- Я и говорю про наваждение. О привидевшихся револьверах. А этот шакал Табаки, то есть Боря, не знал?
- Нет. Мы не говорили.
- Ну ладно, беги!
И Юра побежал, сжимая в руке сложенную двадцатипятирублевку. Перед дверями конюшни, засунув руки в карманы, Илько беседовал с двумя молодыми кучерами. Когда Юра подбежал, они замолчали.
- Можно дать Рогнеде сахар? - спросил Юра.
- Не время, Юр! Ты бы гулял себе, - хмуро ответил Илько.
- Ну, пожалуйста! Я только дам и сейчас же убегу.
Илько недовольно крякнул, многозначительно поглядел на конюхов, будто желая их о чем-то предупредить, и пошел в конюшню.
Рогнеда стояла в первом же деннике направо. Юра любил эту красивую, спокойную с людьми и такую ровную на бег лошадь и верил, что Рогнеда его тоже любит. И сейчас, при виде Юры, она насторожила уши, призывно заржала и уткнулась носом в решетку двери.
Илько отодвинул задвижку и приоткрыл дверь. Юра сунул Ильку в руки бумажку и на вытянутой ладони протянул белый кусочек Рогнеде. Она щекотно коснулась своими мягкими губами его ладони и захрустела сахаром.
Илько свистнул от удивления, а Рогнеда мгновенно вскинула голову кверху. Юра оглянулся. Илько двумя руками держал двадцатипятирублевку за концы и недоуменно вертел ее и так и сяк.
- Твой отец, Юр, наверное, забыл, что он уже уплатил мне три рубля. Неси деньги обратно.
- А на Орлике можно посидеть? - Юра просительно заглянул в лицо Ильку и увидел, как досадливо сжались его губы.
- На! - Он протянул деньги. - Гуляй! Некогда!
- Сейчас что-то скажу и уйду! - обиделся Юра, пряча руки за спиной. - К нам приходил жандарм. Спрашивал про дядька Антона, куда он ушел. А сейчас жандарм поехал к Бродскому за черкесами, чтобы поискать его в Грачьей роще, а потом в селе… Это все Борька, шакал Табаки, наябедничал своему отцу.
- Ты где это слышал? - Илько даже присел и заглянул Юре в глаза.
Юра упрямо сжал губы и опустил голову.
Илько приподнял пальцами его подбородок. Юра не поднимал глаз, и губы его были крепко сжаты рубчиком. Илько поднялся и сильно потер ладонью лоб.
- Это я только вам говорю - больше никому!
- Тэк-с! Нам такое слушать ни к чему! За деньги, скажи отцу, большое спасибо. Ну, Юрко, и молодчага же ты, что… хорошо учишься. За это я тебе позволю посидеть на жеребце.
- На Орлике?
- Что Орлик! Я тебя посажу на самого Половца!
На это Юра никогда и не надеялся. Он боялся этого
рыжего, бешено горячего, всегда буйного племенного жеребца, Его боялись все конюхи, никто из них не соглашался убирать его денник. Юра помнил, как Илько говорил: "Половец терпит только меня, да и от меня требует вежливого обхождения".
Сначала в денник к Половцу, гремевшему цепью, вошел Илько с ведром овса. Юра видел, как Половец скосил на него огненные глаза, прижал уши и постарался боком прижать его к деревянной стенке, а затем укусить.
- Балуй! - властно крикнул Илько, высыпал овес в деревянное изгрызенное корыто и призывно махнул рукой.
Юра, очень боясь, вошел, прижимаясь к стенке. Илько подхватил его и посадил на гладкую широкую спину. Жеребец захрапел, вскинул голову, затанцевал на всех четырех.
- Балуй! - опять крикнул Илько и потрепал жеребца по шее.
Половец перебирал ногами, будто не знал, то ли прыгнуть вперед, то ли стать на дыбы, то ли лягнуть. Юра уцепился за длинные рыжие волосы на холке и с восхищением смотрел на колеблющуюся длинную гриву. Он испытывал и страх, и восторг, и гордость. Ведь он сидит на самом Половце!
Сильные руки подняли его и вынесли из денника.
- Теперь я сяду на Орлика! - уверенно объявил Юра, подходя к деннику напротив.
Но коня в деннике не оказалось.
- Где же Орлик?
Илько промолчал, крепко взял мальчика за руку и повел к выходу, восторженно расхваливая Половца. Послушать Илька, то на всем свете не было такого породистого, замечательного жеребца. Нет, он не говорил, он просто пел о Половце, о его огненных глазах, высоких мускулистых ногах, длинной гриве, атласной шерсти, о его неуемной силе и о том, как огромный Половец танцевал под Юрой.
