При этом он скривил рот, словно был заранее уверен, что от меня нельзя узнать ничего заслуживающего внимания и обращение ко мне было лишь данью уважения начальнику города Кордубы. Жена этого тощего финансиста, с которой он развелся, существенно отличалась от него тем, что проявляла чрезмерный интерес к моей семье. Не в пример прочим Аннеям она живо интересовалась своей родней из Бетики и несколько раз навещала Кордубу. Ацилия принялась настоятельно расспрашивать меня о многочисленных родственниках и друзьях. О большинстве из них я не знал ничего либо очень мало, разве что кто-то из них тяжело болен, страдает подагрой, умер, одряхлел, в отставке, стал бременем для своей семьи и его имя вспоминают лишь, когда гадают о составленном им завещании. Она приставала ко мне с тетками, о которых я никогда в жизни не слыхал, и в общем я обнаружил такое чудовищное невежество по части родственников, что стал опасаться, как бы она не объявила меня самозванцем.
Она носила давно вышедшую из моды прическу. Начесывала волосы на уши легкой волной, спереди завивала их, и получалось нечто вроде валика с мелкими локонами по бокам, приглаженными плотно к впалым вискам. Решив, что перед ней молодой человек на редкость тупой, она продолжала расспросы терпеливо, но не без язвительности. Лишь в немногих случаях мне удалось удовлетворить ее жажду подробных и точных сведений.
- А ведь я не слыхала, что Луцилия умерла, - повторяла она с явным удовлетворением. - Подумать только: умереть в ее годы оттого, что ужалила оса! Нелепо. И все же это меня не удивляет. Раз уж речь зашла о ней, я не могу не вспомнить, как мы однажды поехали на ферму ее деда в Скалистых горах и у нее в волосах запутался воробей. Она так испугалась, что едва не выпала из коляски. Потом мне стало ясно, почему через три месяца у нее случился выкидыш. - Она обратилась к сыну: - Подумать только: Луцилия умерла. Всего лишь от укуса осы.
Лукан рассеянно на нее взглянул и кивнул головой. Спросив вторично, вернулась ли Полла, она снова принялась за меня.
Высохшая женщина с длинным лицом, жестким и гладким, как пергамент, покрытым, сетью мелких морщин. Она двигалась энергично, но как-то толчками, словно каждый член ее подчинялся отдельному волевому импульсу, не вовлекающему в движение все тело. Она вечно торопилась, как будто у неё было по горло неотложных дел, хотя на самом деле не знала, чем заполнить свой досуг.
Мы прогуливались с ней по саду, и пушок на ее губах и подбородке походил в лучах солнца на желтую пыль. Дорожка, окаймленная самшитом и миртами, выводила к фонтану, в котором струйки воды били из серебряных трубок. Кусты вокруг были подстрижены и напоминали огромных птиц. Когда мы подошли к фонтану, она осмотрела трубки, дабы удостовериться, что рабы не поцарапали их и не отломили ни кусочка серебра. Она плотно сжимала губы. Губы ее были полнее, чем можно было ожидать при ее худобе, и не совсем утратили следы тонкого рисунка. Феникс передал мне со слов слуг, что она не ладит с Поллой. Я подозревал, что та, застигнутая врасплох посещением свекрови, заперлась в своих комнатах и заставила Лукана сказать, что ее нет дома.
- Я помню твою мать, молодой человек, - снова заговорила Ацилия, словно в чем-то меня обвиняя. Она стояла, расставив ноги, скрестив руки на плоской груди. Тут она свирепо поглядела на меня. - Я нередко задавала себе вопрос: как воспитает она своего сына? Еще в одиннадцатилетнем возрасте она играла в куклы и плакала над куклой, разбитой на куски. Твоя мать была верна своим привязанностям. Теперь расскажи мне, что ты поделываешь в Риме? Почему ты остановился у Марка? Разве у тебя нет других знакомых или друзей? Долго ли ты пробудешь здесь?
