Погожим сентябрьским утром к Екатеринодару подходили войска. Наказной атаман вел на подавление мятежа оправившиеся от поражения Вятский и Суздальский полки, да еще конных донцов прихватил.
В коляске с Котляревским ехал полковник Михайлов. Тучный, затянутый в мундир, полковник, оттопырив губу, брюзжал:
– Это ваша вина, генерал, что у вас нет порядка. Дождались, что четыре полка с артиллерией против бунтовщиков двинуть пришлось.
– А вы б на моем месте что предприняли, полковник? – раздраженно возразил Котляревский. Он с ненавистью смотрел на тучного полковника и думал: "Москаль проклятый, поучать берется! Взять бы и вышвырнуть из коляски. Жаль, сделать этого нельзя…"
Михайлов снял с мундира налетевшую серебристую паутинку.
– Нет порядка в войске вашем, генерал. Вот отсюда и все. Жестче надо, генерал, жестче.
Котляревский промолчал. Он понимал всю тяжесть своего положения. От этого полковника сейчас зависела его судьба. Нажалуйся он в Петербург, и тогда быть грозе…
Наказной атаман оглянулся. Длинной лентой растянулись по степи полки. Поблескивая штыками, по четыре в ряд, шли солдаты. За ними ехали чубатые донцы. Покачивался лес пик. Стороной двигались батареи. Сильные лошади тащили пушки, зарядные ящики.
Полковник не успокаивался:
– Ишь, мыслимо ли, какую силу-то и против кого? Против скопища бунтовщиков!
"Жирная свинья, – думал Котляревский, – тебе ли не знать, что от этого скопища бежали вятцы, а каких-то три десятка дней тому назад только малая часть этого скопища трепала целый батальон твоих суздальцев!"
– Виделись ли вы, генерал, с полковником Пузыревским?
– Да! Он заезжал ко мне… Ему удалось войти в доверие к бунтовщикам и услать в Петербург всех вожаков. Только один ушел. Тот, который осмелился напасть на суздальцев, – незаметно кольнул Михайлова Котляревский.
Делая вид, что не понял намека, Михайлов спросил:
– А многих он увел с собой?
– До полутысячи…
– Гм! Это хуже. Куда ж ушли бунтовщики?
– Говорят, в низовья… В плавни.
Вдали все яснее обрисовывался вал Екатеринодарской крепости, дубовые леса над Карасуном.
– Послушайте, полковник! Только действуйте быстро, без жалости. Не дайте им уйти в крепость. А укроются в крепости, выбить их оттуда будет трудно.
– Послушай, голубчик, – полковник тронул казака-ездового за плечо, – сверни-ка в сторону.
Коляска, съехав с дороги, остановилась, пропуская полки.
– Так вы, генерал, говорите, что бунтовщики остались без вожаков?
– Да!
– Хорошо… Поручик! – крикнул полковник.
К коляске подскакал молодой поручик, лихо осадил танцующего жеребца.
– Передайте мой приказ: пехоте развернуться и оцепить лагерь бунтовщиков. Донцам рысью выйти вон туда, чтоб отрезать дорогу в крепость. – Михайлов указал на опушку дубового леса. – Пушки направить на бунтовщиков!
Отдав приказ, полковник откинулся на подушки.
Запели трубы. По колонне передавали команду. Полки перестраивались, занимая исходные позиции. Видно стало, как в лагере повстанцев забегали, засуетились. Часть казаков устремилась в крепость, но дорогу им уже преградили донцы.
Загрохотали пушки, засвистела картечь. Казаки заметались по лагерю.
– Так, так, – потирая руки, шептал Котляревский.
– Поручик! – снова позвал полковник. – Поезжайте и прикажите бунтовщикам сложить оружие!
Манерно подскакивая в седле, поручик поскакал к лагерю. Вскоре он вернулся:
– Оружие сложить они отказались, ваше превосходительство!
– Пушки! – рявкнул Михайлов.
Одна за другой выбрасывали пушки смертоносные дозы картечи и ядер. Этот обстрел убил в казаках страх и пробудил ожесточение.
Пушки умолкли минут через десять.
– Донцов в атаку! – приказал Михайлов.
