Вместо ответа Лингард только качал головой, даже не оглядываясь. Он был уже далеко.
День-два он расхаживал по городу, разодетый и осанистый: появлялся откуда-то из пыльных складов. Шагал от западного банка к портовой конторе, пересекал эспланаду, исчезал в китайских лавках. Рядом с ним шествовал старик Иоргенсон, такой же высокий, как и он сам, худой, упрямый, выцветший, позабытый, похожий на беспокойного духа, пытающегося снова вступить в жизнь живых.
Лингард игнорировал незадачливого авантюриста, ходившего за ним неотступно, как тень, а Иоргенсон не старался привлечь его внимание. Иоргенсон терпеливо дожидался у дверей контор, исчезал во время вечернего чая, опять появлялся вечером и уже не отходил от Лингарда, пока тот не удалялся спать к себе на бриг. Стоявшие на посту полицейские презрительно смотрели на призрак капитана Г. К. Иоргенсона, с барка "Дикая Роза", блуждавшего по набережной или стоявшего целыми часами у берега темного, искрящегося корабельными огнями рейда, - на беспокойного духа, как будто стремившегося перейти обратно реку забвения.
Иногда лодочники, проезжавшие ночью домой мимо темного корпуса брига, слышали громкий тягучий говор американца, доносившийся из подъемного окна каюты. Отрывки произносимых в нос фраз долетали с тихого судна.
- Да, сэр. Мексиканские военные ружья совсем как новые, - по шести штук в ящике… Моя балтиморская фирма… По сто двадцати патронов на штуку… Как раз подойдет к вашим требованиям. Ну а музыкальные инструменты вам не подойдут? Кредит? Нет-нет! Наличными… Моя балтиморская… Мортиры, вы говорите? Гм. Это рискованная штука… Десять процентов комиссионных, да и это еще совсем даром…
Время шло, ничего не случалось или, по крайней мере, никто ничего не слышал, - и возбуждение мало-помалу улеглось. С новыми манерами Лингарда свыклись. "Ничего особенного нет", - утверждали одни. Другие не соглашались. Но любопытство все же оставалось, и смутные слухи о каком-то готовящемся предприятии следовали за Лингардом по пятам от Рангуна до Гонконга.
Лингард нигде не чувствовал себя так хорошо, как на якорной стоянке во внутреннем кольце отмелей. Центр его жизни переместился на четыреста миль от Малаккских проливов к Берегу Убежища. Когда он был здесь, он находился как бы в другой сфере бытия; тут им руководили непосредственные порывы и громче говорили его желания. Хассим и Иммада приходили на берег и ждали его прибытия на островке. Он всегда расставался с ними с сожалением.
Каждый раз, как он приезжал в Поселения, Иоргенсон ждал его у лодочной пристани и, ничего не говоря, подходил к нему и шел рядом с ним. Они редко обменивались тремя словами в день. Но как-то вечером, месяцев за шесть до последней экспедиции Лингарда, когда они переходили по мосту через канал, где гроздьями были причалены туземные суда, Иоргенсон ускорил шаги и прошел вперед. Была лунная ночь, и ничто не шевелилось вокруг, кроме теней, отбрасываемых высокими облаками. Лингард снял шляпу и глубоко вдохнул в себя теплый ночной ветер.
Вдруг Иоргенсон тихо сказал:
- Новый раджа Туллы курит опиум, и иногда с ним опасно бывает говорить. Влиятельные люди в Ваджо очень недовольны.
- Превосходно! - возбужденным шепотом проговорил Лингард, сразу потерявший свою сдержанность. - Но где вы ухитрились об этом узнать? - спросил он.
Иоргенсон указал пальцем на сгрудившиеся в канале прау, береговые лодки и сампаны, покрытые циновками и залитые холодным лунным светом; кое-где тусклый фонарь мерцал среди путаницы корм, шестов, мачт и убранных парусов.
- Вот где, - сказал он, пока они шли и их тени, в шляпах и одеждах, тяжело падали на странно очерченные корабли, которым темнокожие люди вверяют свою судьбу на мелководном море.