Я смущенно пробормотал, что ее сын любезно пригласил меня к себе.
Она недоверчиво взглянула на меня и закивала головой, как бы запоминая, что ей предстоит собрать дополнительные сведения обо мне и моем положении в доме ее сына. Несколько раз в разговоре она привела поговорку, бытующую в Бетике: "Что посеешь, то и пожнешь", и при этом с довольным видом кивала головой. Я обрадовался, когда она ушла, правда, обещав вскоре прийти снова и повидать меня.
- Я, конечно, забыла еще о многом тебя расспросить. Мне хочется побольше узнать о стеклодувне, которую, по твоим словам, твой дядя Гней собирается открыть в Гадесе. И правда ли, что растут цены на землю? Но сейчас я тороплюсь к своей подруге Канинии - если я опоздаю, она решит, что со мной что-нибудь случилось. Я всегда очень точна.
Я прогуливался по дорожкам сада, когда передо мной очутился Феникс, появившийся откуда-то со стороны кухонь. Он облизывал губы. Некоторые рабы, приехавшие из деревни, приносили жертвы в конце аллеи. Глиняный черепок, увитый дешевыми цветами, пригоршня зерен, несколько крупинок соли, хлеб, смоченный в вине, - все это в битом горшке. Чтобы умилостивить умерших. Феникс видел, как собаки обнюхивали благочестивые приношения, съедали хлеб и мочились на эти горшки. Капразия, старуха, пользовавшаяся у боявшихся ее кухонных служанок репутацией колдуньи, выполняла кое-какие обряды в честь богини Молчания, при этом болтая без умолку. Она совала три кусочка ладана в мышиную норку под порогом, перевязывала нитками кусок темного свинца и что-то шептала, держа во рту семь черных бобов. Жарила рыбью голову, предварительно зашив ее в тряпку, обмазав смолой и истыкав иглой. Чуть-чуть смочив волосы вином, она распивала остальное вместе с девушками.
- Мы связали вражеские языки, - весело говорила она им. - Мы заткнули рты врагам. С вами, девушки, целый год ничего не случится!
- Это Паренталии, - объяснил я Фениксу. - Праздник в честь предков. В полях скоро возродится новая жизнь.
- Да, в Укубах, - сказал он, качая головой.
Минут через десять в сад вышла Полла. Увидев меня, она улыбнулась.
- А ведь я здесь. Благодарю тебя за то, что ты принял на себя нападение старой матроны. Она прекраснейшая мать на свете - готова это признать, лишь бы мне не встречаться с ней. - Полла подошла поближе. - Скажи Марку, что ты от нее в восторге, - он будет счастлив. Хотя и его не слишком радуют ее посещения.
Мы стояли у фонтана. Поллу сопровождала юная рабыня Герма, чье повернутое в профиль овальное лицо обладало странной прелестью. Она мне кого-то напоминала.
- Не отрицаю ее достоинств, - ответил я, усмехнувшись. - Только она меня заговорила.
- Ты доволен своим пребыванием в Риме? - спросила Полла, и я ответил, что очень доволен. Тем более что, живу у таких хозяев.
- Это хорошо. Надо радоваться всему, даже Риму. Мне говорили, что ты встретил своего земляка Марциала. Вот человек, который мне нравится, но… - Обиженно надув губы, она сообщила, что Марк его недолюбливает и не приглашает к обеду.
- Выдающийся человек, - подтвердил я не без ревности.
- Свежо. - Она поежилась. - Мне не хотелось выходить. Но так надоело сидеть взаперти столько часов подряд, что я решила проветриться, как только узнала, что мне ничто не угрожает. - Она улыбнулась и ушла. За ней последовала Герма, украдкой бросив на меня взгляд.
Я с удовольствием отправился в библиотеку, чтобы снова почитать Персия. Я вынул свиток из боковой ниши, где он хранился. Но не стал его развертывать, а стоял, вертя его в руках и улыбаясь, вспоминая Поллу и ее лицо цвета слоновой кости, отраженное в воде. Что было еще, кроме золотых серег? Я старался припомнить ее образ. Тут кто-то тихо вошел. Я решил, что это старый библиотекарь.
- Скажи ему, что я не хочу, чтобы он посылал мне записки, понял? - послышался голос Лукана, говорившего четким, резким шепотом.
- Да, понял, - ответил дерзкий молодой голос. - Я ему скажу, но он все-таки поступит по-своему.
- Он не должен, - мрачно сказал Лукан. - Это опасно.
- Почему ты сам ему не скажешь?
- Скажу. Что он еще говорил?
- Ничего. Только то, что хочет тебя видеть.
- Я увижусь с ним завтра, как было условлено.
Я вовсе не хотел подслушивать. Но когда начался разговор шепотом, мне стало так неловко, что я решил не выдавать свое присутствие. Между тем мальчик ушел. Теперь я узнал голос Трифона и недоумевал, почему Лукан так расстроился, получив записку от Афрания. Что могло быть в этом опасного? Я слышал, как он чем-то чиркал. Вдруг у меня запершило в горле. Слушая, я сдерживал дыхание. Но тут я закашлялся и вышел из своего убежища.
- Кто там? - с бешенством в голосе крикнул Лукан. Потом я понял, что за этим бешенством прячется страх.
- Это я, - сказал я и увидел, что Лукан старался зажечь стоящую в нише светильню при помощи серной спички.
- Что это значит? - резко спросил он.
- Ровно ничего. Я попросту пришел сюда за свитком.
- Незачем было прятаться.
Я в свою очередь рассердился.
- Я и не прятался! - Мне было неловко, что я невольно подслушал, я растерялся и, конечно, не вышел бы из роли свидетеля, пассивно наблюдающего за происходящим. Но непонятный страх Лукана, его неловкие попытки уничтожить опасную записку пробудили во мне подозрения: очевидно, тут нечто необычное, противозаконное, быть может, измена. Я дал волю своему гневу.
- Я зажгу тебе эту штуку. Я умею орудовать кремнем. - Через несколько минут я зажег светильник и три свечи в подсвечнике. - Вот. Теперь жги, что ты хотел жечь.
Он стоял молча, наблюдая за мной, слегка наклонив голову, недовольно нахмурив брови. Дрожащей рукой он поднес клочок папируса к пламени свечи, записка вспыхнула, стала свертываться, почернела. Лукан растер на полу осыпавшийся пепел. Потом устремил на меня взгляд своих черных непроницаемых глаз. Казалось, он совершенно выдохся.
- Должно быть, ты ничего не понимаешь.
Я задул светильник и свечи.
- Это меня не касается.
Он пристально поглядел мне в глаза и взял меня за руку.
- Могу ли я тебе довериться, Луций?
Тут я почувствовал свое превосходство, я был хозяином положения. Я был ему признателен за то, что он дал мне случай почувствовать свою власть. Я не ожидал этого от себя.
- Во всем, что достойно мужчины.
- Это главное, - прошептал он. - Что же достойно мужчины?
Он приблизил ко мне лицо, растерянно уставившись на меня, потом отступил назад. Меня поразил его дикий взгляд, его болезненный вид, он сразу постарел, теперь он напоминал мне изваяние дяди.
Я отвечал:
- Те тайны, какие ты доверяешь Афранию, ты вполне можешь доверить и мне.
Я чувствовал, что голос мой звучит убедительно и твердо. Но я не придавал своим словам серьезного значения. Мне важно было только остаться на высоте положения - сохранить превосходство над Луканом. Как будто я отплачивал ему за его доброжелательную снисходительность и покровительство, мы с ним внезапно поменялись ролями.
Мои слова и тон, какими они были произнесены, оказали свое действие. Он успокоился и вздохнул.
- Но ты еще так молод, друг мой.
- Всего только на год моложе тебя.
- Нет, на много лет. Моложе на целый мир. - Он снова вздрогнул.
