Они стояли рядом, разглядывая маленькое, черное отверстие, пробитое пулей мистера Джонса под выпуклой грудью. Белая грудь, сверкавшая яркой и словно священной белизной, поднималась слабо, так слабо, что только глаза любящего человека могли различить незаметное движение жизни. Спокойный, с преобразившимся лицом, бесшумно двигаясь, Гейст смочил полотенце и приложил его к маленькой, безобидной ранке, вокруг которой было так мало крови, что она не могла нарушить красоты и очарования этой бренной плоти.
Веки Лены затрепетали, и она посмотрела вокруг себя туманным взглядом. Она была спокойна, словно ее слабость была вызвана только усилиями ее ошеломляющей победы, которая, ради блага любви, дала ей в руки само оружие смерти. Но глаза ее широко раскрылись, когда она увидела кинжал Рикардо, наследие побежденной смерти, которое Дэвидсон продолжал бессознательно держать в руках.
- Дайте его мне, - сказала она. - Он мой!
Дэвидсон вложил трофей победы в слабые руки, протянутые невиданным жестом ребенка, жадно бросающегося к игрушке.
- Для вас, - проговорила она, задыхаясь и глядя на Гейста. - Не убивайте никого!
- Нет, - обещал Гейст, принимая от нее кинжал и осторожно кладя его ей на грудь, между тем как она опускала бессильные руки.
Слабая улыбка сбежала с твердо очерченных губ, и голова тяжело ушла в подушку, принимая величавую бледность и неподвижность мрамора. Но по лицу, черты которого, казалось, навеки застыли в новой красоте, пробежал легкий и страшный трепет. С поразительной энергией она вдруг спросила громко:
- Что со мною?
- Вы ранены пулей, моя милая Лена, - сказал Гейст твердым голосом, тогда как Дэвидсон, услышав этот вопрос, отвернулся и прижался лбом к колонке полога.
- Ранена? Мне действительно показалось, что меня что-то ударило.
Гром, наконец, перестал рокотать над Самбураном, и материальный мир уже не содрогался под нарождавшимися звездами. Готовая отлететь душа молодой женщины цеплялась за свое торжество, за уверенность в своей окончательной победе над смертью.
- Никогда больше! - прошептала она. - Никогда не будет ничего подобного! О, мой возлюбленный! Я спасла тебя! Почему ты не берешь меня на руки, чтобы унести далеко-далеко от этого пустынного места?
Гейст наклонился над нею очень низко, проклиная свою подозрительную душу, которая с проклятым сомнением во всем, что билось жизнью, даже в эту минуту задерживала на его устах крик истинной любви. Он не смел дотронуться до нее, а у нее уже не было сил обвить его шею руками.
- Кто другой мог бы сделать это для тебя? - с гордостью прошептала она.
- Никто в мире! - ответил он шепотом с неподдельным отчаянием.
Она попыталась приподняться, но ей удалось только отделить голову от подушки. Робким и нежным движением Гейст просунул свою руку под ее шею. Тотчас, освобожденная от невыносимой тяжести, она радостно передала ему бесконечную усталость своего утомительного подвига. Ликуя, она увидала себя лежащей на постели в черном платье, среди восхитительного спокойствия, а он, склонившись над ней с нежной и мягкой улыбкой, собирался поднять ее на свои сильные руки, чтобы унести ее в святая святых своего сердца… навсегда! Волна восхищения, наполнившая все ее существо, выразилась в улыбке наивного детского счастья, и, с невыразимым блаженством на устах, она вздохнула в последний раз, торжествующая, различая еще взгляд своего возлюбленного среди теней смерти.
* * *
- Да, ваше превосходительство, - говорил своим спокойным голосом Дэвидсон, - В этом деле больше погибло людей - по крайней мере, белых, - нежели во многих сражениях последней войны.
