Взглянув вверх с кормы парового катера, на котором он подходил к почтовым пароходам, Шомберг заметил глубокий и мрачный взгляд, направленный на него с палубы поверх перил первого класса. Он не был большим физиономистом: можно было сказать, что он знаком был с родом человеческим лишь настолько, чтобы добывать пищу для своих скандальных сплетен и подавать клиентам длинные счета с красивым заголовком: "В. Шомберг. Владелец гостиницы такой-то. Плата понедельно".
Таким образом, бритое и чрезвычайно худое лицо, свешивавшееся через перила парохода, представляло собою для Шомберга только "будущий счет". Шлюпки других гостиниц также пристали к пароходу, но предпочтение было отдано ему.
- Вы господин Шомберг, не правда ли? - неожиданно спросило это лицо.
- Точно так, к вашим услугам, - ответил он снизу.
Дело прежде всего, и всякое мужественное сердце должно соблюдать правила и формы, даже если его терзает мрачная ярость, являющаяся продолжением бури отвергнутой страсти, подобно тому, как жар углей сменяет собою яркое пламя.
Вскоре обладатель исхудалого лица сидел рядом с Шомбергом на корме катера. Он обхватил переплетенными худыми пальцами колено одной ноги, положенной на другую, и с небрежным и в то же время напряженным видом откидывал назад свое длинное, нескладное тело. По другую сторону Шомберга сидел второй пассажир, которого бритый господин отрекомендовал так:
- Мой секретарь. Вы дадите ему комнату рядом с моей.
- Это легко будет устроить.
Шомберг держал руль с достоинством, глядя прямо перед собой и не выказывая огромного интереса, который возбуждали в нем эти два многообещающие "счета". Их багаж - два больших сундука из потемневшей от времени кожи и несколько более мелких пакетов - был нагроможден на носу. Третий субъект, существо волосатое и необычайное, скромно направился к носу и взгромоздился на вещи. Нижняя часть его лица была ненормально развита; его узкий и низкий лоб, нелепо испещренный горизонтальными складками, возвышался над покрытыми неопрятной шерстью щеками и приплюснутым носом с широкими ноздрями, похожими на нос павиана. Казалось, что он также был подчинен бритому человеку и, по-видимому, проделал плавание с палубными пассажирами-туземцами, которые обычно спят под парусами. Его широкое, коренастое сложение обличало незаурядную силу. Сжимая планшир катера, он вытянул две невероятно длинные руки, заканчивавшиеся огромными обезьяньими лапами, черными и волосатыми.
- Что нам делать с этим парнем? - спросил Шомберга предводитель этой группы. - Где-нибудь поблизости порта, должно быть, имеется какой-либо кабак, где он найдет себе циновку для ночлега?
Шомберг действительно знал подходящее заведение, содержавшееся неким португальским метисом.
- Один из ваших слуг? - спросил он.
- О! Он пристал ко мне. Это охотник на крокодилов. Я подобрал его в Колумбии; вы бывали в Колумбии?
- Нет, - ответил чрезвычайно удивленный Шомберг. - На крокодилов? Странное ремесло! Так вы прибыли из Колумбии?
- Да, но я уехал оттуда давно. Я побывал во многих местах. Видите ли, я объезжаю Запад.
- Спорт? - предположил Шомберг.
- Да, пожалуй, спорт. Что вы думаете об охоте за солнцем?
- Понимаю… свободный джентльмен, - сказал Шомберг, наблюдая за парусной лодкой, которая должна была пройти у носа катера, и готовясь к тому, чтобы поворотом румпеля обойти ее.
Второй пассажир неожиданно возвысил голос.
- Черт бы побрал эти туземные суда! Они вечно становятся поперек дороги!
Это был низкорослый, мускулистый человек с блестящими, мигающими глазами и глухим голосом; на его круглом, изрытом оспой лице без румянца виднелись тощие, щетинистые усы, забавно торчавшие вверх к словно выточенному из дерева носу.