Пригнувшись к косматым гривам, донцы развернулись лавой и, выставив пики, помчались на казацкий стан.
Земля дрожала от конского топота. Но вдруг из-за возов раздался дружный казачий залп, вырвавший из седел многих всадников. Залп повторился. Донцы смешались, поворотили коней, поскакали назад…
– Позор! – Михайлов покраснел от гнева. Выскочил из экипажа, затопал ногами. – Пушки! Пушки!..
Котляревский со злорадством смотрел на бесновавшегося полковника.
"Что, выкусил! – думал он, испытывая сейчас странное благоволение к бунтовщикам. – Это тебе не безоружные мужики! Это – казаки-черноморцы".
Вновь загрохотала артиллерия. Ядра падали в казачьем лагере, визжала картечь.
Наконец полковник махнул рукой:
– Прекратить!
И к повстанцам опять поскакал поручик. В ожидании его возвращения Михайлов нетерпеливо выстукивал ножнами шашки по коляске. Поручик скоро вернулся с ответом.
– Просят дать подумать!
– Обождем! Как вы, не против? – повернулся полковник к Котляревскому.
Тот пожал плечами.
Заложив руки за спину, Михайлов несколько раз прошелся около коляски, нетерпеливо поглядывая на казачий лагерь. Наконец из лагеря вышло два казака с пикой, на конце которой болталась белая тряпка.
– Поручик, прикажите всем бунтовщикам выйти из-за возов и построиться!
Не прошло и часа, как черноморцы выстроились близ берега Кубани. Они стояли хмурые и подавленные, окруженные со всех сторон солдатами и донцами. Прямо им в лица смотрели жерла пушек.
Подкатила коляска. Полковник поднялся, оглядел ряды черноморцев.
– Продали нас! – донесся до Михайлова голос из рядов.
– Наших послов, мабуть, тоже уже повязали!
По строю прокатилась волна возмущения.
– Прекратить разговоры! – резким фальцетом выкрикнул полковник.
К нему подбежали штабс-капитан и два прапорщика.
– Каждого десятого! – лицо Михайлова покрылось красными пятнами.
Капитан и прапорщик двинулись вдоль ряда.
– Первый… второй… третий… пятый… восьмой… десятый… Выходи!
Тот, на кого указывал капитан, выходил из строя. Наконец штабс-капитан и прапорщики закончили обход. Полковник отдал команду, и три роты оцепили две сотни казаков, выведенных из строя.
– Черноморцы! – Михайлов вытер потное лицо платком. – Эти двести бунтовщиков мы возьмем как заложников. Вам же немедленно разойтись по куреням. Прежние куренные атаманы с сегодняшнего дня вновь приступают к своим обязанностям. Вам надлежит их слушать, как отцов своих! Ваш наказной атаман генерал Котляревский поставлен над вами его императорским величеством государем императором Павлом Первым. Возмущение и беспорядки, вами учиненные, вызвали гнев его, государя нашего, и он велел наказать вас достойно! Ваши зачинщики тоже арестованы и будут осуждены! – полковник умолк.
– Сбрехали! Продали! – загудели черноморцы.
– Молчать! – гневно заорал Михайлов. – Увести их! – Он махнул перчаткой в сторону арестованных заложников.
Черноморцы задвигались, готовые броситься на выручку товарищей, но солдаты по команде вскинули ружья, а канониры подняли горящие фитили. И казаки поняли: все кончено, сопротивление бесполезно.
До начала следствия закованных в кандалы казачьих посланцев посадили на Петербургскую гарнизонную гауптвахту. Низкая камера с сырыми стенами и одним оконцем, затянутым глухой, из толстых прутьев, решеткой, была полутемной и сумрачной. У стен нары, на нарах казачьи свитки. В углу кувшин с водой…
– Вот она, царская милость, – бросил Дикун.
Он вспомнил, как все случилось. Когда казаки подъехали к петербургской заставе, их уже ждало человек пятьдесят конных драгун. С ними был и адъютант Пузыревского. Казаков окружили и, разоружив, препроводили на гауптвахту.
– Леонтий как знал! Напрасно его не послухали! – сокрушался Осип. – Больше всего обидно, что сманул нас, света белого лишил, эта жаба-полковник…
– Да где ж оно видно, что черт черту око выколол, – равнодушно сказал Собакарь.
Он лежал на нарах, укрывшись свитками. От сырости и голода его второй день била лихорадка.
– И что теперь будет? – уныло спросил один из казаков, сидевший в углу.
– Царская ласка, – не падая духом, ответил Половой. – Тебе ж ее обещали…
– Требовать надо, чтоб нас выслушали, если не царь, так хоть кто-нибудь из министров, – проговорил казак, стоявший рядом с Дикуном, и сейчас же, подойдя к двери, забарабанил кулаками.
В дверной глазок заглянули. Вслед за этим дверь распахнулась. В камеру вошел жандармский офицер с черными пушистыми усами, золотым шнуром через плечо и шашкой на боку.
– Чего стучишь? – сердито спросил он.
Усы у него зло встопорщились, а зеленые навыкате глаза немигающе, по-птичьи, уперлись в казака.
– Хотим, чтоб царь нас выслушал! – казак шагнул к жандарму, звякнули кандалы.
Тот раскатисто захохотал.
– К царю, к царю он захотел! Да знаешь ли ты, смутьян, что вас ждет? – При этих словах он провел вокруг шеи и указал на потолок. – Станет ли с вами, бунтовщиками, государь говорить. Как же, ждите!
И выйдя из камеры, он с силой захлопнул дверь. Слышно было, как лязгнул замок и, постепенно замирая, затихли шаги в коридоре.
– Добрый, добрый у нас ливентарь [6] , – покачивая головой, вымолвил Половой вслед. – Чем не пан! И фигура пышная, и голос бас, што у нашего протоиерея Порохни.
– Эх, Леонтий, – вздохнул Дикун. – Не поверил я тебе… А, выходит, ты лучше моего царскую милость знал.
Казаки понуро уселись на нары. Только Осип Шмалько, напрягая могучие мускулы, с проклятиями пытался разорвать кандалы.
– Эх, теперь коли б довелось вернуться к своим, то не то что полковник, а сам царь бы не обманул меня, – проговорил Дикун.
– Век живи, век учись, – спокойно сказал Собакарь. – Только не доведется нам вернуться, не затем нас такими цацками наградили.
Он звякнул кандалами.
В окошко виден был только край блекло-голубого неба. Вечерело. Слышно стало, как, топая башмаками по булыжникам, прошел караул. Он остановился у ворот, затем разводящий принял рапорт, и солдаты затопали дальше.
– Да, тут не убежишь, – вздохнул Шмалько. – Светлица у нас крепкая, охрана надежная, кайданы железные.
– А може, еще разберутся? Може, нас занапрасно повязали? Оклеветал нас полковник тот перед царем! – с надеждой проговорил один из казаков.
– Только о тебе там и думают, – повернулся к нему Половой.
– Как наши там? Знают ли, что с нами? – задумчиво проговорил Осип.
– Откуда им знать!
– А может, и их уже повязали!
– Не всех, – уверенно возразил Ефим. И, вздохнув, принялся мечтать: – А што, як мы вот тут сидим, а там Леонтий собрал войско, да такое, якого еще ни у кого не було. И перед тем войском никакая сила, никакая черная хмара не устоит. И с тем войском идет Леонтий на Петербурх. Царь бежит, солдаты его бегут, а Леонтий приходит в Петербурх и нас вызволяет…
– Ну а чтоб ты тогда робить стал? – с добродушной усмешкой поинтересовался Собакарь.
– Первым-наперво нашему ливентарю усы сбрил да в эту каталажку посадил бы. На наше место. Хай бы и он клопов покормил, каких мы кормим!
– У него кровь благородна, – вставил Шмалько, – он долго не выдюжит.
– А может, Леонтия уже и нет в живых? Может, Котляревский, навел москалей да переловил и Малова, и всех, кто с ним ушел… – сказал Дикун.
Открылся дверной глазок, и часовой солдат зашептал:
– Завтра вас переведут в Петропавловскую крепость… От ротмистра слышал… Вот, братцы, какое то дело, – вздохнул он и отошел от двери.
Петропавловская крепость! Страшные слухи о ней доходили и до Кубани. Знали казаки, что только тех, кого царь считал своим смертным врагом, бросали туда.
– Час от часу не легче, – вздохнул Осип.
Молчаливо, один за другим улеглись казаки на нары, и теперь тишину нарушал лишь писк мышей да возня крыс, вылезших из углов.
Несмотря на то что лагерь повстанцев удалось разгромить и главари восстания были в Петербурге арестованы, наказной атаман не чувствовал себя спокойным. Его тревожила мысль, что часть казаков-бунтовщиков и пришлые из Закавказья укрылись в низовьях и могли в любое время, накопив силы, снова двинуться по станицам.
Правда, Михайлов, которому за подавление восстания присвоили чин генерал-майора, обещал со дня на день послать в низовья пехотный полк, но Котляревский понимал, что изловить бунтовщиков в плавнях будет делом нелегким. К тому же наказного атамана заставляли задуматься и команды на кордонах. Имелись достоверные слухи, что во время восстания казаки, несшие кордонную службу, были заодно с бунтовщиками, и только боязнь оголить границу помешала им примкнуть к бунту. Да и по станицам не было еще нужного порядка и спокойствия. На виду казаки будто смирились, но чувствовалось, что стоило лишь подуть ветру, как искра смуты снова вспыхнула бы жарким пламенем.
Нет-нет да и прорывалось это пламя то в одной, то в другой кубанской станице. В Ирклиевской атаманский дом спалили, видать, за то, что тамошний атаман добывал подводы для Вятского полка. В Брюховецкой атамана так измолотили, что он богу душу отдал. У старшины Гулика на хуторе скирды хлеба подожгли…
Военно-полевой суд при Черноморском войске, прензусом которого был назначен все тот же новоиспеченный генерал Михайлов, начал следствие над казаками, брошенными в Екатеринодарский острог.
После того как Котляревский преподнес Михайлову черкесскую шашку в серебряных ножнах и пистолеты с чеканной отделкой, между ними установилась крепкая дружба. И теперь уже наказной атаман не опасался, что на следствии вскроются какие-либо компрометирующие его материалы.
Котляревский торопился побыстрей уладить все свои дела на Кубани и выехать в Петербург, чтобы обвинить главных бунтовщиков, дабы они, паче чаяния, не сумели наложить пятно на него…
А если кто из петербургских вельмож и заинтересовался бы жалобой казаков, то этот интерес Котляревский думал притушить ценным подарком. Недаром в Ачуеве уже старались самые лучшие икорщики. Неслучайно из-за Кубани один князь – кунак Котляревского – привез наказному десяток драгоценных кинжалов работы знаменитого черкесского умельца.
Однажды вечером в Екатеринодар из станицы Полтавской прискакал сын станичного атамана. Волнуясь, путано, он рассказал, что станицу заняли несколько сотен бунтовщиков. Они повесили атамана и теперь собираются на Екатеринодар, чтоб освободить острожников.
Известие это не на шутку обеспокоило наказного. В тот день донесли еще ему, что колодники, отправившиеся в полдень за подаянием, кричали собравшейся толпе, чтобы шли казаки на кордоны и звали людей к ним на выручку, что обманули их, дескать, офицеры, нарушив обещание никого не трогать и разобрать дело по правде.
С нерадостными вестями наказной заторопился к Михайлову. Тот внимательно выслушал Котляревского и сейчас же дал приказ по полкам готовиться к выступлению.
Ночь Котляревский спал беспокойно и просыпался oт каждого легкого шума во дворе…
Глава X
Солнце всходит и золотит камышовые крыши. Его яркие лучи скользят по белым мазаным хатам, по плетням, по лицам черноморцев, собирающихся на майдане, посреди станицы. Казаки все подходят и подходят.
Вооруженные мушкетами, пиками, кривыми турецкими саблями, а иные с пистолетами за кушаками и кавказскими кинжалами, черноморцы идут молчаливо, не торопясь, уверенные в своей силе.
В круге стоит атаман Малов, рядом с ним – Митрий и Андрей Коваль. Они изредка переговариваются:
– Кабы нам нынче ту силу, что была попервоначалу…
– Поверил Федор…
– Где теперь они?
Андрей задумчиво посмотрел на летящих в высоком небе журавлей. Курлыча, они тянулись над плавнями, наполняя душу глухой тоской.
– Никому из них не вернуться на Кубань. Цари за бунт не милуют, – сурово проговорил Малов. – Погибнут ни за что… А может, уже сгибли! Палачи у царя быстрые.
Леонтий припомнил свое первое знакомство с Дикуном, хмурое утро и разговор о Пугачеве… Вспомнил и тот день, когда с отрядом пришел в лагерь под Екатеринодар.
Словно угадывая его мысли, Митрий вздохнул:
– А начали неплохо…
– Начало-то было, да только дальше… С первого же дня надо было рубить головы старшинам и подстаршинникам, никого не миловать! – сказал Леонтий.
"Хоть и круто, а верно!" – подумал Андрей и тут же спросил:
– Так ты считаешь, что на Екатеринодар нам надо идти?
– Надо попробовать товарищей из острога вызволить. Если наши люди приведут казаков с кордонов, то теперь, когда ушли донцы, мы, может, с солдатами и справимся. Только б нежданно напасть… А как вызволим товарищей, так сразу – на Волгу. По дороге к нам из станиц присоединятся все, кому старшина насолила…
Вразвалку, не спеша, подошел старый казак, с морщинистым, темным лицом и турецкой серьгой в правом ухе.
– Что скажешь, Петрович? – насторожился Леонтий.
– Да вот, Леонтий Максимович, дозорные наши перехватили здешнего атамана. Сбежать хотел…
– Головка? Бежал, говоришь? А ну показывай его!
Окруженный казаками, насупившись, к Леонтию подошел атаман станицы Полтавской есаул Головко. Было ему уже за пятьдесят. Невысокий, жилистый, он напоминал затравленного волка. Дурную славу стяжал себе атаман. Он захватил большой пай земли, с самыми лучшими выпасами, заставлял своих должников зиму и лето работать на себя.
– Что, стервятник, куда спозаранку собрался?
Леонтий прищурил злые, колючие глаза. Головко молчал и затравленно оглядывал всех исподлобья. Кто-то из станичников выкрикнул:
– В Екатеринодар, куда ж!
– В Екатеринодар? Значит, Котляревского упредить хотел? Ну и как? Не вышло? – Голос Леонтия повышался и наконец зазвенел, как струна: – Гей, ребята! А ну, приготовьте на вон той акации добрую качелю для господина есаула.
Головко рванулся в сторону, но два дюжих казака, скрутив ему руки, поволокли к акации. Над станицей повис дикий, отчаянный вой…
– Это для начала, – глядя на раскачивающееся в воздухе тело, сказал Малов. – За товарищей наша первая расплата…
Сизый дым окутал Полтавскую. Раскалывая небо, громом грохочут пушки, трещат ружейные выстрелы. Два полка, как черная хмара, обложили станицу, не пробиться черноморцам. Все плотней и плотней сжимают враги кольцо…
Ядра со свистом падают во дворах, поднимая черные султаны земли и липкой грязи.
Казаки залегли за плетнями, упорно отстреливаются. Сквозь мушкетную и пушечную пальбу Митрий кричит Леонтию:
– Опередили нас, не успели с кордонов подойти!
– Если до ночи продержимся, пробьемся! – ответил Леонтий.
Митрий кивнул.
Солдаты то подкатывались почти до самых плетней, то под меткими пулями казаков отходили, оставляя убитых.
Подполз Андрей.
– Что снег на голову! Как быстро они подошли!.. Побило у нас многих…
Неожиданно пальба прекратилась, наступила тишина. Откуда-то из-за камышей выехал верховой с белым платком на конце палаша и рысью направился к станице.
– А ну выйду к нему, – сказал Леонтий.
– Лежи, я сам, – Митрий поднялся и пошел навстречу всаднику. Вскоре они встретились. Леонтий не сводил с них глаз. Через минуту-две Митрий направился к своим, но не успел дойти до плетня, как из камышей затрещали выстрелы. Митрий остановился, вскинул голову, словно высматривая что-то далекое, изогнулся и свалился на траву.
– Убили! Митрия убили!