Дэвидсон беседовал с одним высокопоставленным лицом о том, что в разговорах называли "Тайной Самбурана". Эта история произвела на архипелаге такую сенсацию, что даже в высших кругах люди жаждали сведений из первоисточника. Дэвидсон был вызван на аудиенцию к высокому сановнику, находившемуся в служебной поездке.
- Вы хорошо знали покойного барона Гейста?
- Правду говоря, здесь никто не может похвалиться близким знакомством с ним, - сказал Дэвидсон. - Это был странный человек. Я спрашиваю себя, отдавал ли он себе отчет в собственной странности. Но всем было известно, что я дружески наблюдал за ним. И это заслужило мне предупреждение, заставившее меня среди рейса повернуть обратно и поспешить к Самбурану, куда я, к сожалению, явился слишком поздно.
Не вдаваясь в большие подробности, Дэвидсон объяснил внимательно слушавшему превосходительству, что жена одного трактирщика, по фамилии Шомберг, слышала, как два негодных плута расспрашивали ее мужа о точном местонахождении острова. Она уловила только несколько слов, относившихся к расположенному вблизи Самбурана вулкану, но этих слов было достаточно, чтобы пробудить ее подозрения.
- Она поделилась ими со мною, ваше превосходительство, - продолжал Дэвидсон. - Они были - увы! - слишком основательны!
- Это было очень умно с ее стороны, - заметила высокопоставленная особа.
- Эта женщина гораздо умнее, чем думают, - сказал Дэвидсон.
Но он воздержался от разъяснения превосходительству истинной причины, обострившей ум госпожи Шомберг. Несчастная женщина обезумела от мысли, что молодую девушку могли привезти обратно, поближе к ее Вильгельму, все еще терзавшемуся страстью. Дэвидсон сказал только, что ее тревога сообщилась ему. Он повернул обратно, но признавался, что сомневался одно время в основательности ее подозрений.
- Я попал в одну из этих нелепых гроз, которые собираются вокруг вулкана, и с некоторым трудом нашел остров, - пояснил Дэвидсон. - Мне пришлось ощупью и бесконечно медленно продвигаться по бухте Черного Алмаза. Мне кажется, что, если бы кто-нибудь ожидал меня, все равно никто не мог бы услыхать, когда я бросал якорь.
Он сознавал, что ему следовало тотчас сойти на берег, но вокруг все было темно и совершенно спокойно. Он устыдился того, что так легко поддался своему побуждению. Было бы немного дико разбудить человека среди ночи для того, чтобы спросить, все ли у него благополучно. Кроме того, присутствие молодой женщины делало такое вторжение еще более неловким; он боялся, как бы его появление не показалось Гейсту непростительной нескромностью.
Первым признаком, открывшим ему глаза и заставившим заподозрить что-то неладное, был вид большой белой лодки, которую нанесло волной на нос его парохода. В ней находился труп необыкновенно волосатого человека. Тогда Дэвидсон не стал терять времени: он тотчас поехал на берег, конечно, один - из деликатности.
- Я поспел, как уже говорил вашему превосходительству, чтобы присутствовать при кончине бедняжки, - продолжал Дэвидсон. - Не могу вам сказать, какие часы я провел после этого с Гейстом. Он говорил со мною. Его отец был, надо думать, своего рода маньяк, который с детства передернул мозги сына вверх дном. Это был странный человек. Его последние слова, когда мы выходили на веранду, были:
- Ах, Дэвидсон, горе человеку, сердце которого в молодости не научилось надеяться, любить… и верить в жизнь!
В ту минуту, как я собирался проститься с ним, так как он выразил желание побыть некоторое время наедине с покойной, мы услыхали в кустах у пристани грубый голос, который спросил:
- Это вы, патрон?
- Да, я.
- Черт возьми! Я думал, что негодяй прикончил вас. Он принялся лягаться и едва меня не уложил. Я брожу тут уже с некоторых пор, чтобы вас разыскать.
- Ну вот и я! - неожиданно крикнул другой голос.
И мы услыхали выстрел.
- На этот раз он не промахнулся - с горечью сказал мне Гейст, входя в дом.