- Я сижу с ними, говорю с ними, прихожу и ухожу, когда хочу… Они знают меня, пора бы, тридцать пять лет. Некоторые из них дают белому человеку тарелку рису и кусок рыбы. Немного для тридцатипятилетнего знакомства…
С минуту он помолчал.
- Я был когда-то вроде вас, - прибавил он и, положив руку на локоть Лингарда, прошептал: - Вы серьезно ввязались в это дело?
- До последнего цента, - спокойно отвечал Лингард, смотря прямо перед собой.
Вода рейда помутнела, и мачты стоящих на якоре кораблей погрузились в тень набежавшего облака.
- Бросьте! - шепнул Иоргенсон.
- Я задолжал, - медленно произнес Лингард.
- Бросьте!
- Никогда в жизни ничего не бросал.
- Бросьте!
- Клянусь богом, не брошу! - воскликнул Лингард, топнув ногой.
Последовала пауза.
- Когда-то я был вроде вас, - проговорил Иоргенсон. - Тридцать пять лет… Никогда ничего не бросал. То, что вы затеваете, - детская игра по сравнению с моими проделками. Поймите это, вы, сильный человек, знаменитый капитан Лингард с "Молнии"… Вам бы надо было видеть "Дикую Розу"… - прибавил он внезапно задрожавшим голосом.
Лингард перегнулся через решетку мола. Иоргенсон придвинулся ближе к нему.
- Я поджег ее своей собственной рукой, - произнес он. Голос его прервался, как будто он исповедовался в чем-то чудовищном.
- Бедняга, - пробормотал Лингард, глубоко тронутый трагичностью этого беспримерного поступка, - Должно быть, ничего больше не оставалось?
- Я не мог допустить, чтобы она сгнила в каком-нибудь голландском порту, - мрачно сказал Иоргенсон, - Вы слышали когда-нибудь историю с Доусоном?
- Что-то слышал. Впрочем, как следует не помню, - пробормотал Лингард, у которого мурашки пробежали по спине, когда он представил себе свой собственный бриг, медленно гниющий в каком-нибудь голландском порту, - Он ведь, кажется, умер? - рассеянно спросил он, раздумывая тем временем, хватило ли бы у него мужества поджечь бриг в случае крайности.
- Зарезался на берегу у форта Роттердам, - отвечал Иоргенсон.
В лунном свете, то и дело затемнявшемся облаками, худая фигура его колебалась и казалась сотканной из тумана.
- Да. Он нарушил какие-то там правила, а когда его задержали, стал грозить лейтенанту "Кометы" исками об убытках и судебным преследованием. - "Конечно, - отвечал негодяй. - Здесь юрисдикция Макассарского округа, и я поведу вашу шхуну туда". А потом, как только они стали подходить к рейду, он на буксире подвел ее к подводным скалам северной стороны. - Трах! Когда она до половины наполнилась водой, он снимает шляпу и отвешивает Доусону поклон. "Вот берег, - говорит он, - можете туда отправиться и начинать судебное преследование, господин англичанин".
Иоргенсон поднял свою длинную руку и погрозил кулаком месяцу, сейчас же спрятавшемуся за облака.
- Все погибло. Бедняга Доусон несколько месяцев шлялся по улицам босой и в лохмотьях. Потом он как-то выпросил нож у одной сострадательной души, взглянул в последний раз на за тонувшую шхуну и…
- Я не вмешиваюсь в дела голландцев, - нетерпеливо перс бил его Лингард. - Мне надо только, чтобы Хассим получил об ратно то, что ему принадлежит.
- А может быть, голландцы хотят, чтобы было именно так, как сейчас, - возразил Иоргенсон. - Во всяком случае, это игра рискованная. Бросьте ее!
- Послушайте, - сказал Лингард. - Я взял этих людей, когда они были при последнем издыхании. Это что-нибудь да значит. Я не должен был бы вмешиваться, и через несколько часов все было бы кончено. А раз я вмешался, значит, я что-то имел в виду, - все равно, понимал я это или нет. Я, в сущности, тогда же решил помочь им, хотя сам этого еще не знал. Отлично. Теперь я подтверждаю свое решение и делаю это сознательно. Если спасаешь людей от смерти, - берешь на себя участие в их жизни. По крайней мере, я так на это смотрю.
Иоргенсон покачал головой.
- Глупости, - воскликнул он, но сейчас же дрожащим от любопытства голосом тихо спросил: - Где вы их оставили?
- У Белараба, - едва слышно отвечал Лингард. - Вы его знали когда-то.
- Да, я знал его и его отца, - возбужденным тоном заговорил Иоргенсон. - Кого я только не знал! Я знал Сентота, когда он был королем южного яванского побережья и когда голландцы предложили за его голову такую цену, которая равнялась целому состоянию. Он два раза ночевал на "Дикой Розе", когда ему пришлось туго. Я знал его, всех его вождей, мулл, воинов, старика регента, который в конце концов смалодушествовал и перешел к голландцам. Я знал… - Иоргенсон запнулся, точно слова не шли у него из горла, замолчал и вздохнул. - Отец Белараба убежал со мной, - начал он более спокойным тоном, - и присоединился к падрисам на Суматре. Он стал великим вождем. Белараб был тогда юношей. Вот это было времечко! Я ездил вдоль побережья и смеялся над крейсерами. Я видел все битвы в стране батгаков, видел, как бежали голландцы. Я был при взятии Сингаля и спасся бегством. Я был тот самый белый, который давал советы мананкабским вождям. В то время обо мне много писали в голландских газетах. Говорили, что я француз, перешедший в магометанство…
Иоргенсон крепко выругался и, упав на железные перила и задыхаясь, стал изливать проклятия по адресу газет.
- Ну, так вот, дело теперь в руках у Белараба, - спокойно сказал Лингард. - На Берегу Убежища он играет главную роль. Конечно, есть и другие. Он разослал гонцов на север и на юг набирать людей.
- Словом, все дьяволы спущены с цепи, - проговорил Иоргенсон. - Вы это начали и теперь глядите в оба. Глядите в оба!
- Насколько я могу судить, все должно пойти хорошо, - заметил Лингард. - Они все знают, что им нужно делать. Они у меня в руках. Вы не считаете Белараба ненадежным?
- Я не видел его пятнадцать лет. Но дело в том, что вся затея ненадежная, - проворчал Иоргенсон.
- Но я же вам говорю, что я все рассчитал, и промаха быть не может. Было бы лучше, если бы у меня был там белый, который присматривал бы за тем, как идут дела. Там много припасов и оружия, и Белараб, несомненно, не будет протестовать, если за ним будут наблюдать. Вы нуждаетесь в чем-нибудь? - прибавил Лингард, опуская руку в карман.
- Нет, дома у меня довольно еды, - коротко отвечал Иоргенсон. - Но лучше бросьте эту затею, - с оживлением заговорил он. - Лучше уж сразу броситься в море. Посмотрите на меня. Я выехал из дома восемнадцатилетним мальчиком и могу говорить по-английски, по-голландски, на каждом жаргоне этих островов… Я помню такие вещи, что у вас на голове волосы встали бы дыбом… Но свой родной язык я забыл. Я торговал, сражался, никогда не нарушал слова ни с белыми, ни с туземцами. А посмотрите на меня. Если бы не моя старуха, я умер бы в канаве десять лет тому назад. Всё и все оставили меня - молодость, деньги, сила, надежда, даже сон. А она жила с этим обломком!
- Ну что ж, это хорошо рекомендует ее, да отчасти и вас, - одобряюще сказал Лингард.
Иоргенсон покачал головой.
- Это-то и есть самое худшее, - медленно и внятно произнес он. - Это конец. Я пришел к ним с другого края земли, они взяли меня - и смотрите, что они из меня сделали.
- Откуда вы родом? - спросил Лингард.
- Из Тромзё, - простонал Иоргенсон. - Мне уж более никогда не увидеть снега, - с рыданием добавил он, закрыв лицо руками.
Лингард молча смотрел на него.
- А почему бы вам не поехать со мной? - произнес он. - Я уже вам говорил, что мне нужен…
; - Нет, уж если хотите сломать себе башку, ломайте без меня, - сердито огрызнулся Иоргенсон. - Я старый бездельник, но все же вам не удастся запутать меня в их чертовы дела. У них все по-своему…
- Дело не может не удаться. Я рассчитал каждый шаг и принял меры против всяких случайностей. Я ведь не дурак.
- Нет, вы дурак! Покойной ночи.
- Прощайте! - спокойно отвечал Лингард.
Он пошел на свою лодку, а Иоргенсон отправился вверх по набережной. И когда Лингард был уже далеко от берега, до нет издали донесся голос:
- Бросьте это!
- Я ухожу перед рассветом, - крикнул он в ответ и взошел на бриг.
Когда, после бессонной ночи, Лингард вышел на палубу h i каюты, было еще темно. По палубе разгуливала какая-то тощая фигура.
- Я пришел, - хрипло сказал Иоргенсон. - Там ли умирать, здесь ли - все равно. Но если я там умру, помните, что моей старухе надо есть.
Лингард был один из тех немногих людей, которым удалось видеть Иоргенсонову старуху. У нее было коричневое сморщенное лицо со спутанными космами седых волос и несколькими обломками зубов. Законным браком она сочеталась с ним лишь недавно, по настояниям энергичного молодого миссионера из Букит Тимах. Какова была ее наружность в те давние времена, когда Иоргенсон купил ее за триста долларов и несколько ружей, никто бы не мог угадать. Все, что осталось у нее от молодости, была пара глаз, ясных и печальных, которые в часы одиночества неподвижно глядели в прошлое этих двух жизней. Когда Иоргенсон был поблизости, она с беспокойным упорством следила за каждым его движением. А теперь, под саронгом, накинутым на ее седые волосы, из ее глаз капали невидимые слезы и тело ее, прикорнув в темном углу хижины, медленно качалось взад и вперед.
- Об этом не беспокойтесь, - сказал Лингард, пожимая руку Иоргенсону, - Она ни в чем не будет нуждаться. Единственное, чего я от вас хочу, это чтобы вы последили за Беларабом в мое отсутствие. Я должен сделать еще один рейс, и тогда мы можем приступить к делу. Я предусмотрел все мелочи, поверьте мне.
Так беспокойная тень капитана Г. К. Иоргенсона опять пересекла реку забвения и снова вернулась в жизнь людей.
VI
Лингард, бросившийся телом и душой в свое большое предприятие, целых два года жил как бы в состоянии опьянения, предвкушая медленно подготовляемую победу. Мысль о неудаче ни разу не приходила ему в голову, и он готов был заплатить любую цену за столь великолепный конец. Дело шло о том, чтобы с торжеством вернуть Хассима в ту страну, которую он увидел однажды ночью под низкими тучами, под беспрерывный грохот грома. Как-то раз, после долгого разговора с Хассимом, который, должно быть, в двадцатый раз излагал повесть своих страданий и борьбы, он поднял свою огромную руку, потряс кулаком над головой и крикнул:
- Мы их расшевелим! Мы разбудим эту страну, черт возьми!
Неведомо для него самого, он выразил в этих словах весь свой идеализм, скрытый под покровом его простодушной силы, ом разбудит страну! Это был его главный побудительный мотив, - мотив, к которому присоединялись потребность в деятельности, примитивное чувство справедливости, благодарность, дружба, сентиментальная жалость к Иммаде, "бедному ребенку", И, наконец, гордое убеждение, что из всех людей, среди которых он вращался, только он один имел возможность и мужество двинуть, как следует - такое рискованное дело.
Требовались деньги и люди, и он добыл достаточно и тех и других с того дня, как два года тому назад, с револьвером за пенсом и в широкой соломенной шляпе, он на утренней заре неожиданно встретил лицом к лицу таинственного Белараба, совершенно растерявшегося от изумления при виде белого человека.
Солнце еще не успело подняться над лесами острова, но над земной овальной лагуной уже распростерлось напоенное светом небо. Тени, покрывавшие обширные поля, светлели и понемногу превращались в полосы белого тумана. Кругом виднелись хижины, ограды, палисады; большие дома, воздвигнутые на высоких сваях и полузакрытые кронами густых плодовых деревьев, казались подвешенными в воздухе.
Таков был вид поселка Белараба, когда Лингард впервые взглянул на него. На этом фоне мелькало множество лиц, окружавших поджарую и закутанную фигуру встретившего его вождя; утренняя тишина была так глубока, что произнесенное шепотом слово "мархаба" (добро пожаловать), которое наконец проронил вождь, донеслось до каждого из его приближенных.
Стоявшие рядом телохранители в черных шапочках и с длинными копьями в руках хранили полное бесстрастие. Через промежутки между домами видно было, как люди бегут к берегу. Группа женщин, столпившихся на низком холме, внимательно смотрела на пришельцев; видны были только их головы, тела были закрыты высокими стеблями маиса. Неподалеку, где-то между хижин, раздался голос невидимой старухи, с визгливой яростью бранившей невидимую девушку.
- Иностранцы? Тебе захотелось поглазеть на иностранцев? Ах, бесстыдница! Что же, мне одной, хромой и старой, чистить рис? Поди ты к нечистому со своими иностранцами. Чтоб им пусто было! Чтоб их мечами проткнули! Я старая, старая… В иностранцах проку нет, девушка. Чтоб они сгорели!..
- Добро пожаловать, - важно повторил Белараб, глядя прямо в лицо Лингарду.
Шесть дней пробыл Лингард в поселке Белараба, из которых три ушло на то, чтобы наблюдать друг за другом, ничего не спрашивая и не касаясь ни единым намеком цели посещения. Все это время Лингард валялся на тонких циновках, которыми был устлан пол небольшого бамбукового дома, стоявшего за стенами ограды и украшенного белым флагом с зеленой каймой. Неподалеку от дома высились большие здания с острыми крышами, поднятые на сорок футов над землей на столбах из твердого дерева.
Вдали мерцающей синевой отливали леса, словно леса сновидений. Ближе к морю пояс больших стволов и переплетшихся кустом тянулся к западному берегу овальной лагуны; и в ясной чисток воздуха группы бурых домов, отражаемые в воде или возвышающиеся над волнистою зеленью полей, купы пальм, огороженные плантации, рощи фруктовых деревьев сливались в одну картину, роскошную и привольную. Над зданиями, над людьми, над тихой скатертью вод, над пространствами росистых хлебов, расстилалось высокое, чудесное, дышащее миром небо. И ни одна дорога, казалось, не вела в эту страну роскоши и тишины.
Не верилось, что так близко отсюда беспокойное море с его дарами и вечными угрозами. Даже в месяц бурь громкий шум покрытых белыми волнами отмелей оставался где-то высоко в небе и стлался над головой смутным рокотом, то усиливавшимся, то слабевшим. Дувший над землей ветер, казалось, то отбрасывал его вдаль, то доносил ближе, и никто не мог бы сказать, откуда он шел. Он походил на торжественный гул водопада над лесами, полями, крышами домов и голосами людей, над всей этой укромной тишиной цветущего поселка, где спрятались от людских глаз побежденные фанатики, беглецы и изгнанники.
Каждый вечер Белараб в сопровождении эскорта, остававшегося за дверью, входил один в дом своего гостя. Он произносил приветствие, осведомлялся о здоровье и с невозмутимой миной беседовал о незначительных вещах. Но все это время прямой взгляд его умных глаз, казалось, пытался прочесть правду в лице белого человека. Перед заходом солнца, когда становилось прохладно, они гуляли вместе в маленькой рощице у ворот ограды. Провожатые, стоя поодаль в косых солнечных лучах, следили за этими разгуливавшими фигурами, то появлявшимися, то исчезавшими за деревьями. Говорилось много слов, но не было сказано ничего, что раскрыло бы мысли собеседников. Перед расставанием они демонстративно жали друг другу руки, и тяжелое хлопанье ворот каждый раз сопровождалось тремя ударами деревянных засовов, вдвигаемых в железные кольца.
На третью ночь Лингарда разбудил легкий шорох, раздавшийся за дверью. На пороге, загородив звезды, появилась черная тень, и к постели Лингарда подошел человек. Его провожатый остался ждать на пороге.
- Не бойся. Я - Белараб, - сказал осторожный голос.
- Я не испугался, - прошептал Лингард. - Опасность грозит тому, кто приходит во тьме и без предупреждения.