Шомберг сказал себе, что он совершенно не имеет вида секретаря. Как и на его длинном, тощем патроне, на нем был обычный и очень корректный белый костюм тропиков, пробковый шлем и белая обувь. Восседавшее на вещах мохнатое и неописуемое существо было облечено в клетчатую ситцевую рубашку и синие панталоны… Оно смотрело на них внимательным и покорным взглядом ученого животного.
- Вы первый заговорили со мной, - сказал Шомберг самым благородным тоном, какой только был ему доступен. - Вам известно было мое имя. Могу я спросить, где вы обо мне слышали, господа?
- В Маниле, - тотчас ответил первый джентльмен. - От одного человека, с которым я однажды вечером играл в карты в гостинице "Кастилия".
I - Кто такой? Я не имею друзей в Маниле, - удивился Шомберг, нахмурив брови.
- Не сумею сказать вам, как его зовут. Я совсем забыл его имя. Но не беспокойтесь. Это вовсе не был ваш друг. Он поносил вас всевозможными бранными словами. Он говорил, что как-то раз вы подняли против него огромный скандал. Кажется, в Бангкоке. Вы держали когда-то табльдот в Бангкоке? Не так ли?
Ошеломленный тоном этого сообщения, Шомберг сумел только сильнее выпятить грудь и подчеркнуть свою важность лейтенанта запаса, в то же время сжимая влажною рукою медную перекладину.
- Табльдот? Да, конечно, разумеется. Всегда ради европейцев. И здесь также, в этом городе… Да, в этом городе тоже.
- Значит, все в порядке.
Незнакомец отвел от Шомберга свой мрачный, замогильный магнетический взгляд.
- Много народу у вас бывает по вечерам?
Шомберг обрел свое хладнокровие.
- Около двадцати приборов в среднем, - ответил он с жаром, как и следовало для близкой его сердцу темы, - Их должно было бы быть больше, если бы люди хотели понимать, что это для их пользы. Выгода, которую я из этого извлекаю, невелика Вы сторонники табльдота, господа?
Новый постоялец заметил, что он любит гостиницы, в которых после обеда встречаешься с местными жителями. Иначе это чертовски скучно. Секретарь в виде одобрения издал удивительно свирепое рычание, как будто "местные жители" предназначались на съедение. Все это заставляло предполагать, что они собираются прожить здесь довольно продолжительное время, как с удовлетворением подумал про себя Шомберг, не теряя своего важного вида; потом, вспомнив о женщине, которую у него вырвал последний серьезный постоялец его гостиницы, он так громко скрипнул зубами, что спутники взглянули на него с изумлением. Казалось, что мимолетная судорога его цветущего лица поразила их до потери слова. Они обменялись взглядом. Вскоре бритый человек снова спросил своим резким и грубым тоном:
- У вас в гостинице нет женщин?
- Женщин! - вскричал Шомберг с негодованием, но и с некоторым подобием испуга, - Что вы хотите сказать, черт возьми! Каких женщин? Там есть госпожа Шомберг, разумеется, - добавил он, внезапно успокаиваясь, с высокомерным равнодушием.
- Если она помнит свое место, то это ничего. Я не выношу подле себя женщин. У меня делаются припадки. Это мерзкая порода!
