А сколько мы видим таких показных "смельчаков", которые бегут наперерез мчащимся машинам, картинно прыгают вниз головой в воду в совершенно незнакомом им месте, лихо мчатся на лыжах с горы, не потренировавшись как следует на горках поменьше, лихо разгоняют свой мотоцикл. А потом мы слышим скрежет тормозов, видим "Скорую" и носилки, уносящие то, что осталось от "смельчака". Видим тело утопленника со свернутой шеей, сломанной от удара о невидимый под водой столб или камень. Видим залитого кровью лыжника, которого несут товарищи, и исковерканный мотоцикл вместе с его изувеченным седоком.
Читаешь в газете о том, что в одной только Австрии после очередного горнолыжного сезона остаются в среднем пять-десять могил и еще несколько тысяч "смельчаков" - в больницах, и диву даешься: это что, современная разновидность берсеркерства? Или просто модная глупость?
Правда, в порядке самокритики надо признать, что только к концу жизни пришло понимание: показная лихость есть дурость, и более ничего. Да, было, мальчишками в войну собирали патроны, бросали их в костер и сами бросались в канаву, чтобы стреляло "как на войне". Или закладывали патрон без боеголовки в печку - и уж потом родители вынуждены были переходить к несколько односторонней "рукопашной", чтобы вколотить разум в головы своих отпрысков самым буквальным образом.
Стыдно вспомнить, но было уже "под двадцать", когда пытался вскочить на ходу в вагон набиравшей скорость электрички (двери тогда не были автоматически закрывающимися и кое-где оставались распахнутыми), привычно хотел схватиться за поручень, чтобы рывком бросить тело в тамбур, а поручня-то не оказалось - сломали, наверное, - рука хватнула воздух, и тело пошло вместо тамбура прямо в щель между несущимся поездом и платформой. Каким чудом рванулся вперед и распластался на платформе, не помню. За то по сей день помню очень выразительную и весьма нелестную характеристику, которую выдал мне старый железнодорожник, приводивший меня в сознание.
И было "за двадцать", когда на показ кинулся в волны, чтобы продемонстрировать "бесстрашие" друзьям-приятелям из крымского дома отдыха (хотя при таких баллах купаться было строго воспрещено). А потом был ужас бессилия, когда волна несет тебя к берегу и ты изо всех сил работаешь руками и ногами, и вот уже кажется, на берегу, а тебя опять относит назад, и берег опять недоступно далеко, и снова - вот он, и снова его не видать сквозь клочья пены, забивающие глаза и рот. И еще раз, и десятый раз. И сил нет кричать, и стыдно кричать, и все равно никто не услышит в шуме прибоя. И отчаянно отгоняешь мысль о том, что - все, конец, больше не выдержу и какая же глупая смерть. А потом все же рванулся из последних сил, и волна швырнула по гальке, раздирая в кровь локти и колени, и еще пришлепнула напоследок, как муху, чтобы впредь не дурил. И полз на четвереньках, почти теряя сознание. И вставал на бесчувственные, ватные ноги. И поправлял трясущимися руками плавки, чтобы выглядеть "молодцом" (теперь это опять стало важнее всего, важнее жизни и смерти). И старался улыбаться, а улыбка-то, думаю сейчас, была жалкая-прежалкая…
И это - смелость? Это - бесстрашие? Это - отвага? Нет, нет и нет. Это - глупость. Это - неразумие. Это - "показуха". Этим не гордятся. Этого стыдятся.
Хорошо, когда стыдятся те, кому "под двадцать". А не когда уже "под шестьдесят".
В газете читаю очерки из жизни полярных летчиков. Легкий самолет на лыжах садится на льдину на самой малой скорости. Задача: одному из команды выпрыгнуть на ходу, успеть мгновенно замерить толщину льда (гляциологические научные исследования), вскочить в притормозивший самолет, которому надо подняться до того, пока он не начнет "осаживаться", в лед, что грозит катастрофой. Темп: два-три таких "прыжка" в день. Однажды Валерий Лукин выпрыгнул - и вдруг его потащило по льду: ногу перехлестнула капроновая лямка стропы моторного чехла. Протащило по льду метров полтораста, пока самолет притормозил и Валерия втащили на борт.