Что ни говори, а кучера самые счастливые люди на свете!
Юра побежал рассказать Алеше о том, как он сидел верхом на Половце. Алеша не поверил. Пришлось вести его в конюшню Илько, чтобы тот подтвердил.
- Нет его, - сказал молодой конюх, когда мальчики спросили Илька. - Орлик сбежал, а Илько поехал его ловить. - И, чтобы отделаться от упрямых хлопцев, конюх добавил: - Уехал в экипаже, и, когда вернется, неизвестно.
- С папой уехал? - удивился Юра. - Побегу домой, спрошу, когда приедет.
- И не спрашивай! - испугался конюх. - Тут такое дело… Орлик убежал в степь. Илько поехал его ловить. Узнают - ему попадет.
Мальчики ушли.
Юра удивлялся. Странно, почему же Илько сразу не поскакал ловить Орлика - он же видел, что денник пустой. И почему в экипаже?
Глава VII. ВОЙНА
1
В один из жарких июльских дней 1914 года Юра с Тимишом ловили в Саксаганке вьюнов.
В нагретой знойным солнцем мутной воде, усыпанной ряской, их было много. Обнаружить вьюна совсем нетрудно: запусти пальцы в мутную воду, щупай жидкий ил в густо растущих камышах, и ты обязательно коснешься вьюна. Схватить же скользкого, юркого, извивающегося, как змейка, вьюна не просто. Тут нужны быстрота и сноровка. Не каждого обнаруженного вьюна удается зажать в кулаке. Самое трудное - удержать стремительно выскальзывающее из пальцев живое веретено, вынуть из воды и сунуть в холщовую сумку "шанку", висевшую у Тимиша через плечо. Вьюну как будто деться некуда, он зажат десятью пальцами, а когда вынешь его из воды, кажется, что, чем сильнее сжимаешь, тем быстрее он из кулаков выскальзывает. Нельзя ослабить пальцы, чтобы удобнее перехватить, нельзя сильнее сжать - выпрыгнет. Если голова вьюна проскользнет между пальцами, считай - ушел. В этот момент особенно необходима помощь товарища. Только в четырех прижатых один к другому кулаках и удается опустить беглеца в сумку. А сколько волнений!
От азартных воплей ловцов и зрителей на берегу крик и стон стоял над рекой. Даже семинарист Сашка Евтюхов, вначале с берега подававший советы, не утерпел, разделся и стал показывать, как надо ловить. Но его способ никуда не годился - он упустил четырех вьюнов из пяти. И в самый интересный момент, когда в бочаге возле моста они обнаружили особенно большое скопление вьюнов, к речке прибежала запыхавшаяся Ариша и закричала так, что, наверное, за три версты в селе было слышно:
- Юра, домой! Мама зовут!
- Видишь, никак нельзя! - отмахнулся Юра.
- Та какие сейчас вьюны! - закричала Ариша. - Война! Там такое делается! Сейчас будут молебствие служить. Беги скорей! О боже ж мой!
- Молебствие? - недоверчиво спросил Саша. - С кем война?
Всем было известно, что Юрины домашние, чтобы заставить его вернуться домой, придумывали иногда самые удивительные приманки. Однажды, например, Юру звали кататься на слоне.
- Та с германцами! Старый Бродский очень сердитый. Кричит: "Мы кайзера Вильгельма, царя ихнего, как таракана, раздавим". Война!
- Не сотвори лжи, женщина! - дьяконским голосом изрек Саша. - Брешешь!
- Ей-бо! Ей-бо, не брешу! Чтоб я не сошла с этого места, чтоб я… - Ариша божилась и крестилась.
- Юрка! Война! - наконец поверив, крикнул Тимиш и ринулся на берег одеваться.
Когда же на мосту загромыхал экипаж с Ильком на козлах и Сашка увидел в нем священника, своего отца, он тоже заорал:
- Война!.. Ура! Ура!
В тот же момент над ухом оглушительно грянул духовой оркестр. В небе заметались перепуганные галки и голуби. Река мгновенно опустела.
Юра бежал изо всех сил, но все-таки его одолевали сомнения. После конфуза с походом на Наполеона Юра не очень верил рассказам "очевидцев", например столяра Кузьмы Фомича, участника русско-японской войны 1905 года.
