От причала до железнодорожных путей было недалеко, но сначала нас загнали за изгородь из колючей проволоки, и там мы прождали до утра. Когда солнце уже начало припекать и очень хотелось пить, охранники – кажется, татары (мы ещё не научились уверенно различать жителей Крыма), – погнали нас, как стадо, на платформу. Следом пригнали ещё несколько групп кубанских подростков, девчат и парней.
Скоро подошёл состав товарных вагонов, на которых было написано "Джанкой". Мы держались вместе и погрузились в один вагон, в котором ничего не было, никаких лавок и сидений. Пришлось садиться прямо на грязный пол, от которого шел тошнотворный запах гнили, дерьма и падали. Едва закончилась погрузка, – а места оказалось мало, сидеть пришлось впритык, – дверь закрыли и заперли. Дышать стало нечем от тяжкого запаха и жары. Кто-то заплакал, кто-то начал стучать кулаком в дверь, но из-за двери только прикрикнули с сильным и незнакомым акцентом, и – всё. Правда, скоро состав поехал, в щели, на ходу, полился свежий воздух, и стало немного легче.
– Вы, кстати, и сейчас не фиалками лесными благоухаете, – коротко хохотнул Сергей. – Надо вас по дороге искупать, как следует. На базе тоже не розарий, казарма, в общем, но уж не так, по-лагерному…
…И в самом деле, когда, обходя с юго-востока Бахчисарай, перебирались через совсем неширокую здесь Альму, Хачариди распорядился сделать привал и заставил ребят не только выкупаться, но и постирать всё своё тряпьё. Мыла, естественно, не было, потому стирали глиной – Сергей показал, где её можно наскрести.
Высохло всё по крымской сухой жаре быстро.
Здесь же, на привале, он спросил:
– Ну и как встретила вас земля крымская?
– Первую весточку от партизан мы получили, едва проехали станцию Семь Колодезей. Слышали про такую?
– Знаю, знаю, – перебил Володю Сергей Хачариди. – Это, кстати, мои родные места.
– Вот то ж то там партизан столько! – выдохнул Егорка, который уже смотрел на Сергея как на полубога.
– Скорее подпольщиков, – нахмурился Сергей. – В тех краях не сильно попартизанишь. Степь да степь кругом, а что было леса, то всё извели. Когда за Ак-Монайские позиции удержаться пытались…
– Разве что под землю прятаться, – добавил дядя Митя. – Аджимушкайцы, говорят, до сих пор держатся.
– На характере, – глухо бросил Хачариди.
И только спустя пять минут – пацаны уже одевались в свежевыстиранную свою, болтающуюся на исхудалых телах, истрёпанную одежонку, – продолжил:
– Герои, конечно. Я бы так не смог. Там же даже высунуться из катакомб нельзя, не то что воевать…
И без всякого перехода кивнул Володе:
– Рассказывай, что там дальше.
Наш товарняк резко затормозил и остановился. Перед паровозом, метров на пятьдесят, а может, и больше, – из окошка теплушки много не разглядишь, – были вздыблены рельсы, а под откосом ещё дымились обгорелые вагоны. Наверное, от взрыва прошло не больше часа. Но немцы уже спешно ремонтировали дорогу. Паровоз-кран поднимал вагоны и ставил их уже на проложенные рельсы, а другой паровоз оттягивал этот утиль вперед, по ходу эшелона.
– Действуют наши, – согласился Хачариди.
– Вы их знаете? – спросил, заглядывая Сергею в глаза, Толик.
– Я-то знаю там всех, да вам этого знать не надо. Всяко бывает… – невесело сообщил Сергей. – И можете мне не "выкать". А то не по себе как-то. Давай, рассказывай.
А нам долго ещё было как-то не по себе обращаться "ты" и по имени. Да и казался ты совсем-совсем взрослым, хотя всей той разницы было пять-шесть лет. Не то, что по-настоящему немолодые Беседин и Руденко или совсем старики вроде Михеича…
Простояли мы около трёх часов, но долго смотреть на ремонтные работы не пришлось. Обозлённые немцы, заметив любопытных в окнах вагонов, хлестнули из автоматов. Несколько пуль просекли деревянную стенку вагона у потолка и саму крышу. Мы, конечно, мигом попадали на пол и больше не высовывались, пока эшелон медленно не тронулся и тихо прошёл восстановленный участок.
В Джанкое стояли недолго, но там хоть попить дали…
А после Джанкоя поезд шёл, с остановками, всю ночь в почти непроглядной темноте. Когда рассвело, мы начали выглядывать в окна и высматривать в щели. Смотрим: слева – почти отвесная грязно-серая скала, а в верхней её части в странном хаосе застыли громадные каменные обломки. А справа расстилалась и уходила куда-то на запад бухта. В воде темнели останки разорванного взрывами корабля.
Вдоль вагонов изредка прохаживался патруль. Из соседнего вагона (там везли девушек) что-то спросили по-немецки, и солдат, на секунду вскинув голову в пилотке, ответил. Я понял: мы – в Инкермане.
– Это же рядом с Севастополем, – сказал тогда начитанный Саша.
– Наверное, нас теперь посадят на корабль и повезут морем… – предположил кто-то из ребят.
– Жди больше. Утопят вместе с вагонами в бухте, на съедение морским рыбам. Как это они умели делать и раньше делали с другими.
– Утопить могли и в Тамани. Чего столько везти… – сообразил Толик.
– Вот именно, – кивнул дядя Митя. Мы к тому времени выждали в придорожных кустах, пока проедет патруль, трое полицаев на бричке, и перебежали через дорогу. – А что дальше-то?
И действительно, топить нас не стали. Но и не перевозили никуда. Простояли трое суток, прислушиваясь к немецкой речи и нечастому перестуку колёс составов, проходящих мимо, в Севастополь и из города.
Никто не открывал наших раскалённых и смрадных вагонов, не кормил и не выпускал нас. Закончилась и вода. Подползала голодная смерть. Мы тихо лежали вповалку, как-то само собой прекратились все разговоры и лишние движения.
А на четвёртые сутки стали с грохотом открываться двери. В вагоны входили немцы в белых халатах, наброшенных на мундиры. Они быстро и как-то механически выявляли тех, кто уже не мог передвигаться, и делали им уколы. Ребята – таких оказалось восемь, – сразу же затихали; их вытаскивали из вагона и бросали, как дрова, на телегу.
Через час-полтора, обойдя все вагоны, белохалатники стали у тех, кто ещё мог свободно передвигаться, брать кровь из вен. Высасывали шприцами и затем переливали в стеклянные ёмкости. Ребята слабели и тут же падали у дверей на пол.
Целых три часа прокатывался от вагона к вагону стон и крики. Наконец немцы насосались юной крови и ушли.
Вскоре вокруг состава забегали, загалдели. Запыхтел паровоз. Вагоны расцепили, первые пять вагонов увезли в скрытый горами Севастополь, а наш и ещё один – куда-то в сторону. Провезли совсем недолго и опять остановили.
На полотне стояла женщина, худющая и чёрная. С трудом она держала в руках тормозные башмаки – подставки под колеса.
Приблизив рот к щели, я спросил:
– Тётенька, где мы?
По смуглому лицу женщины потекли слёзы, и она запричитала плачущим голосом:
– На Сахарной головке, детка, на Сахарной головке. Бедные вы мои сыночки, что же с вами делают эти изверги и супостаты? За трое суток никого не покормили, никого не подпустили. Бедные вы мои! Куда-то хотят везти вас снова, сыночки вы мои. Дай бог вам доброго пути!
– И с тебя кровь сосали? – спросил у Егорки невысокий, но подвижный как ртуть и, похоже, очень физически сильный чернявый партизан, который вечером представился как Шурале.
Егорка, самый маленький и младшенький из "кубанцев", только молча кивнул.
Шурале тоже кивнул, переложил из руки в руку короткий кавалерийский карабин, сунул руку за пазуху и достал красивое продолговатое яблоко.
– На, поешь. Это наш крымский кандиль, нигде больше такого нет.
– …Две недели мы работали в лесном лагере: заготавливали древесину для немцев, – продолжил Володя. – Охраняли нас, строем гоняли на работу и в бараки, тоже немцы.
– Каторга – она и есть каторга, – вздохнул дядя Митя. – Разве то, что пацаны зелёные совсем…
– И жрачка – чтоб не сразу сдохли, – добавил Шурале.
– Не знаю, какая она там каторга вообще… – начал Толя.
– Дай Бог и не узнать, – отреагировал дядя Митя.
– А у нас самое подлое было – что немчура эта нас вроде как и не замечала.
– К коням они хорошо, по-людски относились… – подтвердил Щегол. – То, что на повал и разделку старых деревьев едва-едва хватало сил, это само собой понятно. Кормили так, что живот постоянно подводило от голода. Но хуже всего было то, что немцы нас как бы не видели. Нет, конечно, лишний шаг в сторону или лишние пару минут отдыха неизменно награждались ударом плетки. А то и приклада. Но все мы были для них… ну, не знаю точно, как сказать, материалом каким-то, что-то вроде живого студня, в который надо подбрасывать объедки и пинать, чтобы не расползался куда не надо, – но только не людьми.
– Лошадей, на которых вывозили древесину, – подхватил Саша, – они, кстати, прекрасно различали и даже баловали: трепали по холкам, гладили, угощали морковками и яблоками.
– А мы же их, немчуру проклятую, – шмыгнул носом Егорка, – вынуждены были различать: кто чаще и кто сильнее лупит, кто просто не замечает, а кто высматривает зло и внимательно…
– Так это и было самое страшное? – спросил Шурале.
Почему-то никто ему не ответил. И не потому, что начали выдыхаться на долгом, хоть и некрутом подъеме, который Хачариди, из каких-то своих соображений, приказал преодолевать бегом и даже подталкивал отстающих. Просто каждый вспомнил своё…
Володя вспомнил совсем недавний, позавчерашний день – он ныл в сердце посильнее, чем напоминали о себе ссаженные ладони и коленки, всё ещё отзывающиеся болью суставы и растянутые связки.
– …Вас? Вас заген ду? Ауфштейн! Аллес ауфштейн! – здоровенный немец свирепо толкнул Володю в бок дулом карабина. От злости фашист налился кровью и напирал на него, подталкивая к бревну с огромным комлем. Затем схватил пацана за рукав, легко швырнул исхудавшее тело и жестом приказал тащить бревно к штабелю.
Володя попытался поднять комель – и не смог.
Тогда немец сам взвалил тяжеленный комель ему на спину.
Вовка задрожал, оседая всё ниже и ниже под непосильной тяжестью, сделал несколько шагов на полусогнутых ногах и упал на колени.
Павлик бросился к нему, – помочь, но конвоир, сверкнув глазами, прогнал его, ударив прикладом.
На коленях и на одной руке, захватив второю комель, Володя пополз к штабелю. Казалось, этому не будет конца.
"Жить, жить", – твердил он про себя и из последних сил, кусая губы и роняя слёзы, тащил, тащил.
В глазах потемнело. Почти теряя сознание, Володя распластался под бревном у штабеля. Отдышавшись, столкнул с себя тяжесть, с трудом поднялся и медленно побрёл к ребятам, которые стояли на месте хмурые, с влажными глазами.
– Сегодня уходим, – только и сказал он друзьям и обвис на их руках.
Откуда ты, парень, где дом твой, скажи…
…Как только перевалили за гребень, стало понятно, почему Сергей так торопился. Они оказались у края неширокой, густо-густо поросшей лесом долины, которая, медленно изгибаясь, уходила на северо-восток. Впереди, насколько доставал глаз – ни дымка, ни бедной сакли, ни ещё какого-нибудь признака человеческого присутствия. Только на самом верху обрывистой противоположной стены долины замерло полтора десятка грязно-белых комочков: небольшая отара овец.
– Чабан нас увидит? – спросил Шурале.
– Небольшая беда, – хмыкнул Хачариди. – Пока до села доберётся – овец же не бросит, – пока расскажет, пока будут судить да рядить – мы уже полдороги до базы отмотаем.
– Но это же татары… – начал Саша.
– А что татары? – вдруг окрысился Шурале. – Мы не люди, да?
Тогда только до юных кубанцев, не больно сведущих в физиогномике, дошло, что этот Шурале, которому вроде как безоговорочно доверяет герой-партизан Сергей, самый что ни на есть крымский татарин.
А Хачариди даже и добавил, резко и безжалостно:
– Вы, пацаны, не обобщайте. У нас в отряде не смотрят, кто ты по метрике, а только – кто ты в бою. Я, кстати, из греков. И в отряде не то что татары, – и румыны, и болгары, и даже один немец есть, Яшка Цапфер, только его почему-то евреем считают. А татары… Мы-то поболе вашего натерпелись от добровольцев-самооборонцев и от прочей сволочи, нераскулаченной. Особенно оттуда, – он указал за спину. – Из горных сёл. Но ты вот только прикинь сначала, что когда мобилизации были и когда наши отступали, сколько татарских парней призвали и забрали и сколько их уже в земле сырой лежит? Самых лучших. И я тебе скажу так: по процентам – сколько там предателей, а сколько героев – считать не буду; но только в каждом татарском селе не одна и не две семьи, которые завсегда помогут. Расслабляться, конечно, нельзя – но разделяю так: или наши, или фашисты со своими прихвостнями, а ко там кто по рождению и какому богу молится – это пустое.
Сказал – а мне и вспомнилось, как в тот же день, когда мы сбежали с фашистской каторги, подошли к селу. А там стояли два грузовика. Ходили несколько немцев с бляхами на груди, жандармов то есть, и добрая дюжина полицаев с винтовками и повязками на рукавах. Они все размахивали руками, показывали куда-то в сторону гор, где начали раздаваться выстрелы и взрывы, а потом из-за школы – мы сразу решили, что это школа, – ударил пулемёт. Установленный в окне приземистого дома, мы так его и назвали, казармой. Потом пулемёт замолчал, и из дома выбежало ещё несколько полицаев…
А грохот катился из-за гор и даже как будто нарастал. Немцы с татарами вскочили в машины и умчались по дороге, потом ребята узнали, что это дорога в Бахчисарай, оставив после себя лишь столб серой пыли.
Пацаны, трудно сказать почему, будто обрадовались этому и орали, свистели, а когда грузовики скрылись из виду, спустились в село. Шум в горах затих.
Сразу же заскочили в школу, но там не было никого и ничего. Тогда бросились в казарму татар-добровольцев.
Когда открыли дверь – пахнуло гарью и пороховым дымом. У окна на треноге стоял "максим" без бронещитка, высунув рыло в сторону, откуда чуть раньше доносились выстрелы. Гильзы были разбросаны по комнате, а лента с дюжиной патронов заправлена в приемник пулемета. Слева – стойка с одной винтовкой, рядом – пустая оружейная пирамида; посередине стол, а вдоль стен – койки. У двери тумбочка, а на ней – полевой телефонный аппарат.
Володя крикнул:
– Стойте! Ни к чему не прикасайтесь! Прежде всего, надо выделить наблюдателей, чтоб следили за дорогой, и проверить, не заминировано ли.
Лобов поднял с пола стреляную гильзу.
– Ещё тёплая, – констатировал он.
Тщательно осмотрели казарму, но нигде ничего подозрительного не обнаружили. Володя осторожно взялся за ручки "максима" и пошевелил его. Дуло легко поддалось нажимам, вертелось вправо, влево, вверх, вниз.
– Разберём и унесем с собой, – предложил кто-то.
Но, сколько и куда ни заглядывали, так и не смогли снять пулемёт с треноги. Оставили на время и кинулись искать оружие и что-нибудь съестное.
В кладовой нашли пять буханок чёрного, совсем зачерствелого хлеба, несколько пачек сухой капусты, по ящикам наскребли перловой крупы и вермишели.
Немного поели, отдохнули, а потом Саша – он всё время посматривал в окно, – сказал:
– Там какая-то машина пришла, и народ шевелится. Айда, посмотрим?
…Отовсюду шли люди к центру села, несли кто винтовку, кто обрез, кто автомат, и всё это забрасывали через борт машины-полуторки.
Ребята тоже приблизились к машине.
В кузове, в немецкой форме, стоял солдат, но как-то очень не похожий на немца. В кабине сидел другой, молчал и только внимательно и осторожно водил глазами по сторонам. К нему иногда подходил третий, они о чём-то тихо шептались, улыбались. В них тоже было мало немецкого, как показалось.
А люди, в основном татары, всё несли и несли оружие.
Вот из-за белесой каменной ограды вышли двое татар. Один из них с трудом нес пулемёт, другой – ящик с лентой.
– Гляньте! – прошептал Володя. – Видите, наш пулемёт? Эх, досада, не унесли мы его.
"Максим" тоже лег в кузов.
На дверях конторы висел приказ. Жителям предписывалось немедленно сдать всё оружие. У кого же обнаружат хоть один спрятанный штык или патрон, того расстреляют без суда и следствия, на месте, а дом сожгут. Внизу стояла круглая печать с орлом и подпись – комендант Бахчисарая.
Когда всё было снесено и народ, в большинстве, разошёлся по домам, в кабину влез тот, который ходил вокруг машины, и внятно сказал:
– Ну, Стёпа, пора!
Мы остолбенели, не веря ушам своим. А полуторка сорвалась с места, сразу же набрала скорость, подняла тучу пыли и скрылась.
– Вот это да! – выдохнул Саша, наконец-то обретая дар речи. – Хлопцы! Надо же было подойти, поговорить.
– Да! Кто ж их знал? Ошибись, и пуля в лоб.
Прежде чем уйти в горы, мы прошлись по крайним дворам, выпросили картошки, яблок, лук, соль, кукурузу. Володя за пояс заткнул гранату, и хоть она и была без запала, татары этого не знали. Они косились на неё и давали, что могли.
Собрав, сколько удалось, отправились к заветной горе…
…Ты помнишь, мы добирались ещё сутки, хотя уже утром вышли на дальний отрядный кордон. Потом нас ещё дважды окликали и останавливали. И спрашивали пароль, хотя все знали тебя в лицо, и кто хоть на миг сомневался, что именно ты несешь какие-то важные разведывательные данные (Большая земля запросила их) и ведёшь в отряд не очень-то и нужное ему, но неизбежное пополнение?..
И только позже мы узнали, что там, в том селе, чуть ли не первым в Крыму был создан карательный отряд из местного населения…
Два года назад
…8 ноября 1941 года группа в составе пяти человек из урочища Камышлы, где располагался партизанский отряд, отправилась с заданием разведать местность и найти газету с докладом Верховного главнокомандующего Советской армии. Их путь пролегал через деревни Коуш-кая, Бия-Салы, Улу-Салы. В состав группы вошли: командир разведгруппы Алексей Палажченко, Яша Лагутин, Коля Кузнецов, Иван Чижевский и Саша Степаненко – 15-летний подросток из рабочего посёлка шахтеров Чаир, как проводник, знающий эту местность.
Подойдя к деревне, разведчики спросили чабана, а затем какого-то мальчика: есть ли немцы в деревне? Получили отрицательный ответ, хотя и на татарском, но поняли, что нет и не было.
В самой деревне это подтвердила молодая учительница, тоже татарка, говорящая на ломаном русском языке.
Примерно на середине деревни Яша Лагутин заметил много стволов оружия и людей, лежавших в засаде, за поваленными деревьями по долине, за речкою, и тихонько сообщил об этом командиру. Впереди шли Чижевский и Степаненко, за ними следом шли трое. В этом месте слева – река, справа – двухметровой высоты бугор, за ним дома. Впереди, через сто – сто двадцать метров, бугор заканчивался и вправо шла балочка.
Трое начали взбираться на бугор, а Чижевский и Степаненко направились в балку.
Заметив партизан, враги открыли огонь из пулемета и винтовок. Разведчики, забежав за дом, ответили им из трех карабинов. "Деревья" приутихли, но зато начался шквальный огонь в балке, в которую побежали Чижевский и Степаненко. Там вдруг раздался взрыв гранаты, как потом выяснилось, её бросил Чижевский. И всё стихло.
Оказалось, в балке тоже была засада.