Как-то раз самолет попал в "ледовую западню". "Приледнились" вроде бы благополучно, но вдруг провалилась левая лыжа, за ней правая, и самолет стал оседать в лед. Команда: "Всем покинуть борт!" Выбросили спальные мешки, рюкзаки, аварийную радиостанцию, выпрыгнули. А только что прошла радиосвязь со станцией "Северный полюс-21". Следующий сеанс - через пять-шесть часов, а будет ли работать ударившаяся в спешке о лед "аварийка" - неизвестно. Между тем в пилотской кабине радиостанция настроена на СП-21. Но кабина уже в воде, вот-вот "клюнет" - и нет самолета. Михаил Гипик кричит командиру: "Я успею!", бросается в кабину, быстро отстукивает радиограмму и выпрыгивает. Помощь поспела вовремя. А сколько продержался бы самолет на плаву, когда его заливала вода, - секунду или час - никто предсказать не мог. И такая отчаянная отвага всеми была воспринята как нечто само собой разумеющееся: просто радист не подвел товарищей, сделал что мог.
Сравните минуту в пилотской кабине, которую заливает вода и вот-вот над ней сомкнётся лед - и полчаса добровольного барахтанья в волнах. Несопоставимо. Ибо в одном случае - целеустремленная отвага, а в другом - плачевно обернувшаяся "показуха".
Читаю в газетах про примерно такие же подвиги в самых разных концах страны и понимаю, что это вовсе не нечто уникальное, раз в сто лет встречающееся, а как бы само собой разумеющееся дело для тех, кто умеет отгонять страх сознанием Долга, Чести, Человеческого Достоинства, кто попросту н е м о ж е т иначе.
Вот пожар в гараже, и огонь охватывает машину с горючим возле цистерн. Сейчас рванет - и один взрыв тут же перекроется другим, еще более мощным, который разнесет все вокруг. Кто-то оторопел от ужаса. Кто-то пускается наутек. А кто-то рывком выводит машину за ворота в поле, подальше от цистерн, выпрыгивает из кабины и бросается в канаву, ожидая взрыва.
Правда, на этот раз ветер сбил пламя, и все кончилось благополучно. Но ведь могло рвануть каждую секунду, и бывали случаи, когда смельчаки платили жизнью за свою отвагу.
Спасая жизнь людей. Спасая народное добро.
Погибая как воины в бою.
Вот летчик-испытатель, у которого самолет внезапно начал терять высоту. С земли по радио команда: "Немедленно катапультироваться!" Но внизу - город, и упавший самолет может принести беду людям. И летчик, рискуя собственной жизнью, пытается выровнять самолет или хотя бы увести его дальше от населенных пунктов. Такой подвиг за минувшие десятилетия совершил не один и не двое. Некоторые ухитрялись все же сажать самолет, как пелось в одной песне военных лет, "на честном слове и на одном крыле". Некоторые удачно катапультировались в последнюю секунду, когда самолет уже был в безопасной для людей зоне. Некоторые погибли. Но во всех случаях происходило немыслимое у летчиков: человека, отказавшегося выполнить команду (команду!), не только не порицали, но, напротив, относились к нему с величайшим уважением. Ибо он выполнял команду более высокой, "инстанции": собственного Чувства Долга.
Вот машинист, увидевший неизбежность крушения за несколько секунд до катастрофы. Он, конечно, вполне успеет выпрыгнуть из кабины тепловоза и спасти свою жизнь. Но тогда погибнут или окажутся в больницах десятки людей. И Чувство Долга оставляет его на месте, чтобы выжать из тормозной системы все возможное, чтобы спасти жизнь людей. Ценой собственной жизни.
Разве это не высочайшая отвага, равная воинской?
