А через день хитрецу старшине удалось завоевать симпатию большого числа казаков. Утром в лагерь пришел обоз из десяти можар, запряженных быками. Гулик сам привел первую пару к палатке, где жили вожаки восстания, и громогласно заявил:
– Прошу казачество принять от моих достатков харчи: пшеничной та пшенной крупы и сала трошки.
Казаки прокричали Гулику "ура".
Но никто не видел, что старшина через ловкого шляхтича Романовского в тот же вечер переслал записку в Усть-Лабинскую крепость.
В этой записке он сообщил, что бунтовщики пока не собираются покидать Екатеринодар и ждут подхода казаков с низовья. А еще писал, что по станицам неспокойно и многих куренных атаманов уже прогнали, а на их место выбрали новых, самую что ни на есть сирому.
Сообщал старшина и другую весть – что среди руководителей восстания, по его мнению, есть несогласие. Малов, а еще какой-то бывший наймит Кордовского тянут на Волгу, а Дикун и остальные не хотят с Кубани идти.
"Этим спором, – писал Гулик, – пользоваться надо, ибо где несогласие, там и нерешительность в действиях…"
А споры действительно были горячие.
– Вели, Федор, ловить всех старшин и казнить их! – убеждал Дикуна Малов.
Но Дикун упрямо возражал:
– Неможно, Леонтий. Кажу, неможно! Недовольства не оберешься. Старшина – старшине рознь.
– Продадут они нас, увидишь, продадут! – горячился Малов.
– Нет! Мы их, таких-сяких, кто нам поперек станет, с нашей земли сгоним. Выметем так, что и духу ихнего не останется. А других к рукам приберем, – переубеждал Дикун.
– Эх, Федор! – сокрушенно вздохнул Малов. – Не пойму я тебя, чего ты их жалеешь? Под корень всех бы их вырубить надо, под самый корень!
Дикун улыбнулся.
– Ты вот, Леонтий, на старшин нападаешь, а Мокий Семенович мысль добрую подал, чтоб на Усть-Лабу идти. Верно ведь! Как думаешь? Одолеем?
Малов пожал плечами:
– Смотря как. Ежели всем скопом навалимся, то суздальцам и за стенами не устоять.
– Э, нет, попробуем попервоначалу твоим отрядом их силу пощупать, а потом обложим.
Их окликнули. Размахивая руками, бежал Шмалько.
– Романовского с бумажкой перехватили! К Котляревскому в Усть-Лабу направлялся.
– Что?
– Романовского, говорю, поймали!
Все заторопились туда, где тревожно бурлило людское море. Издалека в толпе выделялась голова пойманного хорунжего. С появлением Дикуна и Малова казаки затихли, расступились.
– Ну? – Федор вплотную подошел к Романовскому.
– Але я… – заикаясь, бормотал хорунжий.
– Сказывай, кто дал тебе эту бумажку? – Федор вертел густо исписанным листком. – Либо сам писал?
– Не я писал, – заторопился хорунжий. – Як бога кохам – не я! Велено мне было бумагу ту пану Котляревскому передать!
– Кто велел? – Дикун сжал кулаки.
Романовский отшатнулся.
– Пан Гулик повелел мне! Але я не хотел…
– Гулик?
Толпа загудела…
– Найти Гулика! – приказал Шмалько.
Человек десять казаков бросились на поиски старшины. Минут через двадцать один из вернувшихся доложил, что Гулик как в воду канул. Кто-то припомнил, что видел его верхом на коне в то время, как поймали Романовского. Гнаться было бесполезно. Дикун скрипнул зубами от ярости.
– А как с ним? – спросил Шмалько, указывая на дрожащего шляхтича.
– С ним? – Федор подумал. – Як собаке, камень на шею да в Кубань, чтоб другим неповадно было.
Романовского потащили к реке. Он кричал, вырывался. Дикун пошел в противоположную сторону. Шмалько было направился за ним, но Леонтий остановил его.
– Не ходи, злей будет!
Крик хорунжего внезапно оборвался. Леонтий оглянулся. От кручи возвращались казаки. Романовского меж ними не было.
