами на материк, вот и все. Когда мы прибудем туда, вы можете отправляться, куда вам заблагорассудится. Вы видите, сударь, что мексиканцы, которых вам угодно изображать в таких темных красках, не так свирепы, как вам кажется.
- Мы всегда справедливо ценили ваше сердце и вашу честность, генерал!
- Меня нисколько не интересует мнение, которое вы составили обо мне! Пожалуйте, сударь!
- Я протестую, генерал, против этого незаконного ареста!
- Протестуйте сколько вам угодно, сударь, и следуйте за мной.
Так как выказывать сопротивление было бы безумием со стороны Джона Дэвиса, то он покорно повиновался.
- Хорошо, я последую за вами, генерал, - сказал он, усмехнувшись. - В конце концов, мне, в сущности, не на что жаловаться! - И они оба вышли в сопровождении адъютанта.
Несмотря на яркое солнце, разливавшее на город потоки тропического зноя, все население его было на улицах. Но толпа была молчалива, она тихо и невозмутимо присутствовала при посадке войск на суда. Никто не сделал ни малейшей попытки прорваться сквозь цепи часовых, выставленных на набережной.
Когда показался генерал, толпа по обе стороны от него расступилась, и многие поклонились ему.
Жители Гальвестона ненавидели мексиканское правительство, но отдавали справедливость губернатору, который всегда был добр и справедлив к ним и не пользовался своей властью, чтобы притеснять, тиранить их. Жители с удовольствием видели, что войско уезжает от них, но грустили об отъезде генерала.
Старый воин приближался спокойным шагом, громко разговаривая с офицерами, любезно и с улыбкой отвечая на поклоны публики. Он дошел до набережной за несколько минут. По его приказанию последние солдаты были посажены на борт корабля. Генерал остался на несколько минут один среди толпы, и единственным оружием его была сабля; только два адъютанта стояли возле него. Джон Дэвис уже был в шлюпке, которая дожидалась генерала, чтобы отчалить.
- Ваше превосходительство, - обратился один из адъютантов к генералу, - все войско уже готово к отплытию и ожидает вашего приказания.
- Хорошо, капитан, - ответил тот.
Обернувшись тогда к городским властям, которые все время шли за ним, он сказал им, снимая шляпу, причем белые перья ее коснулись земли:
- Прощайте, сеньоры кабальеро, или, вернее, до свидания! Я всей душой молю Бога, чтобы в мое кратковременное отсутствие вы сумели избегнуть беспорядка и анархии. До свидания! Мы свидимся раньше, может быть, чем вы думаете. Да здравствует Мексика!..
Толпа продолжала хранить безмолвие, ни один голос не подхватил возгласа генерала. Генерал Рубио печально покачал головой, поклонился в последний раз и спустился в ожидавшую его шлюпку.
Десять минут спустя мексиканская флотилия покинула Гальвестон.
- Когда мы возвратимся? - с грустью пробормотал генерал, обратив взгляд на город, очертания которого постепенно исчезали на горизонте.
- Никогда! - прошептал ему на ухо голос Джона Дэвиса, голос, полный злой иронии, который проник в самое сердце старого солдата и наполнил его горечью.
Глава IV
ДЖОН ДЭВИС
Подгоняемая сильным попутным ветром, мексиканская эскадра быстро прошла расстояние, отделявшее остров от материка.
Бриг и корвет, стоявшие на якоре близ крепостных батарей, не обнаруживали ни малейшего движения, которое могло бы возбудить тревогу генерала. Было очевидно, что американцы не подозревали о значении совершившихся на их глазах событий и спокойно ожидали возвращения своего парламентера, чтобы действовать сообразно обстоятельствам. Кроме того, полковник Мелендес завладел всеми свободными судами, находившимися в гавани Гальвестона, так что городские власти не могли, при всем их желании, отправить к техасцам ни одной шлюпки в случае, если бы они пожелали известить их об отъезде мексиканского гарнизона.
Решение покинуть город было принято и приведено в исполнение генералом настолько быстро, что сторонники повстанцев, жившие в городе и не знавшие истинной причины этого отступления, были крайне смущены полученной ими так странно и так неожиданно свободой и не знали, как поступить и как дать знать об этом своим друзьям и сообщникам. Единственным человеком, который был бы в состоянии им все разъяснить, был американец Джон Дэвис, но генерал Рубио, предвидя то, что должно было случиться, если бы он оставил в городе бывшего работорговца, позаботился о том, чтобы прихватить его с собой.