При этом взрыве секретарь состроил дикую гримасу. Главный постоялец закрыл свои впалые глаза, как совершенно обессиленный человек, и прислонился головой к стойке тента. Эта поза обнаружила его длинные, как у женщины, ресницы и выдвигала его правильные черты, резкий рисунок челюсти, крепкий подбородок, которые придавали ему вид какого-то усталого, изношенного, развращенного изящества. Он не открывал больше глаз, пока катер не остановился у пристани. Тогда он живо высадился вместе со своим секретарем, затем оба они сели в экипаж и велели везти себя в гостиницу, предоставив Шомбергу заботу об их багаже и об устройстве их странного спутника. Тот, напоминая, скорее, покинутого вожаками ученого медведя, нежели человеческое существо, шаг за шагом повторял каждое движение Шомберга, бормоча что-то про себя за его спиной на тыке, похожем на испорченный испанский. Трактирщик почувствовал себя в своей тарелке, только когда избавился от него и чем-то вроде темного логовища; на пороге его со спокойной уверенностью стоял в высшей степени чистоплотный, толстый метис, который, казалось, отлично знал, как взяться за любого постояльца. Он схватил стянутый ремнем сверток, который странный пассажир тесно прижимал к себе во все время странствования по незнакомому городу, потом прервал попытки Шомберга что-то объяснить, заявив с полной уверенностью:
- Понял, сударь!
"Понимает больше моего", - подумал, уходя, Шомберг, довольный избавлением от общества охотника на крокодилов. "Что это за люди?" - спрашивал он себя, но не находил никаких правдоподобных предположений. Он спросил их имена в гот же день.
- Чтобы записать в книгу, - пояснил он, спрашивая, со своей военно-церемонной манерой, вытягивая грудь и голову вперед.
Бритый человек, распростертый на кушетке с видом увядшего юноши, поднял на него ленивый взгляд:
- Мое имя? Мистер Джонс. Просто Джонс - так и запишите: свободный джентльмен. А это - Рикардо.
Изрытый оспой человек, валявшийся на другой кушетке, сделал гримасу, точно что-то пощекотало ему кончик носа, но не вышел из своей неподвижности.
- Мартин Рикардо, секретарь. Вам больше ничего не нужно знать о нас, не правда ли? А? Что? Профессия? Напишите… Ну да, напишите - туристы. Нас и похуже называли, нас это не обидит. А куда вы девали моего парня? Ах, так хорошо. Когда ему что-нибудь нужно, он сам берет. Это Питер, гражданин Колумбии, Питер, Педро, я не знаю, было ли у него когда-либо другое имя. Педро, охотник на крокодилов. Да, да, я заплачу по его счету у метиса. Приходится. Он мне так свирепо предан, что, если бы я сделал вид, что колеблюсь, он схватил бы меня за горло. Рассказать вам, как я убил его брата в лесах Колумбии? В другой раз: это довольно длинная история. О чем я всегда буду жалеть - это, что я не убил также и его. Тогда я мог это сделать без малейших хлопот. Теперь уже слишком поздно. Изрядный мерзавец, но иногда бывает очень полезен. Надеюсь, вы не будете все это записывать?
Шомберг совершенно растерялся от грубой беззастенчивости и презрительного тона "просто Джонса". С ним никогда еще так не говорили. Он молча покачал головой и удалился если не в полном смысле слова напуганный - хотя в действительности под его внушительной наружностью скрывалась трусливая натура-но, видимо, пораженный и недоумевающий.
IV
Три недели спустя, спрятав выручку в несгораемый шкаф, украшавший своей стальной массой один из углов их спальни, Шомберг повернулся к жене и сказал, не глядя на нее:
- Я должен избавиться от этих двух господ! Так не может больше продолжаться.
Госпожа Шомберг была того же мнения с первого дня, но она уже давно научилась молчать. Сидя в своем ночном уборе, при свете свечи, она остерегалась издать хотя бы шепот, зная по опыту, что даже ее одобрение было бы сочтено дерзостью. Она следила глазами за Шомбергом, лихорадочно шагавшим по комнате в своей пижаме.
Он избегал смотреть в ее сторону, потому что в этом виде госпожа Шомберг, несомненно, являлась самой непривлекательной вещью в мире, вещью жалкой, несчастной, полинялой, одряхлевшей, разрушенной… И контраст с непрерывно преследовавшим его женским образом делал вид его супруги еще более тягостным для его эстетического чувства.
Шомберг шагал, злобствуя и ругаясь, чтобы придать себе мужество.