Леонтий Малов с отрядом черноморцев, минуя Васюринскую, шел на Усть-Лабу. Шли осторожно, как положено, выставив вперед и по бокам чуткие щупальца конных разъездов. До крепости оставалось верст двенадцать, когда к Малову на взмыленных конях подскакали казаки-дозорные.
– Солдаты на пути, – доложил один из них.
– Солдаты? Значит, вылезли из-за своих редутов…
– Вылезли, атаман. С батальон их там будет, – сообщил другой дозорный.
– Видать, известили-таки Котляревского, – разозлился Малов. – Говорил я Федору, что старшины – как волки, сколько ни корми, все в лес смотрят…
Он подал команду остановиться. Всадники спрыгнули с седел. Кони потянулись к сочной траве.
– А ближе подойти к солдатам можно? – спросил Малов у дозорных.
Казаки переглянулись. Младший из них пожал плечами, весело глянул на Малова:
– А почему не можно? Коли брюха не жалеешь, атаман, я тебя куда хочешь проведу и выведу…
– Пошли! – решил Малов.
Некоторое время он шел за казаком, пригибаясь к высокой траве. Жарко пекло солнце, пот застилал глаза. Иногда казак останавливался и осторожно, придерживая у лица кyстик татарника, выглядывал из травы. Леонтий проделал то же самое. Впереди, совсем недалеко, тянулась цепь курганов. На вершине одного из них вдруг ослепительной искрой сверкнули штыки.
Казак свернул чуть в сторону, наискось к цепи курганов, держа направление на одинокий холм, высившийся чуть левее линии обороны суздальцев.
– Не попадем мы к солдатам? – шепотом спросил Леонтий. – Может, на холме у них застава?
– Нет никого на холме! – беззаботно ответил казак, отирая папахой распаренное, красное лицо.
– Почему так думаешь?
– А глянь, атаман, на могилу: видишь, на ней камень торчит. На камне – кобчик. Вот и выходит – нет никого на могиле, бо кобчик птица сторожкая…
У подножия кургана, где трава была ниже, казак упал на живот и пополз быстро и ловко. Малов последовал за ним, но сразу отстал. Ползти было неудобно, острые колючки кололи тело, пот застилал глаза.
"Вот чертовы брюхолазы! – восхищенно подумал Леонтий, глядя на казака. – Прямо как змеюка извивается!"
На вершину кургана он добрался запыхавшийся, обессиленный. Казак лежал возле камня на траве лицом кверху и беззаботно жевал какой-то стебелек.
"И не запыхался!" – удивился про себя Малов.
Из-за камня можно было отлично разглядеть позиции солдат-суздальцев. Они нависали над пыльной дорогой, перерезавшей степь. Одной стороной линия обороны упиралась в обрывистый берег Кубани, по другую сторону, вдалеке, тянулась неглубокая балка.
Малов смотрел на линию бруствера, на киверы солдат, высовывающиеся из травы, и думал:
"Отступить? Нельзя! Казаки тогда перестанут верить в свои силы… Ну а если случится поражение – тогда еще хуже".
Осмотрев еще раз местность, Леонтий решил выманить солдат, а тем временем послать сотню казаков балочкой, чтобы они захватили пустующие курганы и ударили с тыла.
– Ползем назад! – бросил он казаку. Вернувшись к своим, Леонтий позвал Андрея Коваля.
– Бери, Андрей, своих кореновцев и балочкой заходи незаметно солдатам с тыла. Как увидишь, что они ушли с бугров, так и занимай их. И тогда держись, а мы отсюда поднажмем!
Через полчаса сотни три казаков вышли из-за холмов и толпой двинулись на суздальцев. Из-за бруствера стали стрелять. Казаки остановились, будто в замешательстве, а затем стали пятиться и, наконец, побежали.
"Ту-ту-т!" – заиграл рожок команду к наступлению. Солдаты, построившись повзводно, бросились преследовать казаков.
– Так, так! – радовался Малов. Пока все шло, как он думал. – Заманывай их к чертовой бабушке!
Солдаты наступали под барабанную дробь плутонгами. Передние ряды, пройдя несколько десятков шагов, по команде "пли!" производили залп и тут же падали на колено, давая второй шеренге разрядить ружья. Казаки стреляли реже, но их выстрелы больше доходили до цели. На примятой траве уже лежало несколько казаков и десятка два солдат.
Бой был в самом разгаре. Казаки уже не отступали. Делая короткие перебежки, переползая в густой траве, они охватывали батальон с флангов. Теперь солдатам приходилось трудней, они под обстрелом с трех сторон.
– Давай! Давай, прижимай их! – кричал Леонтий.
Молодой майор, командовавший батальоном, разгадав казачью хитрость, отдал приказание, и рожок заиграл отход.
Не переставая отстреливаться, солдаты отходили на старые позиции. Казаки преследовали их.
– Хорошо! Хорошо! – торжествовал Леонтий. Он уже увидел залегших на холмах казаков Андрея.
Солдаты шли, не ожидая удара с тыла. Вдруг, когда до холмов осталось всего шагов сто, из-за брустверов грянул дружный залп, сразу вырвавший с десяток человек. Среди солдат произошло замешательство. Строй нарушился. Теперь казаки стреляли часто и метко. Майор растерянно озирался. Вдруг он взмахнул руками, выронил шпагу и упал в траву.
– Теперь им всем – крышка! – крикнул Малов. – Эй, служивые, сдавайся! Бросай ружья!
Но суздальцы были отлично вымуштрованным, боевым полком. По команде какого-то пожилого офицера плутонги вдруг снова пришли в движение. Солдаты стали отступать в пространство между холмами. Две плутонги вели дружный залповый огонь по холмам, третья отбивалась от наседавших казаков.
Только пробившись между холмами, суздальцы перестали стрелять. Но когда конные казаки попытались снова преследовать отступавших, их опять встретили размеренные, четкие залпы.
Через несколько часов остатки батальона вошли в ворота Усть-Лабинской крепости.
Поражение суздальцев потрясло полковника Михайлова, принявшего команду над Суздальским полком после смерти Спета. Теперь он не сомневался, что бунтовщики обрушатся на Усть-Лабу всеми своими силами. С нетерпением поджидал Михайлов подхода Вятского мушкетерского полка, который по приказу генерала Гудовича шел к Усть-Лабе.
Глава VIII
Ночью прошел тихий теплый дождь. С первыми лучами степь ожила, а радужный мост долго висел через все небо. Тучи уплыли на восток, открыв светлую голубизну. Где-то вдалеке прогромыхал гром и стих.
Дикун и Собакарь скакали по тихой, залитой красноватым утренним солнцем степи. Кони шли весело, вскидывая головами и похрапывая.
– Эх, хороша наша степь! – воскликнул Дикун, вдыхая свежий, ароматный воздух. – Чуешь, как пахнет? Нэма края найкращего, як наш край!
– Ты не степь нюхай, а про дело думай! – недовольно проворчал Собакарь. – Враг на носу, а он и не думает о нем.
Дикун хлестнул коня и галопом взлетел на вершину кургана. Отсюда хорошо были видны широкие степные просторы. На курган, не спеша въехали Собакарь, Шмалько и Половой.
– Тут и стоять будем! – решил Дикун. – Лучшего места не найти. Пушки, Осип, вот здесь, на кургане ставь!
Собакарь окинул взглядом степь и одобрительно кивнул головой:
– Добре! А конников наших вон в том лесочке поставим. Когда время придет – они солдатам в бок ударят.
Вот уже месяц, как вернулись с похода казаки, месяц, как восстали они. Всколыхнулась вся степная Кубань от Тамани до Усть-Лабы, и на севере – до земель войска Донского. С оружием в руках поднялась казачья голытьба, а старшины бежали искать защиты за крепостными стенами Усть-Лабы. Но и там они не чувствовали себя в безопасности. Повстанцы готовились к осаде крепости.
В начале сентября из станицы Березанской прискакал гонец с донесением, что по степи, на Усть-Лабу, движется Вятский мушкетерский полк.
Не дожидаясь возвращения из-под Усть-Лабы отряда Леонтия, Дикун свернул лагерь и, посадив казаков на подводы, за сутки добрался до Березанской.
Через полчаса пушкари Шмалько втащили на курган четыре единорога и укрыли их в высоком сухом бурьяне. Сотни три конников Половой увел в лес. Пешие казаки растянулись широкой лентой, загородив дорогу на станицу Березанскую. Черноморцы, готовясь к бою, протирали мушкеты и пищали, проверяли порох, кусали свинец на заряды.
– Добрую позицию выбрали, – удовлетворенно проговорил Дикун, стоя на кургане рядом с пушкарями.
– Да, добрую! – сумрачно подтвердил Собакарь.
– Чего ты, друже? – спросил Федор у него. Тот тяжело вздохнул.
– Болит у меня душа, Федор. Рубил я, брат, ляхов, рубил турков и персов. А теперь придется бить православных, своих.
– А кто их просит идти до нас?
– Ашо они, по доброй воле? Гонят их. А сами они не богаче нас, голоты…
Смуглое лицо Дикуна стало злым.
– Мудришь ты, Никита! – проговорил он. – Ежели мы их не побьем – они нас прикончат. Здесь так: кто кого. Нехай солдаты до нас переходят – братами будут. А пока идут на нас – враги.
Собакарь не возражал.
День прошел в ожидании неприятеля. По степи медленно поползли сиреневые вечерние тени. От казачьего стана потянуло горьковатым дымком, казаки варили ужин.
На курган наметом выскочил всадник – молодой чубатый казак на маленьком горском скакуне.
– Эй, атаманы! – закричал он. – Солдаты верстах в десяти от нас, за Ирклиевской, лагерем стали, костры жгут.
– Откуда проведал?
– Парнишка один, казачонок, из Ирклиевской пригнал…
– Ясно! – Федор кивнул головой. – Значит, утром надо ждать недобрых гостей. Ну что же! И встретим, и накормим досыта, и спать положим!
Немного погодя в глухой степной темноте погасли казачьи костры. Тихо стало в степи. И только от тихого, заросшего камышами Бейсужка до степного кургана негромко перекликались караульные.
На всходе солнца в казачий лагерь прискакали дозорные.
– Идут! Готовсь! – пронеслось.
– Сдвигай возы! – крикнул Дикун.
Казаки пришли в движение – убирали казаны, гасили огонь. Быстро разбегались по местам, прячась в высокой траве, за буграми, уводя коней и волов к реке. Ровной линейкой выстроились скованные цепями возы.
Утомительно медленно тянулось время. Сняв папаху, Федор выглянул поверх воза. У горизонта вырисовывались две колонны. Они двигались походным порядком, с барабанным боем.
– Верно, не бачут нас!
– То как сказать! – Опытным глазом Собакарь заметил в колоннах оживление. – Вглядись лучше. Перестраиваются!
Дикун присмотрелся. Солдаты разворачивались в боевой порядок.
Вятцев было немногим больше казаков. Двигались они неторопливо, спокойно, мерным и твердым шагом. Блестели на солнце штыки.
Не доходя до леса, пушкари развернули пушки в сторону казачьей обороны.
"Одно, два, три, четыре, пять, шесть…" – про себя пересчитывал пушки Федор.
Как бы угадывая его мысли, Никита подсказал:
– Догадался бы Ефим вовремя отбить их. Это было бы…
Он не успел закончить: пушки рявкнули, и ядра со свистом пронеслись над казаками.
Все чаще и чаще били барабаны. Солдаты ускорили шаг. Все ближе и ближе их ряды.
– В штыки хотят взять…
– Осип, чего молчишь?! – крикнул Дикун в ту сторону, где стояли казачьи единороги.
Прошло еще несколько минут. Земля содрогалась от тяжелого топота сапог. Уже ясно были видны хмурые лица солдат.
Прямо на Федора шел офицер со шпагой в руке. Вот он повернулся вполоборота к солдатам, что-то крикнул. Но в эту минуту вразнобой загрохотали казачьи единороги. Картечь вырвала из рядов десятка полтора солдат.
– Вперед! Вперед! – кричали офицеры.
– Брешете, еще нет такой силы, чтоб одолела казаков! – закричал Федор. – Ось мы вам сейчас покажемо!
Захлопали казачьи мушкеты и пищали, рявкнули еще раз единороги, выбросив навстречу солдатам картечь. Наступающие на мгновение приостановились, но затем, увлекаемые офицерами, снова бросились вперед.
– Эх, Ефим! – в сердцах выкрикнул Собакарь.
Вятцы уже предчувствовали победу. Вот сейчас, пока казачьи пушкари заряжают пушки, они навалятся на казаков и сомнут их.
Но вдруг из леска, рассыпавшись лавой, во фланг наступающей пехоте хлынула казачья конница. Вятцы дрогнули, попятились.
– В сабли! – зычно крикнул Дикун, и степь ощетинилась кривыми казацкими саблями и короткими пиками. Столкнулись две живые стены. Стрелять некогда – кололись штыками и пиками, рубились саблями…
Версты две по пятам теснили вятцев казаки. А ночью изрядно потрепанный полк, забрав в Ирклиевской все подводы, отступил на север.
За станицей колючие кусты терновника, пожелтевшие метелки пырея, вытянувшийся в человеческий рост будяк-татарник. Любит Анна слушать степную тишину.
С кургана видна вся станица и далекая, до горизонта, степь. Из-под ладони Анна всматривается туда, где из голубой дали волнами переливается светлое марево – словно вода колышется.
В той стороне, – ходили по станице слухи, – шел бой между казаками и солдатами.
– Господи, – молится Анна, – убереги его от пули вражьей, от штыка острого…
Горячие губы ее шепчут не мужнее имя, а того далекого, любимого.
Горька бабья доля. Не лежит у Анны к Кравчине сердце. А он чует это. Совсем не стало от него жизни, как умерла свекруха и побывал в станице Котляревский. Не сходили с тела Анны синяки. Но кому пожалуешься? Над женою муж хозяин.
Летит горячая бабья молитва к высокому, равнодушно-синему небу. А дойдет ли до Господа – кто знает?
Федор…
По всей Кубани теперь гремит имя Дикуна.
И не раз бессонными ночами, когда тело ныло от побоев мужа, желала Анна одного – встретиться с Федором.
"Повидать бы! Отлюбить… А тогда – пусть смерть приходит!" – думала она.
Запела тоскливо:
Закувала та сиза зозуля
Раным-рано на зори…
Оборвала песню, испугалась. Несколько всадников рысили к станице. Они были еще далеко и казались черными пятнышками на серой дороге.
"Григорий, – мелькнуло у Анны. – Он, проклятый".
Больше месяца не было Кравчины в станице, с того дня, как начался бунт. А вчера тайком заезжал один из Хмельницких и передал Анне, чтоб ждала мужа, скоро, дескать, пожалует. И в груди ее тогда все словно оборвалось.
Задыхаясь, сбежала она с кургана и через огород – к хате. Стала у окна.
Вот всадники выехали на улицу.
"Господи!" – шепчет Анна.
Впереди на сером жеребце едет Дикун – суровый, загорелый. За ним – какие-то незнакомые казаки. Всей гурьбой они въехали во двор к Ковалю и, привязав лошадей, вошли в хату кузнеца.
Сердце у Анны стучало на всю комнату. Она долго стояла у окна, прижав ладони к горячим щекам…
В хате у Коваля пили до поздней ночи. Все были хмельные. Шум, гомон. Перекрывая голоса, Шмалько басил:
– Вытряхнем душу из старшин да подстаршинников. Не спасутся и в Усть-Лабе!
Собакарь обнял за плечи Дикуна.
– Жизнь такая, Федор. Женись – плати попу, крести – плати. Уж за один бы раз помер бы да заплатил…
– От пожара, от потопа, от злой жены, боже сохрани! – подражая дьякону, пропел Половой и опрокинул в рот кружку горилки.
– Слушайте, браты-товарищи, – встав во весь рост, пророкотал Осип, и все разом умолкли. – Слушайте, браты-товарищи, – снова повторил Шмалько, – пью я за честь казацкую, за волю нашу.
– Доброе слово Осип сказал. За волю! – Все шумно выпили и разом заговорили.
Немного погодя Дикун встал, вышел на кухню. Жена Коваля возилась у печки. Она повернула к Федору раскрасневшееся лицо.
– Может, отдохнешь? Я постелю…
– Нет, на воздух выйду. – Накинув свитку, Федор уже с порога спросил: – А где Кравчина живет?
Хозяйка подошла к нему и, вытирая руки о край фартука, ответила:
– Следующая хата. – И добавила: – А может, не пойдешь?.. Гришка зверь, а не человек…