Высадка войск совершилась при вполне благоприятных обстоятельствах: берег, к которому пристали суда, принадлежал мексиканцам, они держали в той местности сильный отряд войск, так что высадка гарнизона генерала ни в ком не возбудила ни малейшего подозрения и совершилась без всякого сопротивления со стороны местных жителей.
Первой заботой генерала, как только они ступили на берег, было разослать лазутчиков по всем направлениям, чтобы по возможности получить точные сведения о планах неприятеля, а также узнать, готовится ли он к наступлению.
Суда, на которых прибыли солдаты, были, до нового приказания со стороны генерала, вытянуты на берег и оставлены в распоряжении мексиканцев, во избежание того, чтобы инсургенты завладели ими. Только две шхуны с двумя орудиями, по одному на каждой шхуне, оставались на воде, и им было приказано крейсировать в бухте и забирать все суда, которые жители Гальвестона попытаются отправить к командующему техасской армии.
Берега Рио-Тринидада высоки и замечательно живописны. Они окаймлены тростником и корнепуском, в гуще которых веселятся, издавая громкие крики, тысячи фламинго, журавлей, цапель и диких уток; птицы безмятежно плавают по зеркальной поверхности воды, спокойной, как заснувшее озеро, и прозрачной, как хрусталь. Приблизительно в пяти милях от моря берег постепенно поднимается и образует холмы, покрытые густой высокой травой и лесом красного дерева и гигантских магнолий, белые большие цветы которых распространяют вокруг пьянящий аромат. Деревья эти сплетены лианами и образуют густую чащу, в которой ютятся тысячи красных и серых белок, прыгающих с ветки на ветку, кардиналы, пересмешники. Centoztle - прелестные мексиканские соловьи - оглашают каждый вечер эти живописные окрестности своим нежным серебристым пением.
По скату одного из холмов, круто спускающихся к реке, тут и там разбросаны среди деревьев десятка два беленьких домиков с плоскими крышами и зелеными ставнями. Они прячутся в зелени, точно робкие птички. Эти домики, построенные в тихой местности, вдали от света, носят название пуэбло Сан-Исидор. На несчастье обитателей этого забытого всеми уголка, генералу Рубио, оказавшемуся вынужденным выбрать удобное в стратегическом отношении место для лагеря, пришлось смутить их покой и безжалостно напомнить им о печалях и горестях нашей жизни. Пуэбло, имевшее сходство с орлиным гнездом, оказалось действительно очень удобным местом для расположения войск, а потому мексиканская армия немедленно двинулась к нему и к полудню была уже на месте. При неожиданном появлении солдат жителей Сан-Исидора обуяла такая паника, что, собрав наскоро все самое драгоценное из своего имущества, они покинули свои домики и разбежались по окрестностям, чтобы спрятаться кто где и как мог. Несмотря на все сделанные генералом попытки остановить беглецов, бедняки-индейцы не послушались и решили не оставаться дольше по соседству с войском.
Таким образом оказалось, что мексиканцы стали единственными обитателями пуэбло, чем не замедлили воспользоваться. Они тотчас же расположились в нем, и вид его сразу совершенно изменился: ни огромные деревья, ни цветы, ни лианы, словом, ничто не было пощажено. Все было вырублено и обращено в горючий материал, валявшийся теперь на земле, которая так долго была покрыта благодатной тенью. Птицы - и те были вынуждены покинуть свои прелестные убежища и искать как можно скорее приют в соседних лесах.