- Черт бы меня побрал! Мне следовало бы сейчас, сию минуту пойти к ним в комнату и сказать, чтобы они завтра чуть свет убирались вон, и он, и его секретарь. Я еще понимаю простую игру в карты, но сделать притон из моего табльдота… Кровь во мне кипит! Он приехал сюда, потому что какой-то негодяй в Маниле сказал, что я держу табльдот.
Он говорил все это не для того, чтобы поделиться мыслями с госпожой Шомберг, а потому, что надеялся, выкрикивая это громко, растравить свою ярость и придать себе мужества для разговора с "просто Джонсом".
- Бесстыдник! Наглец! Негодяй! - продолжал он. - Хотелось бы мне…
Он был вне себя; он бесился по-тевтонски, безобразным и тяжелым бешенством, так сильно отличающимся от живописной и живой ярости латинских рас. И, несмотря на нерешительные взгляды, которые он бросал по сторонам, его искаженные злобой черты вызвали у несчастной женщины, которую он тиранил столько лет, опасение за его драгоценную шкуру, так как несчастному созданию во всем мире больше не за что было зацепиться. Она знала его хорошо, но не совсем. Последнее, что женщина соглашается обнаружить в любимом человеке или в человеке, от которого она только зависит, - это трусость. И, робко сидя в своем углу, она отважилась сказать умоляющим голосом:
- Будь осторожен, Вильгельм! Вспомни о ножах и револьверах в их сундуках.
В благодарность за это тревожное предостережение Шомберг бросил в сторону этого трепещущего видения град ужасающих ругательств. В своей узкой рубашке, босая, она напоминала средневековую кающуюся, которую осыпали проклятиями за ее грехи. Эти орудия убийства, которых он, впрочем, никогда не видал собственными глазами, постоянно стояли перед мысленным взором Шомберга. Дней через десять после приезда постояльцев он стоял на веранде на страже, принимая величественные и беззаботные позы, покуда госпожа Шомберг, вооруженная связкой ключей, выбивая зубами дробь и окончательно поглупев от страха, "производила осмотр" багажа странных постояльцев. Этого пожелал ее ужасный Вильгельм.
- Я буду сторожить, говорю тебе, я свистну, когда увижу, что они приближаются. Ты не умеешь свистеть. Да и если они тебя накроют и вышвырнут за шиворот из комнаты, это не причинит тебе большой беды. Впрочем, нечего опасаться, чтобы он прикоснулся к женщине. Он мне это сказал. Ломающийся мерзавец! Я должен непременно узнать, в чем заключается их игра, чтобы привести ее в порядок. Ну, за дело! Иди же! Вперед! Живо!
Какая отвратительная работа! Но она пошла, потому что гораздо больше боялась Шомберга, чем кого бы то ни было. Больше всего ее беспокоило опасение, что ни один из данных ей мужем ключей не подойдет к замкам. Это было бы таким разочарованием для Вильгельма. Но она нашла сундуки открытыми. Впрочем, ее исследования были непродолжительны. Она безумно боялась огнестрельного оружия и всякого оружия вообще, не столько из свойственной многим женщинам трусости, сколько из своего рода мистического ужаса перед насилием и убийством. Она вышла обратно на веранду задолго до того, как Вильгельм мог иметь повод свистнуть. Инстинктивный и нерассуждающий страх побеждается всего труднее, и впоследствии ничто не могло ее заставить возобновить осмотр, ни угрожающая брань, ни свирепые окрики, ни даже два-три пинка под ребра…
- Безмозглая баба, - ворчал трактирщик при мысли об этом арсенале, хранившемся в одной из его комнат.
В его страхе не было ничего таинственного - это был своего рода физический недостаток.
- Убирайся с глаз моих долой! - рычал он. - Иди одевайся к табльдоту.
Предоставленный самому себе, Шомберг принялся размышлять. Что это означало, черт возьми? Мысли его текли медленно и неровно. Но вдруг истина предстала перед ним.
"Боже великий! - подумал он. - Это разбойники!"