- В таком случае я предлагаю тебе эту молодость, этот мир.
Я убедился, что одержал верх и вышел победителем. На что я себя обрекал, не имело для меня в это время никакого значения. Я был озабочен только своими отношениями с Луканом. Но вот он заговорил спокойно, почти весело:
- Ты просил меня показать последние главы "Фарсалии". Теперь я тебе прочту их. Пойдем.
Мы расположились в комнате, где на стенах были изображены морские пейзажи и морские чудовища.
- Здесь нам никто не помешает.
Два ложа, инкрустированные перламутром. Огромная раковина из Индийского океана. Лукан хлопнул в ладоши и велел принести легкого суррентского вина, а библиотекаря послал за рукописью, хранившейся в запертом шкафу.
- Я же стану читать все подряд, - сказал он, прикасаясь к рукописи с каким-то благоговейным страхом и отвращением. Как будто там заключалась частица его души и нечто ниспосланное божеством. - Я выберу лишь то, что считаю наиболее удачным, и буду пояснять, как эти отрывки связаны между собой.
Все еще исполненный чувства своего превосходства, я поблагодарил его от всей души. И он стал читать.
Сперва мне было трудно сосредоточиться. Отчасти потому, что я все еще переживал сцену в библиотеке. Знаменательная минута моей жизни, когда я вдруг перестал быть жалким приживальщиком поэта и оказался с ним на равной ноге. И тут же, не без угрызений совести, я осознал, что ежедневное общение с поэтом незаметно выветрило уважение, какое я испытывал к нему. Нельзя было не ощущать волнующий контраст между человеком, который читал слегка напыщенным и неустойчивым тоном, и поэмой, где высказывалось беспощадное суждение о Риме и о его истории. Я разглядывал морскую раковину, раздумывая, смогу ли, если приложу ее к уху, услыхать приглушенный рев океанских волн. Через некоторое время Лукана увлекли стихи, и он стал читать лучше. В его голосе теперь слышались отзвуки океана.
Я собрался с мыслями. Передо мной был ответ на сцену в библиотеке - в выражении лица поэта, в его уверенном голосе, в напряженном ритме, в дерзких словах. Поэма становилась действительностью, глашатаем которой был человек, вынужденный в чем-то превзойти себя. Но овладела ли заключавшаяся в поэме сила человеком до мозга костей, заставляя его волю и тело выполнять ее повеления? Не толкала ли она его на деяния, которых он страшился, но которые гармонировали с его эпическим гневом? Бесспорно, поэма воплощала в себе Рим. Борьбу свободы и тирании. Мне было неясно, соглашался ли я с суждениями о современном историческом моменте, высказываемыми в ней, или отвергал их. До меня доходило нечто скрывавшееся за ними. Моральный импульс, столь же абсолютный, как дух жертвенности, который я почувствовал в Сильване.
Мне внезапно открылся смысл слов Сильвана. Хотя бы частично. При нынешнем положении вещей никто не может чувствовать себя настоящим римлянином. И все же в окружающей нас действительности глубоко таились силы, заставлявшие его искать римскую правду, которой бы он мог себя посвятить. Подхваченный мрачной силой стихов, я чувствовал, что для меня наступил роковой момент выбора. Я должен вмешаться, хотя и бессилен повлиять на события. Мне представилось государство римского народа, раздираемое анархией и деспотизмом. Я увидел, как подкапываются под фундамент, на котором была основана власть закона. Я понимал, что между взглядами Сильвана и Лукана глубокая и значительная разница. Но в одной точке они сходились. В моей душе продолжалась борьба.
И вместе с тем, хотя я я не усматривал слабых мест в его объяснениях, я не представлял себе, что картина исторических событий могла бы сложиться по-другому. Разве можно было иным путем водворить мир и порядок, иными средствами положить конец столкновениям крупных землевладельцев, средних коммерсантов, владельцев крупного капитала и безземельных поселян? Сердце мое соглашалось с картиной, нарисованной в поэме, но мой разум ее отвергал. И это было мучительно.
"Други походов моих, что избрали одно лишь спасенье -
С непокоренной душой умереть! Собирайте все силы -
Подвиг великий свершить и вынести тяжкие муки.
Ныне в пески мы идем, в сожженные области мира,
Где пламенеет Титан, где редки источников струи,
Где в иссушенных полях кишат смертоносные гады:
Труден наш путь любви к закону и родине павшей!
Пусть в бездорожье пойдет, пусть в ливийские двинется дебри
Тот, кто в горячих мольбах не мечтает куда-нибудь выйти,
Тот, кто готов лишь идти; никого не хочу обмануть я
И увлекать за собою войска, свой страх прикрывая:
Будь же мне спутником тот, кого возбуждает опасность,
Тот, кто считает со мной, что для римлян лучшее дело -
Злейшие беды сносить; если ж воин поруки в спасеньи
Хочет и тянется он душою к радостям жизни, -
Пусть себе ищет вождя для лучшей дороги! Я первый
В эти пески углублюсь, я первый поставлю в них ногу:
Пусть небеса меня зноем палят, пусть полная ядом
Жалит змея; на судьбине моей испытайте опасность,
Что угрожает и вам".
Мог ли я оставаться глухим к этому боевому кличу, призыву, требовавшему от меня верности? И мог ли я не ответить на них чистосердечным согласием? Я готов был поцеловать край одежды поэта, когда он прочей обращение героя к Оракулу:
Что мне спросить, Лабеон? Предпочту ли свободный с оружием
Лучше уж я умереть, чем видеть господство тирана?
Есть ли различье для нас меж краткою жизнью и долгой?
Или - вредит ли насилье добру? Побеждает ли доблесть
Всякие козни судьбы? Желать ли нам славы и чести
И не считать, что они от успеха становятся больше?
Знаем мы это давно, и Аммон не уверит нас глубже!
Преданы все мы богам, и пусть безмолвствуют храмы, -
Мы не творим ничего без воли всевышних; не словом
Нас принуждают они: говорит нам творец при рожденье
Все, что дозволено знать. Неужели пустыню избрал он,
Чтобы немногим вещать, в песках эту истину спрятал?
Разве не бога приют - земля, и море, и воздух,
Небо и доблесть? Зачем всевышних сверх этого ищем?
То, что ты видишь вокруг, в чем движешься, - это Юпитер!
Нет, прорицанья оставь нерешительным, вечно трусливым
Перед грядущей судьбой: меня не оракул уверит,
Но убедит меня смерть: "Погибнет и робкий и смелый!"
Наконец он умолк. Его одушевление сразу погасло.
- Это все, что я написал, - сказал он слабым голосом, глядя на меня с таким выражением, словно судьба его поэмы зависела от моего ответа.
Мое волнение улеглось, овладевшие мною смятение и возбуждение затихли, как отдаленные раскаты пронесшейся грозы. Однако у меня было что сказать. Я ухватился за метафору, которая пришла мне в голову:
- Великое произведение. Словно молния ударила рядом со мной, но я чудом уцелел. Я встревожен, измучен, но счастлив.
С минуту он молчал, стал спокойнее, на лбу у него выступил пот.
- Я тоже встревожен. Измучен. Вряд ли счастлив. Но не могу заставить себя молчать.
Я отважился выговорить то, что больше всего боялся сказать:
- Что мы должны делать? Можем ли мы обратиться к прошлому?
- Нет, но мы можем повлиять на ход событий. Республика утеряна, это не значит, что мы должны потерять и свое человеческое достоинство. В этом завет Катона. Он боролся с неизбежным. Пусть он умер. Он боролся, как мужчина. Его мужество должно нас вдохновить.
Мне показалось неуместным сообщать, что я не поклонник Катона. Я решил спросить о Другом. Почему Лукан и некоторые люди ненавидят Нерона? Теперь было очевидно, что он им ненавистен.