Когда пуэбло было очищено от всего, что загораживало его со стороны моря, генерал приказал построить мощные укрепления, превратившие это спокойное убежище в крепость, почти неприступную для инсургентов из-за недостатка боевых средств, которыми они располагали. Только деревья, стоявшие внутри самого селения, остались нетронутыми, и то лишь с целью скрыть от взоров неприятеля численность расположенных в этом селении войск. Дом индейского алькальда , как наиболее просторный и комфортабельный, был выбран генералом для штаб-квартиры. Этот дом возвышался над другими в самом центре селения и представлял собой прекрасный наблюдательный пункт: из его окон был виден весь Гальвестон и его рейд. Техасцы не могли сделать ни одного движения без того, чтобы не быть тотчас же замеченными часовыми, которых генерал из предосторожности расставил на импровизированных наблюдательных постах. К закату солнца все приготовления для превращения селения в крепость были закончены, и генерал часов в семь вечера, выслушав доклад разведчиков, сидел перед своим домом под великолепной магнолией, сплетавшей, свои могучие ветви над его головой, и курил сигаретку, разговаривая с несколькими офицерами. Но разговор был вскоре прерван адъютантом, который, подойдя к генералу, доложил, что особа, явившаяся утром в Гальвестон парламентером от имени инсургентов, просит генерала сделать ей честь уделить несколько минут для разговора. Начальник отряда, сделав недовольный жест, намеревался уже ответить отказом, как был остановлен полковником Мелендесом, который, выступив вперед, стал настойчиво убеждать его, что он нарушил бы данное слово, поступив таким образом.
- В таком случае, - сказал Рубио, - пусть человек этот придет сюда.
- Почему бы вам не выслушать те предложения, которые этому человеку поручено сделать? - добавил полковник.
- Зачем? Мы всегда успеем это сделать, если нас к тому вынудят обстоятельства. Теперь положение наше изменилось, нам нет надобности принимать какие бы то ни было предложения от этих бунтовщиков, даже напротив, мы теперь сами можем ставить условия, какие нам будет угодно.
Слова эти генерал сказал таким тоном, который заставил полковника умолкнуть; он почтительно поклонился и отошел. В эту минуту к группе офицеров приблизился Джон Дэвис в сопровождении адъютанта. Лицо американца было мрачно, брови сурово нахмурены. Он поклонился генералу, едва дотронувшись до своей шляпы, не снимая ее, потом, гордо выпрямившись и скрестив руки на груди, он неподвижно застыл перед ним.
Генерал несколько секунд рассматривал пришельца со скрытым интересом.
- Что вам нужно? - спросил он его.
- Исполнения вашего обещания, - ответил Джон Дэвис сухо.
- Я не понимаю вас!
- Как? Вы не понимаете меня?! Когда сегодня утром, вопреки военным законам и установленным правам гражданства, вы захватили меня в плен, не вы ли сказали мне, что, как только мы приедем на материк, вы возвратите мне тотчас же свободу, которой меня лишили, недостойным образом воспользовавшись правом сильного.
- Действительно, я так сказал, - ответил генерал тихо.
- Ну так что же? Исполнения этого обещания я и требую от вас. Я уже давно должен был покинуть ваш лагерь.
- Не говорили ли вы мне, что явились представителем армии бунтовщиков с намерением сделать мне какие-то предложения?
- Да, но вы отказались выслушать меня.
- Тогда время было неподходящее для переговоров. Важные дела помешали мне уделить вашим словам то внимание, которого они, без сомнения, заслуживали.
- Так что теперь…
- Теперь я готов вас выслушать.
Американец бросил красноречивый взгляд на окружавших его офицеров.
- И я должен говорить при всех этих людях? - спросил он.
- Почему же нет? Эти господа относятся к той части войск, которая находится под моей командой; они не менее меня заинтересованы в этом деле.
- Очень может быть, но я должен сказать вам, генерал, что лучше будет, если мы побеседуем с вами с глазу на глаз!
- Предоставьте мне самому судить об этом, сеньор. Если вам угодно хранить молчание, я ничего не имею против этого; если вы желаете говорить, я вас слушаю.
- Прежде всего, генерал, я должен выяснить одну вещь.
- А именно?
- Признаете ли вы меня парламентером или только вашим пленным?
- К чему этот вопрос? Я не вижу в нем смысла.
- Простите, генерал, - ответил тот с иронией, - вы это понимаете как нельзя лучше, и эти господа тоже. Если я в ваших глазах только пленный, то вы имеете право заставить меня замолчать; если же я парламентер, то я пользуюсь известными привилегиями, а потому могу говорить смело, и никто не может запретить мне этого до тех пор, пока я не перейду границы моих полномочий. Вот почему я желал бы знать, в каком я нахожусь положении.
- Ваше положение, насколько мне известно, не изменилось: вы - посланец бунтовщиков!
- Так вы теперь это признаете?
- Я всегда это признавал.
- Зачем взяли вы меня под стражу?