Вот детишки, катаясь на санках с высокого берега, заехали внезапно в полынью. Неминуемая, жуткая гибель! И тут же с берега кидается спасать их кто-то постарше. Даже если успел сбросить шубу и куртку (иногда нет времени и на это), все равно: каково нырять в ледяную воду с риском не вынырнуть самому? Тут ведь надо за секунду решиться на то, о чем секундой ранее никогда и не помышлял. А когда читаешь, что спасителем оказался восьмиклассник или шестиклассница, то и вовсе диву даешься: ведь, по нашим нынешним понятиям, это же дитя! То самое, которое "до шестнадцати лет" и, следовательно, "не допускается". А это "дитя" со спасенным ребенком стоит в одном ряду с самыми отважными воинами всех времен и народов.
Не знаю, сколько именно школьников - мальчиков и девочек - награждены у нас медалями "За отвагу на пожаре" и "За спасение утопающих". Но, по мне, каждый из них заслуживает портрета маслом в собственной школе навечно: чтобы класс за классом, покуда свет стоит, смотрели и знали, что в их школе учился когда-то в точности такой же (или такая же), как они, а со времени своего подвига - легендарный герой!
Примеры смелости, бесстрашия, отваги отнюдь не обязательно на поле боя - в повседневной жизни - можно приводить без конца. Отважными становятся задолго до крутых поворотов в истории человека, в истории народа. Задолго до того, как приходится стоять насмерть против лютого врага. Отвага не удел избранных, она доступна каждому.
Мы далеки от мысли полагать, что в бою оказываются отважными лишь те, кто проявил отвагу на пожаре или при спасении утопающих в мирное время. Равно, как и полагать, что проявивший отвагу на войне обязательно проявит ее при чрезвычайных обстоятельствах в повседневной жизни. Всякое бывает. Случается, что человек, всю жизнь причислявший себя к робкому десятку, вдруг находит душевные силы стать отважным в бою или на пожаре. Случается и наоборот: признанный смельчак отнюдь не робкого десятка вдруг показывает себя не с лучшей стороны при чрезвычайных обстоятельствах и потом всю жизнь мучается от стыда перед самим собой. Но все же, как правило, тот, в ком Чувство Долга, Чести, Человеческого Достоинства в минуту опасности (в том числе опасности не для него лично) возобладало над страхом, скорее проявит отвагу на поле боя, чем струсит. И наоборот, отважный на поле боя скорее проявит отвагу при опасности в мирное время.
Значит, путь к воспитанию в себе отваги может и должен начинаться еще до того, как разразится военная буря и придется столкнуться лицом к лицу с врагом. Он может и должен начинаться сегодня, сейчас. И не с мечтаний о подвигах. Как мы уже говорили, отвага в любой ситуации проявляется прежде всего у тех, в ком живо Чувство Долга, Чести, Человеческого Достоинства. Следовательно, воспитание отваги начинается с воспитания именно этих чувств. И совершенно необязательно, чтобы такие чувства проявлялись лишь в экстремальных, чрезвычайных ситуациях - таких, как пожар, угроза гибели людей и т. п. Они должны жить в человеке все время.
III
Забыл, где прочитал об этой истории. Но саму историю помню до сих пор.
Некое сооружение в городе Санкт-Петербурге при государыне Екатерине Второй начали облицовывать мрамором. Начали, да не кончили, ибо после смерти императрицы ее сын, император Павел, люто ненавидевший свою мать, приказал работы прекратить. Так и осталось сооружение снизу облицованное мрамором, а поверху - голый кирпич.
Какой-то столичный остроумец, которому, видимо, прошлое представлялось в более розовом свете, нежели настоящее, увидел в сем мраморно-кирпичном контрасте повод для блестящей, по его мнению, остроты. И ведь ведал, наверное, он, что не было в Империи Российской более тяжкого преступления, нежели "оскорбление величества", сиречь малейшая хула, к царствующей фамилии относящаяся. Наш автор полагал свою шутку совершенно безвинною, и потому, ничтоже сумняшеся, широко начертал мелом прямо по кирпичу:
Двух царствований вот итог отличный:
Низ - мраморный, а верх - кирпичный!
Несчастный и не подозревал, что не успел он отойти за угол, как завертелась дьявольская машина, известная со времен Понтия Пилата. Кто-то, прочитав, ахнул от такой дерзости и бросился разносить новость по всему кварталу. А может быть, решил свести личные счеты. Кто-то тут же начал строчить донос. Кто-то, получив донос, решил проявить усердие и отличиться перед начальством. А кто-то из начальства, не желая быть обвиненным в "либеральстве", приказал строго разобраться. Наконец, кто-то из исполнителей, страшась все того же обвинения в недостатке служебного рвения, начал разбираться "с пристрастием".
Отыскать виновника труда не составило.
Конечный результат: через самое короткое время сочинителю, изломанному в кошмарных пытках, калеными щипцами вырвали язык, он был нещадно бит плетьми и сослан на каторжные работы, где и исчез бесследно. И если у него была семья - ей, конечно, не поздоровилось.
Тем и кончилась забавная шутка.
Теперь вы яснее понимаете суть эпизода, изложенного Ю. Тыняновым в первой части его широко известного романа "Пушкин". Помните?..
"Нянька Арина, укутав барчука и напялив на него меховой картуз с ушами, плыла по Первой роте, по Второй, переулку, и пела ребенку, как поют только няньки и дикари, - о всех предметах, попадавшихся навстречу.
- Ай-ай, какой дяденька генерал едут. Да, батюшка. Сами маленькие, а мундирчики голубенькие, а порточки у них белые, и звоночком позванивает, и уздечку подергивает.
Действительно, маленький генерал дергал поводья, конь под ним храпел и оседал.
- Сердится дяденька, вишь, как сердится.
И она остановилась как вкопанная. Гневно дергая поводья, генерал повернул на нее коня и чуть не наехал. Он смотрел в упор на няньку серыми бешеными глазами и тяжело дышал на морозе. Руки, сжимавшие поводья, и широкое лицо были красные от холода.
- Шапку, - сказал он хрипло и взмахнул маленькой рукой.
Тут еще генералы, одетые не в пример богаче, наехали.
- Пади!
- На колени!
- Картуз! Дура!
Тут только Арина повалилась на колени и сдернула картуз с барчука.
Маленький генерал посмотрел на курчавую льняную голову ребенка. Он засмеялся отрывисто и внезапно. Все проехали.
Ребенок смотрел им вслед, подражая конскому скоку.
Сергей Львович, узнав о происшествии, помертвел.
- Ду-ура, - сказал он, прижимая обе руки к груди. - Ведь это император! Дура!
- Охти, тошно мне, - сказала Арина. - Он и есть".
Мы рассказали эти две истории только для того, чтобы вы по достоинству оценили третью. Но, прежде чем рассказывать ее, напомним еще кое-что о тогдашних нравах, проясняющих суть дела.
Нравы тогда были патриархальные. Это означало, что самый последний мужичонка у себя дома был царь и бог и все домашние должны были трепетать перед ним. Он был вправе позволить себе любой грубый окрик и даже рукоприкладство, а домочадцы могли отвечать лишь всхлипываниями и причитаниями. Ну в крайнем случае недовольным ворчанием. Но этот "царь и бог" обязан был смиренно сносить окрик и рукоприкладство самого последнего чиновника, не говоря уже о барине!
В свою очередь, чиновник должен был пресмыкаться перед сановником, как бы грубо тот ни распекал его. Ведь от произвола последнего полностью зависела судьба первого: либо производство в следующий чин и местечко "потеплее", либо вон со службы. И даже помещик средней руки не был защищен от произвола. Хрестоматийный пример: генерал-аншеф Троекуров и поручик Дубровский.
И уж, конечно, чиновник или офицер любого ранга, до самого высокого сановника включительно, должен был безропотно сносить любое самодурство царя. Ибо только от характера монарха зависело, как он проявит свое недовольство, если сочтет чье-либо поведение недостаточно почтительным: можно ведь не только карьеру испортить, но и жизни лишиться.
И все это почти никто не считал проявлением хамства или холуйства. Все это было как бы само собой разумеющимся. В порядке вещей.
Так вот, среди российских царей особой грубостью и бесцеремонностью отличался Николай I. По свидетельствам современников, это замечалось за ним еще с молодых лет, когда он, брат царя Александра I, быстро дошел до чина гвардейского генерала. Выражая свое недовольство, он имел обыкновение даже офицеров хватать за шиворот и унижать публично. И офицеры вынуждены были сносить унижение.
Потому что попробуй-ка защити свое человеческое достоинство, а потом явятся к тебе жандармы, поволокут на допрос, предъявят обвинение в "оскорблении величества" (то бишь члена императорской фамилии) и - смотри выше судьбу одного остроумца. Да даже и без таких крайних мер достаточно брату царя лишь намеком выразить свое неудовольствие - и прощай чины, прощай служба, прощай Санкт-Петербург. Это в лучшем для строптивца случае.
И все же нашелся человек, у которого чувство собственного достоинства победило естественный при таких условиях страх. А. И. Герцен в "Былом и думах" так описывает этот эпизод.
…Шел обычный утренний смотр гвардейского полка. Обычный грязный мат и мордобой. Великий князь Николай в это утро был особенно не в духе, придирался ко всяким мелочам и наконец до того разошелся, что, по своему обыкновению, протянул свою длань к воротнику дежурного офицера, чтобы тряхнуть его как следует. И вдруг как гром среди ясного неба. Офицер вместо того, чтобы держать трясущуюся руку у козырька и в ужасе таращить на начальство испуганные глаза, как положено, - внезапно отступает на шаг, кладет руку на эфес и твердо, громко произносит:
- Ваше высочество, у меня шпага в руке!
Наверное, если бы даже в эту секунду августейшему хаму вмазали по физиономии, и то он не остолбенел бы так, как услышав подобные слова. Наверное, остолбенели от ужаса и все вокруг. Только состоянием крайнего замешательства присутствующих можно объяснить то, что Николай не приказал тут же арестовать "мятежника", а простоял несколько секунд как бы в прострации, затем круто повернулся на каблуках и ушел…
Однако независимо от исхода дела и даже от судьбы самого этого человека оно вошло в историю! Не было перед офицером ни строя вражеских солдат, идущих в штыковую атаку, не было ни пожара, ни угрозы гибели людей, которых надо спасать рискуя собственной жизнью. Но было сознание Долга (как он его понимал), сознание Чести, сознание Человеческого Достоинства. И следовательно - была отвага. Такая же, как на поле боя, как на пожаре или при спасении утопающих с риском для собственной жизни. И не могло быть ничего иного, ибо Долг, Честь и Достоинство совместимы только с отвагой, порождают только отвагу.
В любых ситуациях.
А теперь перенесемся более чем на столетие и заглянем на переменке в коридоры одной из довоенных школ далекого Подмосковья (теперь две троллейбусные остановки от станции метро). Мы увидим там примерно таких же пятиклассников и шестиклассников, как и сегодня, только немножко взрослее. И не потому, что многие из них пошли в школу с восьми лет, а не с шести-семи, как сейчас, а потому, что в те времена первоклассников не провожали в школу мамы и бабушки. Точнее, потому, что не разбредались, как сейчас, по квартирам к "телеку" - поскольку телевидения еще не существовало, - а проводили почти все время во дворе, в ребячьей "республике", где процесс взросления несказанно ускорялся, как только дитя отрывалось от материнской юбки. Правда, современные школьники, гуляющие за ручку с мамой (или чаще с бабушкой) почти до старшего школьного возраста, благодаря телевизору знают об окружающем их мире не в пример больше, нежели их предшественники.
Словом, ребятишки полвека назад носились по школьным коридорам на переменках совершенно так же, как и полвека спустя. Разве лишь некоторые игры и забавы были непохожими на сегодняшние. Об одних из них, давно забытых, возможно, стоит и пожалеть. О других определенно жалеть не надо, ибо были они пережитками далеких времен варварства, а может быть, и совершенной дикости.