- Нет, он здесь. Вы будете жить с ним в одной комнате. Он тоже русский. Сможете разговаривать на своем языке. Да! Чуть не забыл. Чтобы не было недоразумений. Без моего личного разрешения вы не смеете отлучаться из Кадиевки.
- Слушаюсь, господин фельдполицайсекретарь!
"Мерседес" круто свернул влево, медленно проехал через неглубокий кювет и остановился у ворот. Раздался резкий сигнал автомобиля. Ворота распахнулись. Машина въехала во двор и стала возле барака. Шофер проворно выскочил из машины и распахнул дверцу для Рунцхаймера.
- Мы приехали, господин Дубровский! Можете выходить! - бросил тот, выбираясь из автомобиля.
Леонид вышел, потянулся, разминая затекшее тело. Где-то рядом, за кустами палисадника, хлопнула дверь. И через мгновение перед Рунцхаймером появился унтер-офицер. Выбросив вперед руку в фашистском приветствии, он негромко крикнул:
- Хайль Гитлер!
Рунцхаймер небрежно ответил тем же. Выслушав короткий рапорт и кивнув на Дубровского, он громко проговорил:
- Знакомьтесь, Рудольф! Это новый переводчик. Вы коренной житель Берлина и должны по достоинству оценить его берлинское произношение.
- Слушаюсь, господин фельдполицайсекретарь! - Дежурный унтер-офицер шагнул к Дубровскому и, склонив голову, протянул ему руку: - Рудольф Монцарт, следователь ГФП-721.
- Дубровский, Леонид.
- Рудольф! Проводите господина Дубровского в комнату Потемкина и распорядитесь приготовить для него вторую кровать. Они будут жить вместе. Сообщите об этом Алексу.
- Слушаюсь, господин фельдполицайсекретарь!
- Можете идти. Да! Побеспокойтесь, чтобы господина Дубровского накормили ужином. Приказ о зачислении на довольствие я подпишу завтра утром.
- Слушаюсь!
Рудольф жестом пригласил Дубровского следовать за ним.
Луна ярко высвечивала в зените. Звезды, будто начищенные, сверкали в ночном небе. Весенний, бархатный ветерок приятно холодил непокрытую голову и лицо. Леонид вдохнул полной грудью и тут же ощутил саднящую боль в спине. "Ничего, еще несколько дней - и рубцы затянутся". Он стиснул зубы так же крепко, как тогда, во время допроса у Фельдгофа, когда плетеный электрический провод со свистом впивался в его обнаженную спину.
- Пожалуйста! Вот сюда! - Пропуская Леонида вперед, Рудольф Монцарт приоткрыл дверь барака.
Дубровский шагнул через порог и окунулся в сплошную темень.
- Один момент! - услышал он позади голос унтера. Раздался резкий щелчок, и маленькое пламя бензиновой зажигалки тускло осветило квадратные сенцы.
Леонид обернулся, вопросительно посмотрел на Монцарта. В зеленых выпученных глазах унтера отражалось крохотное пламя зажигалки. Возле самого виска из-под фуражки свисала прядь белобрысых волос.
- Это здесь! - сказал тот, протягивая руку к двери, что была слева.
Дубровский хотел было постучать, но Монцарт бесцеремонно потянул за ручку. Дверь отворилась, и Леонид разглядел комнату с одним занавешенным окном, возле которого стоял письменный стол. У стола, поближе к зажженной керосиновой лампе, сидел молодой мужчина. Оторвавшись от развернутой газеты, он поднял голову и недобрым взглядом, исподлобья, окинул вошедших.
- Алекс, - обратился к нему Рудольф Монцарт, - это новый переводчик, господин Дубровский. По распоряжению шефа он будет жить здесь, вместе с вами.
Тот, кого назвали Алексом, отложил в сторону немецкую газету, тяжело поднялся с табуретки, шагнул навстречу вошедшим. Был он невысок, худощав, за расстегнутым воротом рубашки, поверх которой висел на плечах зеленый потрепанный китель, проглядывалась волосатая грудь.
- Вместе так вместе. В тесноте - не в обиде. Вдвоем даже веселее будет, - глухо проговорил он на чистейшем русском и, словно спохватившись, добавил: - Александр Потемкин. Если угодно, просто Алекс. Им так сподручнее, - кивнул он на унтер-офицера, пожимая Дубровскому руку. - А вас как?
- Леонид!
Рудольф Монцарт не понимал русскую речь и пытался по тону разговора определить, какое впечатление произвел на Алекса его новый постоялец. Но когда Алекс предложил Дубровскому табурет, а сам присел на край кровати, немец успокоился и, видимо решив, что двое русских сами разберутся между собой, шагнул к выходу.
- Я скоро вернусь. Я проведу вас в казино, - сказал он Дубровскому с порога.
- Господин Монцарт, вы дежурный по команде, - вмешался Алекс. - Прикажите солдатам, чтобы принесли постельные принадлежности и кровать. Ее можно поставить вот здесь, - он показал на пустующую часть стены, расположенную против окна, - немного отодвинем шкаф - и кровать хорошо уместится.
Только теперь Дубровский обратил внимание на старый, обшарпанный шкаф, одиноко прижавшийся к широкой, почти пятиметровой стене. Кроме этого шкафа, табуретки, письменного стола и застеленной кровати, на которой сидел Алекс, в комнате ничего больше не было, хотя размеры ее позволяли разместить здесь еще много различной мебели. Эта пустота придавала помещению нежилой вид.
Когда за Рудольфом Монцартом плотно закрылась дверь, Дубровский спросил:
- Вы здесь живете недавно?
- В этом мире все относительно. Мне кажется, что прошла уже вечность с тех пор, как наша команда обосновалась в Кадиевке. А если быть точным, то еще и полутора месяцев нет...
Дубровский промолчал, обдумывая, с чего бы начать разговор.
Не снимая сапог, Александр Потемкин развалился на кровати и, упреждая вопрос, спросил:
- Из каких мест пожаловали?
- Сейчас из Алчевска... А вообще-то я белорус... Родился в Мозыре.
- В плен попали или сами пришли?
- Как вам сказать... Поначалу, конечно, в плену побывал. А потом понял идеи национал-социализма, решил честно жить новому порядку. А вы?
- Я-то? Я на курсах переводчиков был. Попал в окружение, потом в плен. А с голодухи... - Он умолк на мгновение и вдруг неожиданно спросил: - Голодать приходилось?
- И это было, - тихо, раздумчиво сказал Дубровский. Ему показалось, что Алекс осуждающе отнесся к его словам. "Быть может, это честный советский человек? Может, он случайно оказался на службе у немцев? Надо присмотреться к нему прощупать поосновательнее. И тогда... Как было бы хорошо! "Один в поле не воин", - вспомнил он старую русскую поговорку. - Было бы прекрасно, ведь он же русский".
Маленькая надежда затеплилась в сознании.
- Не приспособлен я к скотской жизни, - перебил его мысли Потемкин. - Раскинул мозгами. И согласился служить у них. Даром, что ли, немецким владею?
- Теперь не сожалеете?
- А чего сожалеть? Ихняя верх взяла. А вы как считаете?!
- Кто его знает, как дальше сложится. Поживем - увидим. Однако, потерявши голову, по волосам не плачут. Обратного пути у нас с вами нет.
- И то правда, - глухо отозвался Алекс.
- Скажите, а что представляет собой ваш шеф?
- Дылда? - многозначительно произнес Алекс. - Это, насколько я понял, отныне и ваш шеф.
- Да-да! Конечно. Только почему дылда?
- За длинный рост солдаты его так прозвали. Ну и к подчиненным это перекинулось. Между собой мы его тоже так зовем...
За окном послышался громкий незлобный лай.
- Вон с любимым псом развлекается. Засиделась собака, пока его не было. А другим не разрешает подходить к ней. Да и возьмется ли кто?! Она у него, словно бешеная, на людей кидается. Только его и слушает.
- Так что он за человек? - повторил свой вопрос Дубровский.
- Обыкновенный немец. До войны, говорят, был сотрудником криминальной полиции в Берлине. Член партии национал-социалистов. Никому, кроме фюрера и своей собаки, не доверяет. Любит он этого пса, а еще пуще - баб. В одной Кадиевке больше десятка девок перепортил.
- А с подчиненными как?
- Поживете, поработаете - сами увидите. Если старание проявите - приживетесь, а нет - в лагерь может отправить.
- Придется постараться.
- А здесь работа не деликатная - руки кровью марать придется.
Дубровский насторожился.
- Что вы имеете в виду?
- Не прикидывайтесь. Не с девками же он с вашей помощью беседовать собирается. С ними он сам общий язык находит. В этом деле руки красноречивее слов бывают. А вот на допросах... Там не только языком, мускулами тоже работать надо, - многозначительно произнес Потемкин и после недолгой паузы добавил: - А люди кричат, да что там говорить, некоторые просто воют от боли.
- А если я откажусь?
- Попробуй откажись. Значит, кишка тонка. Такие Рунцхаймеру не нужны. Здесь таких не держат.
В сенях послышался топот, в дверь постучали.
Потемкин поднялся с кровати, крикнул, чтобы входили, и, подойдя к лампе, прибавил света. В дверях показался пожилой немецкий солдат. Переводя взгляд с Потемкина на Дубровского, он несколько замешкался, но потом решился и доложил Потемкину, что кровать и постель доставлены.
- Хорошо, побыстрее заносите в комнату! - распорядился тот. - Но сначала передвиньте этот шкаф.
Дубровский встал, шагнул к шкафу, намереваясь помочь, но Потемкин жестом остановил его:
- Нет-нет! Не надо. Сами справятся.
Солдат приоткрыл дверь, окликнул второго. Вдвоем они передвинули шкаф, внесли кровать и, поставив ее у стены, аккуратно застелили постель на соломенном тюфяке.
- Спасибо! - поблагодарил их Дубровский.
- Пожалуйста? Пожалуйста! - вразнобой ответили они, удаляясь из комнаты.
Когда их шаги окончательно стихли, Дубровский, как бы раздумывая вслух, негромко проговорил:
- Никогда не видел, чтобы немецкий солдат ухаживал за русским переводчиком.
- Привыкайте, господин Дубровский. В нашей команде свои порядки.
- Не понимаю! Разве немцы уже не господа?
- Эти двое на время выбыли из господского сословия. Они арестованы за какой-то воинский проступок и предстанут перед судом. От нас зависит их дальнейшая судьба...
- Господин Алекс, не слишком ли много мы на себя берем?
- Нет, нет. Вы не совсем точно меня поняли. Их судьба зависит не от нас с вами, а от группы тайной полевой полиции, в которой мы с вами служим. От фельдполицайсекретаря Рунцхаймера, от фельдфебеля-следователя.
- Неужели у Рунцхаймера такие полномочия? Ведь по армейским понятиям он всего-навсего лейтенант.
- Этого лейтенанта побаиваются армейские генералы. Ему предоставлено право самолично выносить смертные приговоры. Конечно, к генералам и офицерам германской армии это не относится. Но проступки рядовых великой Германии Рунцхаймер разбирает сам и волен пресекать их по своему усмотрению, вплоть до расстрела. По делам же местного населения и говорить не приходится. Он и царь, он и бог. Хочет - казнит, хочет - милует.
- Да-а! Ничего не скажешь, права большие. А каковы же обязанности?
Потемкин метнул недоверчивый взгляд на Дубровского, прищурился и, глубоко вздохнув, молвил:
- Подробности у Рунцхаймера. Он сам берет подписку о неразглашении тайны, сам и посвящает в иезуиты святого ордена ГФП-721.
Дубровский помолчал, подошел к своей кровати и, присев на самый край, оглядел Потемкина. "Низкорослый, круглолицый человечек, с большим толстым носом и маленьким, обрубленным подбородком, - старался он мысленно запечатлеть портрет этого сотрудника тайной полевой полиции. - Так-так! Что же еще характерного? Большой лоб, темные волосы зачесаны назад и набок. А еще? Глубоко посаженные глаза. Верхняя губа шире обычного".
Потемкин убрал со стола газету, достал из шкафа почти новый немецкий френч и, насвистывая, стал одеваться.
"Хорошо бы узнать возраст и место рождения", - вспомнил Леонид назидания капитана Потапова и тут же спросил:
- А вы сами, Алекс, из каких краев будете?
- Я почти местный, - ответил тот, просовывая руку в рукав зеленого френча, на котором Дубровский разглядел солдатские погоны, - родился в станице Авдеевская, теперь она Авдеевка называется. Недалеко от Сталино.
- Там и немецким овладели?
- Нет! С образованием история длинная. Отец у меня на станции слесарничал. А в тридцатом году его раскулачили, выслали с Украины, хотя хозяйство наше всего двумя коровенками от других отличалось. Было мне в ту пору шестнадцать годков. Поехал и я на восток за счастьем. Поначалу на работу в Куйбышеве пристроился, а потом там же в институт педагогический поступил. Тяга у меня к учебе. В тридцать девятом году закончил институт, начал работать учителем немецкого языка в средней школе. Ровно двадцать пять лет мне тогда отгрохало. Жениться было собрался, да передумал. И к лучшему. Одному-то спокойнее.
За окном послышался отдаленный натужный гул пролетающих самолетов. Потемкин свернул трубочкой ладонь, приложил к уху.
- Наши пошли! Я их по звуку безошибочно узнаю, - похвастался он, обернувшись к Дубровскому.
- Наши-то наши. Это я сразу почувствовал, - отозвался тот. - А вот какого типа самолеты - можете определить? Я, например, точно знаю. Могу даже пари держать.
Дубровский намеренно соврал. По монотонному реву авиационных моторов он не только не умел опознавать типы самолетов, но не научился определять даже их принадлежность. Он заведомо готов был проиграть пари, лишь бы выяснить, какие самолеты Потемкин назвал нашими. Расчет оказался точным. Потемкин вновь приложил к уху сложенную трубочкой ладонь, на лбу его обозначились складки. Через мгновение он торжествующе посмотрел на Дубровского и сказал:
- Это "юнкерсы"! Возможно, и "дорнье". Но ни в коем случае не "хейнкели".
- Да-да! Вы правы. Это "юнкерсы". Куда-то в сторону Сальска направились.
- Не знаю, куда они, а я пошел в казино ужинать, - сказал Потемкин, застегнув френч и надевая поверх него ремень с кобурой, из которой торчала рукоятка массивного пистолета. - Хотите, пойдем вместе.
- Нет-нет! Мне будет неловко перед Монцартом. Он же обещал зайти за мной. К тому же Рунцхаймер поручил ему обеспечить меня хлебом насущным, так что я подожду.
- Ладно, дело хозяйское. - Он шагнул к двери.
- Простите, Алекс, а как запереть дверь, если я пойду в казино?
- Запирать не надо. Часовой никого постороннего не пустит, - ответил тот, переступая порог.
Оставшись один, Дубровский задумался. Сомнений не было. Александр Потемкин - явный предатель Родины. Даже полицаи и старосты, с которыми приходилось встречаться, делили воюющие стороны на немцев и русских. И никто из них не называл немцев нашими. А этот? "Впрочем, этого и следовало ожидать. Ведь здесь не обычная воинская часть, это даже и не комендатура. Одно слово - гестапо. И если он пришелся ко двору, значит, прошел огонь и воду. Надо все время быть настороже, обдумывать каждое слово. Жить с ним в одной комнате будет довольно опасно. Видимо, Рунцхаймер неспроста определил меня сюда на постой. А меня они еще будут проверять, наверняка будут. И не раз. Но первую, самую страшную, проверку я выдержал. - Дубровский улыбнулся своим мыслям, вспомнив холодную камеру в Алчевске и перекошенное злобой лицо майора Фельдгофа. - Теперь мы повоюем. Немного приду в себя, заживет спина - и начну действовать. Но прежде надо сообщить о себе, установить связь с Виктором Пятеркиным. Нет, нет, Виктора тянуть сюда еще рано. Поначалу необходимо подыскать ему в Кадиевке надежное пристанище. Незачем зря рисковать мальчонкой. Следует еще присмотреться, какую пользу можно извлечь из работы здесь".
В сенях кто-то уверенно ступил на деревянные половицы, и дверь распахнулась настежь.
- Господин Дубровский! Я готов сопровождать вас в казино! - отрывисто проговорил Рудольф Монцарт с порога.
- Благодарю вас! Вы так любезны! - Леонид поправил куртку под поясом и, притушив керосиновую лампу, последовал за немцем.
Весь небосклон был усеян звездами. Лишь в восточной части, у самого горизонта, светилось малиновое зарево. Оно то блекло, то разгоралось вновь с неимоверной силой, и тогда до слуха доносилась громовая поступь далекой артиллерийской канонады.
* * *
Ночью Леонид почти не сомкнул глаз. Ему казалось, что Алекс тоже не спит и наблюдает за каждым его движением. Лишь под самое утро легкая тревожная дремота окутала его, словно покрывало. Но и этот сон длился недолго. Напряженный слух уловил крики первых петухов, потом шаги часового за палисадником. Леонид поднялся с постели, начал делать зарядку. За окном расплескались яркие солнечные лучи, предвещая теплый, погожий день.
Около половины восьмого дежурный подал команду на построение. Ровно в семь тридцать против барака вытянулась небольшая шеренга сотрудников ГФП. Сам Рунцхаймер произвел перекличку и отпустил подчиненных на завтрак.
Ровно в восемь Дубровского вызвал фельдполицайсекретарь Рунцхаймер. Рудольф Монцарт, сообщивший об этом, проводил Дубровского в другой конец барака и, остановившись возле плотно прикрытой двери, робко постучал. В ответ раздался собачий лай, послышался повелительный окрик Рунцхаймера, после которого лай прекратился, и наконец сам фельдполицайсекретарь, распахнув дверь, попросил Дубровского пройти в комнату.
Поборов мимолетный страх перед огромной собакой, Леонид уверенной походкой прошел за Рунцхаймером к письменному столу. Серый пес величиной с теленка лежал у противоположной стены. Из его раскрытой пасти свисал длинный красновато-синий язык. Уши словно вымуштрованные солдаты, вытянулись по стойке "смирно". Несмотря на внушительные размеры, Гарас не казался увальнем, в нем чувствовалась легкость. Не спуская глаз с Дубровского, он готов был в любой, момент по малейшему жесту хозяина сорваться с места и ринуться на незнакомца.
Рунцхаймер обошел письменный стол, уселся на стул и в упор посмотрел на Дубровского.
- Как спали на новом месте?
- Благодарю вас! Я хорошо выспался.
- Тогда поговорим о делах, о вашей дальнейшей работе. Я хочу, чтобы вы твердо знали свои обязанности, ваши задачи. Но прежде... Прежде вам надлежит написать биографию. Таков порядок. Мы хотим знать короткую историю вашей жизни. Потом вы дадите клятву. Это тоже должно быть написано вашей рукой.
- Какую клятву, господин фельдполицайсекретарь?
- Клятву на верность великой Германии. На верность нашему фюреру Адольфу Гитлеру. Все наши сотрудники обязаны принести эту клятву верности. Но это еще не все. Необходима расписка. Вы дадите гарантию, что будете молчать обо всем, что увидите и услышите во время службы в тайной полевой полиции. За разглашение тайны, за разговоры с посторонними о нашей деятельности мы жестоко караем. Прошу помнить об этом, господин Дубровский.
- Я оправдаю ваше доверие, господин фельдполицайсекретарь.
- Хорошо! А теперь вот вам бумага. - Рунцхаймер выдвинул ящик стола и, достав оттуда маленькую стопку чистых листов, положил их на стол. - Чернила и ручка тоже здесь. Садитесь на мой стул, пишите биографию, клятву, расписку. Я вернусь через два часа, надеюсь, у вас все будет готово. Да! И еще прошу отвечать на звонки телефона. Я буду... - Он посмотрел на ручные часы. - Сейчас восемь двадцать пять... Я вернусь в одиннадцать ровно. Если позвонит полицайкомиссар Майснер из Сталино, представьтесь ему и доложите, что я выехал в тюрьму и вернусь в полдень. Вам ясно, господин Дубровский?
- Да, господин фельдполицайсекретарь!
- Вот и прекрасно. Я люблю, когда меня понимают с первого слова. А русские непонятливы. Они...