Я вернулся на пароход, как он меня просил. Я не хотел быть навязчивым в его горе. Позже, около пяти часов утра, мои малайцы прибежали сказать, что на острове пожар. Я немедленно поехал, конечно. Главное бунгало пылало. Мы вынуждены были отступить от нестерпимого жара. Два других дома вспыхнули один за другим, словно две пачки спичек. Ранее середины дня нечего было пытаться перейти конец мола, прилегавший к берегу.
Дэвидсон кротко вздохнул.
- Вы, я вижу, уверены, что барона Гейста нет в живых?
- Он… превратился в пепел, ваше превосходительство, - сказал Дэвидсон. - Он и молодая женщина с ним. Я полагаю, что он не смог перенести своих мыслей у ее изголовья… а огонь все очищает. Этот китаец, о котором я говорил вашему превосходительству, на следующий день, когда зола несколько остыла, помог мне производить раскопки. Того, что мы нашли, было достаточно для полной уверенности. Это неплохой китаец. Он сказал мне, что из сострадания - да и из любопытства тоже - последовал за Гейстом и молодой женщиной через лес. Он сторожил вблизи дома, покуда не увидел, как Гейст вышел после обеда и как Рикардо вернулся один. Тогда, стоя настороже, он решил, что недурно было бы пустить лодку по течению; он боялся, как бы негодяи не обошли вокруг острова, чтобы с моря обстрелять селение из револьверов и винчестеров. По его мнению, это были дьяволы, способные на что угодно. Он тихонько сошел на пристань; в ту минуту, как он ставил ногу в лодку, чтобы ее отвязать, волосатый человек, по всей вероятности спавший в ней, с рычанием вскочил, и Уанг выстрелом уложил его на месте. Тогда он оттолкнул лодку возможно дальше и убежал.
Настало молчание. Затем Дэвидсон снова начал своим спокойным тоном:
- Да примет господь то, что было очищено! Дожди и ветры позаботятся о пепле. Я оставил труп этого слуги, этого секретаря - не знаю, каким именем называл себя этот мерзкий бандит, - там, где он был, чтобы он разлагался на солнце. Его патрон попал ему, по-видимому, прямо в сердце. Этот Джонс, должно быть, сошел потом на пристань к лодке и к волосатому человеку. Я предполагаю, что он упал в воду нечаянно - а может быть, и нарочно. И человек, и лодка исчезли; мерзавец увидел себя совершенно одиноким; игра была проиграна начисто, и он оказался в полном смысле слова пойманным в западню. Кто знает? Вода в этом месте очень прозрачна, и я видел его труп, застрявший между двумя сваями, словно груда костей в голубом шелковом мешке, из которого торчали только голова и ноги. Уанг пришел в восторг, когда мы его заметили. "С этой мину ты, - сказал он, - можно спокойно жить на острове". И он тотчас пошел на противоположный склон холма, чтобы забрать свою жену-альфуроску и вернуться с ней в хижину.
Дэвидсон вынул платок и вытер лоб.
- Тогда, ваше превосходительство, я отплыл. Там больше ничего нельзя было сделать.
- Очевидно, - согласилось высокопоставленное лицо.
Дэвидсон, задумавшись, казалось, взвешивал в уме этот вопрос, потом прошептал с тихой грустью:
- Ничего!
― НА ОТМЕЛЯХ ―
Часть первая
ЧЕЛОВЕК И БРИГ
Мелкое море, пенящееся и рокочущее у побережий тысячи больших и маленьких островов, которые образуют Малайский архипелаг, было в течение столетий ареной смелых предприятий. При завоевании этой страны, еще и теперь не вполне лишенной своей былой таинственности и романтизма, целых четыре народа проявили свойственные им пороки и достоинства, - и неминуемое поражение не изменило расы, сражавшейся против португальцев, испанцев, голландцев и англичан. Она сохранила до наших дней свою любовь к свободе, свою фанатическую преданность вождям, свою слепую верность в дружбе и ненависти, - все свои хорошие и дурные инстинкты. Ее родина, - а родиной ее было море в такой же степени, как и земля ее остовов, - досталась в добычу людям Запада как награда за высшую силу, если и не высшую добродетель. Надвигающаяся цивилизация скоро изгладит последние следы долгой борьбы, завершая неизбежную победу.