В представлении Юры все войны уже давно отгремели: с Чингис-ханом, с Наполеоном, с турецким султаном… Когда-то геройствовали Петр Первый, Илья Муромец, Суворов, гетман Хмельницкий, Кутузов, кошевой атаман Наливайко, характерники… Но все же; если на самом деле война и сражение вот-вот начнется, как бы опять не опоздать!..
- Тимиш! - крикнул Юра, продолжая нестись по саду. - Вилы не будем брать! Ружей тоже не надо. Возьмем пистолеты, сабли, щиты! Поедем на автомобиле!
- Нам не дадут! - хмуро отрезал Тимиш. - За оружие знаешь что будет? Каторга! И чему ты радуешься? Тетки на селе в голос плачут, когда хлопцев и дядьков в солдаты берут…
Юра непонимающе уставился на Тимиша. Тот удивленно смотрел на Юру.
Вновь посланная с наказом "не возвращаться без Юры", Ариша перехватила его, когда он пробегал мимо дома, втащила на кухню. Через полчаса, в матросском костюме, чисто вымытый и причесанный, он вышел в столовую к гостям.
Первой Юра увидел Тату. Ошеломленный, он остановился на пороге. Бежать? Но Тата даже не заметила его. Она ничего не видела, она слушала незнакомого стройного офицера, сидевшего на кончике стула. Он что-то оживленно рассказывал. Все окружавшие офицера - и маленькие Бродские, и маленькие Ершевские, и маленькие Берги, и даже взрослые - смотрели на него с обожанием.
Офицер, затянутый в парадный мундир с золотыми погонами, в перчатке на одной руке, был поистине великолепен. Сабля с кисточками на золотом эфесе была небрежно прислонена к колену. Юре тотчас же захотелось стать таким же блестящим и гордым и тоже принимать как должное всеобщее восхищение и преклонение.
"Ну и дурак же я! - досадовал Юра. - Зачем я отказался от кадетского корпуса! Как только гости уйдут, пойду к папе и скажу, что передумал - хочу быть только офицером!"
2
На небольшую площадь между главным зданием и молодым парком собралось все население училищного городка.
На полукруглом крыльце главного входа стояла принесенная из училищной церкви высокая тумбочка с косым верхом - "налой", покрытая черным чехлом. На нем лежала огромная книга "Евангелие". Учитель закона божия отец Василий, Сашкин папа, был облачен в сверкающую на солнце золотую ризу. Он что-то сердито выговаривал тщедушному дьячку. А тот старательно раздувал угольки в кадиле, словно в самоваре. У двери несколько учащихся держали хоругви на палках и медные иконы.
На площади перед крыльцом впереди всех стоял попечитель училища, предводитель уездного дворянства Эраст Константинович Бродский в отороченном золотом мундире, в орденах. Бородатая голова его была наклонена к левому плечу, словно он прислушивался.
За ним выстроились местные помещики и преподаватели училища во главе с отцом, все в мундирах, с маленькими шпагами на боку и орденами на груди. Длинными неровными рядами вытянулись учащиеся, а за ними толпились служащие, рабочие, кое-кто из крестьян.
Юра был в стороне, среди учительских жен и детей. Подойти сейчас к отцу он не решался и только ревниво поглядывал на стоящего позади старика Бродского офицера, гордо державшего в левой согнутой руке фуражку с кокардой, и на Гогу, также державшего гимназическую фуражку.
Священник обернулся к собравшимся, и молебен начался. Гнусавил отец Василий, гудел хор. Каркали испуганные вороны в саду, крестились стоящие в рядах преподаватели и ученики.
По окончании молебна старый Бродский поднялся на крыльцо и начал громовым голосом читать манифест царя об объявлении войны Германии за то, что она напала на Сербию. Оркестр заиграл "Боже царя храни!" Все пели.
Потом Бродский начал кричать, словно кого-то ругал. Он выкрикивал, грозя кулаком:
Не дадим в обиду братьев славян!.. За веру, царя и отечество!.. Прославим доблестное русское оружие! Все на алтарь отечества… до последнего издыхания! Каждый должен…
Бродский громогласно пригласил всех присутствующих господ в ближайшее время выпить в покоренном Берлине шампанского за его счет в честь победы доблестного православного воинства и за здоровье государя императора. К концу речи он совсем охрип и едва смог крикнуть "ура". И все закричали "ура-аа!" во всю глотку.
Оркестр опять грянул "Боже царя храни!", запел хор, запели Бродские, и все запели.
Потом Кувшинский, выставив бороденку, крикнул:
- Ура его превосходительству Эрасту Константиновичу, нашему отцу и благодетелю!
И снова все кричали "ура".
- Ура русской армии! - крикнул красивенький офицер.
И опять кричали "ура!", а учащиеся бросали в воздух фуражки. Юра пожалел, что не взял своей матросской шапочки.
Духовой оркестр заиграл "Славься, славься, наш русский царь…".
Теперь Юра окончательно поверил в войну. Очень интересно! Радоваться надо! А вот скотница Марья почему-то обвила руками шею мужа и, уткнувшись лицом ему в грудь, ревет, не стесняясь. Даже Бродский недовольно прохрипел:
- Угомоните дуру!..
Юра подбежал к отцу. Петр Зиновьевич почему-то сердился на Кувшинского и еще нескольких преподавателей, нацепивших на грудь красно-бело-синие банты. Они собрались идти "пускать перья" из старичка Августа Генриховича, бухгалтера училища: "Он не явился на молебен, он немецкий шпион".
Отец запретил "недостойные эксцессы", ведь все знают, что бухгалтер болен.
Бродский попросил отца поехать вместе со всеми в церковь, где собрался народ, и обратиться к крестьянам с речью.
Петр Зиновьевич отказался.
Бродский сердито захрипел:
- Вы пользуетесь авторитетом среди них! Вы обязаны!..
Юра видел, что папе не хочется говорить речь, но он почему-то согласился… Бродские, Ершевские, Берги ехали в своих экипажах: Юре разрешили сесть на козлы с Ильком.
- Илько, вы поедете на войну? - спросил тихонько Юра.
- Подойдет мой срок, призовут, так придется, - ответил Илько. - Не мешай, Юр, разговорами!.. Ирря!
Народу набилась полная церковь, стояли даже за оградой.
Пока шло богослужение, Гога, взяв в руки палку, показывал мальчишкам ружейные приемы. Построил их всех по ранжиру. Учил рассчитываться на первый-второй, равнять ряды, брать палку "на плечо", "на кра-ул".
Бродский снова читал манифест. Только никто ничего не слышал. Опять пели "Боже царя храни!", кричали "ура!".
Потом заговорил Петр Зиновьевич, и стало тихо-тихо. Отец говорил по-украински. Еще раз кричали "ура!", играл оркестр.
Перед отъездом Бродский отозвал Петра Зиновьевича в сторону и не говорил уже, а шипел:
- Не понимаю, как вы осмелились после оглашения императорского манифеста говорить на малороссийском наречии? И кто дал вам право утверждать, что война будет длительной и тяжелой.
- Попрошу вас разговаривать со мной в другом тоне! - ответил Петр Зиновьевич.
- Не-ет-с! Не позволю!.. - повысил голос Бродский и сорвался на фистулу, как Сашка Евтюхов. - Вы слишком либеральничаете! Заигрываете с простолюдинами, распускаете их, они сидят в вашем присутствии… Па-прашу в мою коляску. Мы объяснимся по дороге…
Теперь в фаэтоне, которым правил Илько, ехали, кроме Юры, офицер, Гога и Тата.
- Я бы сек гозгами интеллигентов, говогящих на мужицком языке, - грассировал офицерик.
- Малороссийский язык певуч и очень мелодичен, - возразила Тата.
- Ненавижу хохлов! - отрезал офицер.
- Я бы сек таких сам! - отозвался Гога.
- Юра, тебе удобно на козлах? - громко спросила Тата.
- Удобно! - буркнул Юра.
Его отца оскорбляли, а он?
И вдруг сзади прозвучал насмешливый вопрос:
- Молодой чеговек, а какого мнения вы о хохлацком диалекте?
Юра промолчал.
- Оставьте мальчика в покое! - возмутилась Тата. - Это неблагородно.
- А это, судагыня, пгедоставьте нам самим судить, что офицегам благогодно, а что не благогодно…
- Илько, остановитесь! Я выйду, - приказала Тата.
- Пгостите великодушно. Такой день! Я пошутил. Однажды я ехал из Цагского Села и вдгуг…
Он не успел закончить, как коляска остановилась - приехали в училище. Тата взяла Юру за подбородок и с улыбкой взъерошила его волосы. Юра был счастлив и благодарен ей.
3
В тот же день "русская армия" под предводительством Юры разгромила "немецкую армию" во главе с силачкой Ниной и заняла "Берлин", то есть курятник, где спрятались девчонки…
О войне говорили и на второй день, и на третий, и целую неделю, а потом разговоры стихли. