Множество гвардейцев следовали на почтительном расстоянии за обожаемым начальником. Крильон слушал рассказ Рони о сцене обвинения и ожесточения обвинителя.
- Где обвиняемый? - спросил он.
- Это я, - жалобно отвечал Понти.
- А! Это ты! Ты дурно дебютируешь, дофинский кадет. Притеснять бедных запрещено.
- Я был голоден, и я взял контрибуцию не с бедных, а с богатого дворянина, который должен бы был предложить мне обедать.
- А где же этот дворянин? - спросил Крильон.
Рони указал рукою на де ла Раме, возле которого стоял Эсперанс.
- Который из двух? - прибавил Крильон.
- Не я, - сказал Эсперанс, отступая.
- А!.. Это вы?..
Крильон окинул обвинителя взором с ног до головы с той холодной повелительностью, перед которой всякая гордость умолкает.
- Что у него взяли?
- Дичь, - отвечал Понти.
- И ригу сожгли, - вмешался Рони.
- За которую этот великодушный дворянин предложил заплатить сто пистолей! - вскричал Понти с поспешностью, как будто не хотел допустить своего начальника следовать неблагоприятной мысли.
- Сто пистолей за дичь и ригу, - это очень неплохо, - сказал Крильон.
- Не правда ли?
- Молчи. Ну, пусть дадут сто пистолей истцу, и пусть он поблагодарит.
- Истец хочет другого, - перебил Рони.
- Чего же?
- Он хочет выполнения статьи перемирия.
- Какого перемирия?
- Кажется, перемирие только одно, - колко сказал де ла Раме, который счел благоразумным до тех пор молчать и который, по условию с Эсперансом, хотел оставить жизнь Понти, но только так, чтобы его отблагодарили за это.
- Это вы говорите со мною? - спросил Крильон, широко раскрыв свои большие черные глаза, которые метнули молнии в несчастного де ла Раме.
- Да.
- Если так, то надо было снять шляпу.
- Извините. - Де ла Раме снял шляпу.
- Вы говорили, - продолжал Крильон, - что этот молодой человек хочет не денег за свою дичь и ригу?
- Он хочет, чтоб привели в исполнение статью о перемирии, - закричал Понти, - то есть, чтоб меня расстреляли.
Крильон вздрогнул от этих слов, и очевидно было, что к содержанию этой статьи он уважения не испытывает.
- Чтобы расстреляли?! За кур? - проговорил он.
- За уток. Как изволите видеть, профос уже арестовал меня, - сказал Понти.
- Кто это приказал? - спросил Крильон, осматриваясь по сторонам.
- Я, - отвечал Рони, несколько смутясь.
- Вы с ума сошли! - закричал Крильон.
- Надо же было уважить подпись короля.
- Вот вы, статские господа! - вскричал Крильон. - Вы воображаете себя воинами, потому что смотрите, как мы воюем. Отдать человека профосу за то, что он унес уток!
- И сжег… - перебил было Рони.
- Ригу, мы это знаем. - Крильон повернулся к де ла Раме. - И это ты требовал такого наказания моему гвардейцу?
- Я, - отвечал де ла Раме, очень смутившись от того, что Крильон вдруг начал говорить ему "ты", но гордость заговорила еще громче инстинкта самосохранения.
- И тебе предлагали сто пистолей выкупа?
- Да, - отвечал де ла Раме еще тише.
- Что ж, - сказал Крильон, подходя к нему, заложив руку за спину, с улыбкой такой же сердитой, как сердито вздернулись его усы, - я сделаю тебе другое предложение и бьюсь об заклад, что ты не станешь требовать ничего, когда выслушаешь его. Месье де Рони - философ, человек искусный в словах и в статьях. Он, как кажется, имел терпение выслушать тебя, и вы с ним сошлись, он ссудил тебе моего профоса, потому что это профос мой. А я совсем отдам его тебе. Посмотри на эту прекрасную липовую ветвь, через три минуты ты будешь на ней висеть, если через две не воротишься в свою берлогу.
- Я дворянин! - вскричал испуганный Раме. - И вы забываете, что над вами есть король.
- Король? - повторил Крильон, уже не владевший собою. - Король? Ты говоришь, кажется, о короле. Хорошо, я велю обрезать тебе язык. Здесь нет другого короля, кроме Крильона, король не командует гвардейцами. Я дал тебе две минуты, берегись, негодяй, минута уже прошла!
Де ла Раме сделал было какой-то протестующий жест и собирался возмутиться, но все его попытки затерялись в страшном шуме, поднявшемся в ответ на слова Крильона. Гвардейцы не помнили себя от радости, они хлопали в ладоши и подбросили шляпы в воздух.
- Веревку, профос, - продолжал Крильон. - И крепкую!
Де ла Раме стоял с пеной бешенства у рта перед профосом, в руках которого по требованию капитана тут же появилась веревка.
- Возьмите же деньги, - сказал Эсперанс несчастному владельцу замка, - они ваши.
- Я беру с собой кое-что получше денег, - возразил Раме с зубами до того сжатыми, что едва можно было расслышать его слова, - я уношу воспоминание, которое будет долго жить.
- А наш разговор в знаменитой безлюдной чаще?
- Вы ничего не потеряете, если подождете, - сказал де ла Раме.
Он ушел. Громкие свистки провожали его. Им овладел стыд, этого было уже слишком много в один час. С глухим, отчаянным криком мщения и ужаса он бросился бежать и вскоре исчез из вида.
- Да здравствует наш Крильон! - ревели в упоении обе роты.
- Да, - сказал Крильон, - но чтобы этого не повторялось, потому что этот мошенник был прав; вы все - негодяи, годные на виселицу.
Толпа целовала обе руки Крильона. А он обернулся к Рони, который надулся и ворчал.
- Не сердитесь. Вы видите, что ваша совестливость совершенно излишняя с подобными разбойниками.
- Закон должен оставаться законом, - отвечал на это Рони, - и вы напрасно становитесь выше его. Умы, разгоряченные вашей сегодняшней слабостью, не сумеют сдерживать себя в другой раз, и вместо одного человека, которым надо было пожертвовать для примера, вы пожертвуете десятью.
- Я ими пожертвую, когда это будет нужно, а сегодня это было бы бесполезной жестокостью.
- Я действовал таким образом только для того, чтобы заставить уважать оружие короля, - холодно сказал Рони.
- А я разве не заставляю его уважать? - возразил Крильон с живостью, свойственной человеку гораздо моложе его лет.
- Я не так это понимаю, и ради бога, если вы желаете сделать мне какие-нибудь замечания, сделайте их сейчас, чтоб никто не был свидетелем разногласий, возникающих между офицерами королевской армии.
- Но, любезный месье Рони, между нами нет разногласий, я вспыльчив и груб, а вы осторожны и медлительны. Этого достаточно, чтобы разделять нас иногда. Притом, все происходит семейно, перед нашими людьми, и я не вижу свидетелей, которые мешали бы нам дружески обняться.
- Извините, один есть, - сказал Рони, указывая Крильону на Эсперанса.
- Этот молодой человек? Это правда. Это он предложил заплатить сто пистолей за гвардейца Понти?
- Он, посмотрите, как Понти пожимает ему руку.
- Красивый мальчик, - прибавил Крильон. - Друг Понти, без сомнения?
- Вовсе нет, посторонний, заступившийся за наших гвардейцев.
- В самом деле? Я должен его поблагодарить.
- Это тем более доставит ему удовольствие, что он искал вас в лагере гвардейцев.
- Если так, то он нашел меня, - весело сказал Крильон, подходя к Понти и Эсперансу.
Они еще стояли, взявшись за руки, друг против друга. Понти благодарил с жаром великодушного сердца, любящего преувеличивать оказанную услугу. Эсперанс отговаривался с простотой прекрасной души, которая боится слишком большой признательности. Приход Крильона прекратил этот дружеский спор.
- Я еще не кончил с вами, - сказал Понти. - И это будет продолжаться вечно!
- Хорошо! - воскликнул Крильон. - Хорошо, кадет! Я люблю людей, которые принимают на себя такой долг и платят его. Ступай! - И капитан ласково похлопал его по плечу ладонью, весившей фунтов сто.
Понти согнулся под двойной ношей уважения и ласки, улыбнулся в последний раз Эсперансу и пошел к своим товарищам.
- Благодарю вас за моих гвардейцев, - сказал Крильон Эсперансу. - Вы мне нравитесь. Не с просьбой ли какой желали вы видеть меня?
- Нет.
- Тем хуже. Что же имеете вы мне сказать?
- Я привез вам письмо.
- Давайте, - благосклонно сказал Крильон. - Тот, кто ко мне пишет, выбрал приятного посланника. От кого это письмо?
- Кажется, это письмо моей матери.
Услышав этот неопределенный и потому весьма странный ответ, Крильон остановил на молодом человеке удивленный взгляд.
- Что значит "кажется"? - спросил он. - Разве вы не уверены в этом?
- Нет, но прочтите, и вы будете знать столько же, как я, а может быть, и более.
Эти слова, произнесенные с веселым простодушием, окончательно заинтересовали Крильона, и он взял письмо из рук Эсперанса. Оно было запечатано черной печатью с арабским девизом, конверт был из итальянского пергамента, и от него исходил легкий аромат, какое-то благородное благоухание ладана или кипариса.
Эсперанс скромно отошел в сторону, когда Крильон принялся вскрывать конверт. Не желая проявлять излишнее любопытство, он все-таки не удержался взглянуть на Крильона, когда тот только приступил к первым строчкам, и был поражен выражением лица капитана. Вспышку удивления сменило глубокое внимание, которое постепенно переросло в оцепенение. Потом, по мере чтения письма, старый воин все больше опускал голову и наконец побледнел и, тяжело вздохнув, провел рукой по лбу. Выражение лица его сменилось так, словно черная туча нашла на золотистую долину Ломбардии. Вмиг все помрачнело на ясной и приветливой физиономии Крильона. С большим усилием, словно письмо было очень тяжелым, он поднял руку и снова принялся читать его. Взволнованно и смущенно несколько раз кряду он прочитал его, и беспокойство капитана только возросло.
- Милостивый государь, - проговорил он, в нерешительности поднимая глаза на молодого человека, - это письмо удивляет меня… Признаюсь, оно меня поражает. Я напрасно старался бы скрывать это от вас.
- Если оно для вас неприятно, не сердитесь на меня, - с живостью сказал Эсперанс. - Бог мне свидетель, что ничего дурного я не желаю.
- Я вас не обвиняю, молодой человек, - ответил Крильон все с той же благосклонностью, - но мне нужно совершенно понять это дело, немножко темное для меня, которое заключается в этом письме, и я спрошу вас…
- Это будет напрасно, потому что я также получил письмо и вовсе его не понял. Если вы хотите помочь мне разобрать мое письмо, я постараюсь помочь вам разобрать ваше.
- Очень охотно, молодой человек, - сказал Крильон взволнованным голосом. - Поговорим откровенно, не правда ли? Искренне заверяю вас, что перед вами друг, и давайте отойдем в сторону, чтобы никто нас не слыхал.
Говоря эти слова, Крильон взял молодого человека за руку и отвел его на свою квартиру, откуда отослал всех.
"Я произвожу эффект, - подумал Эсперанс, - даже слишком большой эффект".
Глава 5
ПОЧЕМУ ОН НАЗЫВАЛСЯ ЭСПЕРАНС
Крильон сам пошел посмотреть, не может ли кто слышать, воротился и сел возле Эсперанса.
- Мы можем разговаривать свободно, - сказал он. - Прежде всего скажите мне ваше имя.
- Эсперанс.
- Это имя, данное вам при крещении, и то я еще не знаю, есть ли католический святой Эсперанс. Но ваша фамилия?
- Меня зовут просто Эсперанс. Моя фамилия мне неизвестна.
- Однако у вашей матери есть же фамилия?
- Это вероятно, но я ее не знаю.
- Как? - удивился Крильон. - При вас никогда не называли вашей матери?
- Никогда, и по самой основательной причине. Я своей матери никогда не видел.
- Кто же вас воспитывал?
- Кормилица, которая умерла, когда мне было пять лет, потом один ученый, который дал мне понятие обо всем, что он сам знал, и нанял для меня всех прочих учителей. Он научил меня наукам, искусствам, языкам и нанимал берейторов, офицеров, фехтовальных учителей, чтобы научить меня всему, что должен и может знать мужчина.
- И вы знаете все это? - спросил Крильон с простодушным удивлением.
- Я знаю по-испански, по-немецки, по-английски, по-итальянски, по-латыни и по-гречески. Знаю ботанику, химию, астрономию, ну а уж ездить верхом, управляться с шпагой или копьем, стрелять из ружья, плавать, чертить я умею порядочно, как говорили мои учителя.
- Вы очень милый молодой человек, - сказал Крильон, - но воротимся к вашей матери. Должно быть, это добрая мать, если она так заботилась о вашем воспитании.
- Я в этом не сомневаюсь.
- Вы холодно это говорите.
- Конечно, - понуро отвечал Эсперанс, - я жил один, под надзором скупого эгоиста, который никогда не говорил мне о моей матери, а только о ее деньгах, и каждый раз, когда мое сердце открывалось надежде узнать что-нибудь о моей матери, которую я так любил бы, он спешил не то что закрыть, а оледенить это нежное сердце какой-нибудь угрозой или попросту грубо отвлекал меня от моих мыслей. Так я стал считать мою мать призрачной химерой, я чувствовал, как гаснет любовь, которую один деликатный намек поддержал бы во мне.
- Уж не сделались ли вы злы? - спросил Крильон, и сердце его больно сжалось.
- Я? - воскликнул молодой человек с очаровательной улыбкой. - О нет! У меня натура доброжелательная. Господь не вложил в нее ни одной капли желчи. Я заменил эту сыновнюю любовь любовью ко всему прекрасному и доброму в мироздании. Ребенком я любил птиц, собак, лошадей, потом цветы, потом моих товарищей, я никогда не был печален, когда светило солнце и когда я мог разговаривать с человеческим существом. Все, что я знал о развращенности света и о несовершенствах человечества, мне рассказал мой гувернер, и я должен вам сказать, что именно к этому учению ум мой был всего непослушнее. Я не хотел этому верить и теперь еще верю не совсем. Злой человек удивляет меня, я верчусь около него, как около редкого зверя, и, когда он скалит зубы или выпускает когти, я думаю, что он играет, и смеюсь. Когда он царапает или кусает, я его браню, и если подозреваю его в ядовитости и убиваю его, то это единственно для того, чтобы он не делал вреда. О нет! Кавалер, я не зол. Все это и в самом деле так, иногда мне говорили, что я должен отомстить за оскорбление, которого я не понял, и даже называли меня трусом.
- Вы не робки ли? - спросил Крильон.
- Я не знаю.
- Однако, чтоб терпеливо перенести обиду, надо иметь недостаток в мужестве.
- Вы думаете? Может быть. А я думал, что каждый раз, когда чувствуешь себя сильнее, надо удерживаться, чтобы не поражать.
- Но, - вполголоса проговорил Крильон, - против силы слабые имеют ловкость и могут победить сильных.
- Да, но если чувствуешь себя также ловчее, не находишься ли в положении людей, которые выигрывают наверняка? А выигрывать наверняка не значит честность, как я думаю. Это потому, что я во всю мою жизнь считал себя сильнее и ловчее, я не доводил ссор до конца. Ах! Если мне случится когда-нибудь сражаться со злым, который сильнее и ловчее меня, я сильно буду нападать на него, за это я могу поручиться.
- Это хорошо, я скажу даже, это слишком хорошо, потому что с подобным характером с вами будет случаться то, что случалось со мной: рана в каждой битве. Я теперь примирился с вашим характером и почти готов сердиться на вашу мать за то, что она отдалила вас от себя с таким ожесточением, ведь это длится уже столько лет! Который вам год?
- Говорят, скоро минет двадцать лет.
- Как? Вы даже не знаете точно ваших лет?
- Почему же? Я считаю с того дня, до которого могу что-нибудь вспомнить о моей жизни, то есть со смерти моей кормилицы. Это случилось, говорят, когда мне было пять лет. С того времени прошло пятнадцать лет.
- Настанет день, когда ваша мать обнаружит себя, будьте в этом уверены.
- Я не имею уже этой надежды. Полгода тому назад, в одно утро, когда я приготовлялся идти на охоту, - надо вам сказать, что я живу в небольшом имении в Нормандии и что охота занимает много места в моей жизни, - я прощался с моим гувернером, когда в мою комнату вошел старик в черной одежде, с прекрасным лицом, осененным седыми волосами. Этот человек внимательно посмотрел на меня и поклонился мне с таким почтением, что это удивило меня. Услышав, что я зову Спалетту, моего гувернера, он остановил меня и сказал:
- Не ищите Спалетту, его здесь уже нет.
- Где же он?
- Не знаю, но я предупредил его о моем приезде курьером, которого послал вперед, а когда сейчас я вошел в дом, ваш лакей отвечал мне, что Спалетта сел на лошадь и уехал.
- Как это странно! - вскричал я. - Разве вы знаете Спалетту?
- Немножко, - сказал старик, - и я рассчитывал, что он представит меня вам. Его отсутствие удивляет меня.
- Оно меня тревожит, потому что обыкновенно он отлучается очень редко. Но скажите же мне причину вашего приезда.
Как только я произнес эти слова, лоб старика омрачился, словно я напомнил ему о какой-то горькой мысли, которая случайно вылетела у него из головы, когда он увидел меня.
- Это правда, - тихо сказал он, - причина моего приезда к вам…
Голос его дрожал, и, казалось, он старался удержать слезы. Он подал мне письмо в пергаментном конверте, как то, которое я имел честь вручить вам сейчас. Оно было запечатано черной печатью, похожей на ту, которую вы сломали. Вот это письмо, потрудитесь его прочесть.
Крильон, волнение которого удвоилось от этого рассказа, начал вполголоса читать следующее письмо, тонкие дрожащие буквы которого печально обозначались на пергаменте.
"Эсперанс, я ваша мать. Это я из глубины моего убежища, где воспоминание о вас помогает мне переносить жизнь, бодрствовала над вами и заботливо направляла ваше воспитание. Я обращаюсь теперь к вашей признательности, потому что не могу обратиться к вашей нежности. Я так страдала, оттого что не могла назвать вас своим сыном и не могла вас обнять, что мои годы исчахли в этой горячей жажде, как в лихорадке. Подобное счастье мне было запрещено.