Смельчаки, начавшие эту борьбу, не оставили преемников. Слишком быстро менялись для этого человеческие взгляды. Но еще и в настоящем столетии у них были последователи. Один из них, подлинный искатель приключений, безраздельно предававшийся своим порывам, человек высокого ума и чистого сердца, - почти у нас на глазах заложил основание цветущему государству, построенному на идее сострадания и справедливости. С рыцарским благородством он признал притязания побежденных; это был бескорыстный смельчак, и наградой его благородным стремлениям является то обожание, с которым относится к его памяти чуждый ему, но честный народ.
Пусть при жизни его не понимали и осыпали клеветой; величие осуществленного им дела доказало чистоту его побуждений. Он принадлежит истории. Но были и другие, - никому не известные искатели приключений, не обладавшие ни его происхождением, ни его положением, ни его умом и только разделявшие его симпатию к этим людям лесов и морей, которых он так хорошо понимал и так горячо любил. О них нельзя было бы сказать, что они забыты, ибо их вообще никто не знал. Затерянные в толпе морских торговцев архипелага, они появлялись из тьмы только для того, чтобы подвергнуться осуждению как нарушители закона. Их бесхитростные жизни, руководимые непосредственным чувством, погибли во имя дела, заранее обреченного на крушение неудержимым и последовательным прогрессом.
И все же эти погибшие жизни - для тех, кто знает - придали романтическое очарование стране мелководий и лесистых островов, что лежит, все такая же таинственная, далеко на Вое токе между глубинами двух океанов.
I
Из голубой равнины мелководного моря Каримата вздымает к небу темные и бесплодные вершины своих оголенных Серова то-желтых холмов. К западу, отделенный узкой полосой воды, виднеется Суруту, напоминающий изогнутыми очертаниями своего горного хребта спину склонившегося гиганта. На востоке разбросались толпой мелкие островки - смутные, неясные, как бы тающие в тенях вечера. Медленно продвигаясь вслед за заходящим солнцем, с востока наплывала ночь и проглатывала землю и море: землю - неровную, истерзанную, обрывистую; море - спокойное и манившее блеском своей ровной глади, к странствиям легким и бесконечным.
Ветра не было, и небольшой бриг, целый день стоявший в нескольких милях к северо-западу от Кариматы, едва сдвинулся на полмили в течение всех этих часов. На тихой поверхности пролива бриг высился спокойно и прямо, словно крепко прибитый, киль с килем, к своему собственному изображению, отраженному в бескрайнем зеркале моря. На юге и востоке удвоенные острова молча наблюдали за удвоенным кораблем, который, казалось, навеки застыл среди них; безнадежный пленник штиля, беспомощный узник мелкого моря.
После полудня, когда легкие и капризные ветерки этих вод предоставили маленький бриг его томительной участи, нос корабля понемногу переместился по направлению к западу, и конец его тонкого, гладкого утлегаря, смело выдаваясь над изящным изгибом остова, был теперь устремлен в сторону заходившего солнца, словно дротик, высоко занесенный рукой врага. На корме, у рулевого колеса, стоял матрос-малаец, прочно уставив свои голые коричневые ноги в решетку и крепко сжав спицы руками, точно корабль был застигнут штормом. Малаец стоял совершенно неподвижно, будто окаменев, но готовый повернуть руль, как только судьба позволит бригу тронуться дальше по маслянистому морю.
Другое человеческое существо, видневшееся на палубе брига, был помощник капитана - человек белой расы, низкорослый, коренастый, с бритыми щеками, седеющими усами и лицом, которое палящее солнце и резкие соленые морские ветры окрасили в ярко-багровый цвет. Он сбросил свою легкую куртку и остался в одних только белых брюках и тонкой коленкоровой рубашке; сложив на груди крепкие руки, выделявшиеся на белом фоне ткани точно два толстых куска говядины, он шагал по корме взад и вперед. Он был обут в соломенные сандалии, а голова его была защищена огромной пробковой шляпой. Перегнувшись через борт, он мог видеть свою голову и плечи, отраженные в воде; и так он стоял долго, точно заинтересованный своими собственными чертами, и бормотал бессвязные проклятия штилю, опустившемуся на корабль давящий тяжестью, огромной и жгучей.
Наконец, он глубоко вздохнул, сделал над собой усилие и, отойдя от борта, прошаркал туфлями до нактоуза. Там он опять остановился, истомленный и скучающий. Из приподнятых рам стеклянной крыши каюты, находившейся рядом, слабо донеслось щебетание канарейки, по-видимому доставившее ему некоторое удовлетворение. Он прислушался, слегка улыбнулся, пробормотал: "Ах, Дик, бедный Дик", - и опять погрузился в необъятное молчание мира. Глаза его закрылись, и голова низко свесилась над горячей медной обшивкой нактоуза. Вдруг он встряхнулся, выпрямился и хриплым голосом строго сказал:
- Ты там совсем заснул! Переложи руль. У нас задний ход.
Малаец, ни на йоту не изменив ни позы, ни выражения лица, словно неодушевленный предмет, внезапно призванный к жизни таинственной магией слов, быстро завертел колесо, пропуская спицы между руками; когда колесо со скрипом остановилось, он опять ухватился за него и стал крепко держать. Немного погодя он медленно повернул голову, взглянул на море и упрямым тоном сказал:
- Ветер нет… Хода нет…
- Ветер нет, ветер нет! Ты, видно, больше ничего не придумаешь, - проворчал краснолицый моряк. - Понемножку двигай колесо, Али, - продолжал он, внезапно смягчившись, - Двигай его тихонько, и тогда руль ляжет как следует. Понял?
Упрямый матрос, по-видимому, ничего не понимал, да, пожалуй, ничего и не слышал. Белый с отвращением посмотрел на бесстрастного малайца, оглядел горизонт, затем опять обратился к рулевому и коротко приказал.
- Поверни руль назад. Разве ты не чувствуешь, что сзади подул ветер? Стоишь, как чучело…
Малаец с презрительной покорностью опять заворочал спицами, и краснолицый человек пошел прочь, что-то бормоча про себя. Вдруг из-под открытой стеклянной крыши раздался окрик: "Эй, кто там?" - и краснолицый сразу остановился, изобразим на лице внимание и любезность.
- Слушаю, сэр, - сказал он, наклоняясь к отверстию.
- В чем там дело? - спросил из каюты низкий голос.
Краснолицый изумленным тоном переспросил:
- Сэр?!
- Я слышал, как скрипит рулевая цепь, то вперед, то назад Что вы там делаете, Шо? Есть ветер?
- Д-да, - протянул Шо, опуская голову под крышу и говори в темное пространство каюты. - Мне было показалось, что поднялся легкий ветер, но теперь он опять пропал. Все тихо, не шелохнет.
Он вытянул голову обратно и подождал минуту возле стеклянной крыши, но не услышал ничего, кроме щебетания неутомимой канарейки, которое точно пробивалось слабой струйкой сквозь блеклые красные цветы гераней, расставленных в горшках под стеклами. Он отошел шага на два. Снизу послышался торопливый окрик:
- Эй, Шо! Вы здесь?
- Здесь, капитан Лингард, - отвечал он, возвращаясь.
- Продвинулись мы хоть сколько-нибудь за сегодняшний день?
- Ни на дюйм, сэр, ни на дюйм. Мы все равно, что стоим на якоре.
- Это всегда так, - отозвался невидимый Лингард. Голос его менялся по мере того, как он двигался по каюте, и вдруг зазвучал громко и ясно, в то время как голова Лингарда появилась в дверях.