Как раз в эту минуту он увидал "просто Джонса" и его секретаря с вычурной фамилией Рикардо входящими в сад гостиницы. Они возвращались из порта, куда ходили по какому-то делу. Худой, поджарый мистер Джонс раздвигал свои длинные ноги, не сгибая их, словно циркуль, Рикардо семенил рядом с ним. Уверенность проникла в сердце Шомберга: безо всякого сомнения, разбойники, но так как терзавшее его подозрение не находило ничего определенного, за что бы уцепиться, он принял свой самый суровый вид офицера в запасе прежде, чем они дошли до него.
- Привет, господа!
Насмешливая учтивость, с которой они ему ответили, укрепила его новое убеждение. Манера мистера Джонса направлять на вас свои замогильные взгляды, подобно бесстрастному призраку, и манера Рикардо внезапно показывать зубы, когда к нему обращались, раздвигая губы и не глядя на вас, являлись неоспоримой характеристикой отчаянных людей. Разбойники! Таинственные, непроницаемые, они пересекли бильярдный зал, чтобы пройти в заднюю часть дома к своим перерытым сундукам.
- Через пять минут будут звонить к второму завтраку, господа! - крикнул им вдогонку Шомберг, усиливая свой мужественный бас.
Он ожидал, что оба мужчины вернутся разъяренные и примутся разделываться с ним без стеснения. Но ничего подобного не произошло.
Разбойники не заметили в состоянии своих сундуков ничего подозрительного, и Шомберг снова обрел спокойствие, повторяя себе, что действительно необходимо положить конец этому жуткому кошмару, как только он найдет возможность это сделать. Впрочем, было невероятно, чтобы они собирались задержаться надолго; город-колония не представлял собой ничего для разбойников. Шомберг опасался действовать. Всякий беспорядок, всякий "шум" в гостинице пугал его. Это было крайне вредно для дела. Конечно, иногда "шум" был неизбежен, но что такое было в сравнении с этим схватить поперек тела тщедушного Цанджиакомо, приподнять его, швырнуть на пол и упасть на него? Игрушка. Жалкий крючконосый субъект остался лежать без движения под своей лиловатой бородой.
При воспоминании об этом "шуме" и об его причине Шомберг вдруг застонал от боли, как будто грудь его сжигал горящий уголь, и впал в отчаяние. Ах, если бы только эта девушка была с ним! Тогда он чувствовал бы себя мужественным, решительным, неустрашимым, тогда он пошел бы против двадцати разбойников, тогда бы никто не устоял перед ним. Но каким ободрением могло служить для него обладание госпожой Шомберг? Он не мог противостоять никому - ему ничто больше не было дорого. Жизнь была только обманом; и тот, кто с целью сохранить свою неприкосновенность рисковал получить пулю в печень или в легкое, был поистине слишком наивен. Черт возьми! Это была совсем не поэтично!
В этом состоянии моральной растерянности, несмотря на свое исключительное уменье управлять гостиницей, на свою всегдашнюю заботу о том, чтобы не давать никакого повода к недовольству ведающих этой отраслью промышленности властей, Шомберг предоставил вещам идти своим течением, хотя и видел, к чему это течение вело. Началось с небольшой партии с несколькими засидевшимися за обедом посетителями за одним из столов, отставленных к стене в бильярдной зале. С первого же взгляда Шомберг понял в чем дело. Так вот что это было! Так вот чего хотели эти люди! Лихорадочно шагая взад и вперед, он бросал время от времени взгляд на игру, но ничего не говорил. Не стоило заводить спор с людьми, столь в себе уверенными. Даже когда в этих послеобеденных забавах на сцену появились деньги и число их участников стало непрерывно возрастать, он еще сдерживался, не желая некстати привлекать к себе внимание "просто Джонса" и замысловатого Рикардо. Тем не менее однажды вечером, когда залы гостиницы опустели, Шомберг сделал попытку повести косвенную атаку.