- Вы уклоняетесь от предмета нашего разговора. Я уже говорил вам, по какой причине я не мог выслушать вас сегодня утром; у был вынужден, к моему крайнему сожалению, отложить нашу беседу до более благоприятного времени. Вот и все.
- Отлично, я допускаю это. Потрудитесь, генерал, прочесть это письмо, - добавил Джон Дэвис, вынимая из бокового кармана бумагу и передавая ее генералу.
В то время, когда происходил этот разговор, уже наступила ночь, и солдаты принесли факелы и зажгли их.
Генерал распечатал письмо и при свете факелов внимательно прочел его, затем, закончив чтение, он снова сложил бумагу и засунул ее в боковой карман мундира.
Несколько минут все молчали. Наконец генерал заговорил:
- Кто тот человек, который передал вам письмо?
- Разве вы не видели подписи?
- Но он мог действовать через посредника!
- Со мной он мог обойтись и без него.
- Так, стало быть, он здесь?
- Я не уполномочен говорить с вами о человеке, пославшем меня; мне поручено лишь обсудить вместе с вами условия, предложенные вам в этом письме.
Генерал сделал гневный жест.
- Отвечайте, сеньор, на мои вопросы, - сказал он, - если вам угодно не раскаиваться впоследствии.
- К чему эти угрозы, генерал? Вы ничего не узнаете от меня, - ответил тот твердо.
- Если так, выслушайте меня внимательно и обдумайте хорошенько ваш ответ, прежде чем открыть рот.
- Говорите, генерал!
- Вы сейчас же, слышите, сеньор, сейчас же должны сказать мне, где тот человек, который передал вам это письмо, или вы…
- Или я?.. - перебил его с насмешкой американец.
- Или вы через десять минут будете повешены на одном из суков дерева, под которым стоите.
Джон Дэвис бросил на генерала презрительный взгляд.
- Клянусь честью, - сказал он, - у вас, мексиканцев, оригинальная манера обращаться с парламентерами!
- Я не признаю за негодяем и отщепенцем, голова которого оценена, права посылать ко мне депутатов и считать меня себе равным!
- Человек, которого вы так стараетесь очернить, генерал, имеет благородное сердце, и вы это знаете лучше, чем кто-либо другой! Но как у всех высокомерных людей, чувство благодарности в вас подавлено, и вы не можете простить особе, о которой теперь идет речь, что она спасла вам не только жизнь, но и честь!
Джон Дэвис мог бы еще долго говорить. Генерал, бледный как мертвец, с искаженными от внутреннего волнения чертами лица, тщетно силясь справиться со своим волнением, казалось, не мог произнести в ответ ни слова.
В это время полковник незаметно приблизился к кружку офицеров, стоявших возле генерала. Полковник Мелендес уже в течение нескольких минут прислушивался к словам, которыми со все возраставшим гневом обменивались между собой собеседники. Сочтя необходимым вмешаться в этот. разговор, пока тот не дошел до крайности, что повлекло бы за собой полную невозможность соглашения между спорящими, он положил руку на плечо Джону Дэвису и сказал:
- Замолчите, вы находитесь в когтях льва! Берегитесь, он может растерзать вас!
- В когтях тигра, хотите вы сказать, полковник Мелендес! - воскликнул тот возбужденно. - Как, неужели я могу допустить, чтобы в моем присутствии оскорбляли великого и благороднейшего человека, самого преданного и искреннего патриота, и не сделать попытки защитить его от клеветы? Полноте, полковник, это было бы низостью с моей стороны, а вы достаточно знакомы со мной, чтобы знать, что никогда я не сделаю ничего подобного, даже из чувства самосохранения!
- Довольно! - перебил его генерал повелительно. - Человек этот прав: под влиянием тяжелых воспоминаний я позволил себе произнести слова, о которых теперь я искренне сожалею. Оставим этот разговор!
Джон Дэвис вежливо поклонился.
- Генерал, - сказал он почтительно, - благодарю вас за справедливое отношение, я ничего другого и не мог ожидать от такого честного человека, как вы!
Генерал ничего не ответил на это. Он стал ходить взад и вперед по площадке и, видимо, был очень взволнован.
Офицеры, крайне удивленные происходившей перед ними странной сценой, значения которой они не понимали, только обменивались друг с другом тревожными взглядами, не смея явно обнаружить своего недоумения.
Генерал подошел к Джону Дэвису, остановился перед ним и сказал ему коротко: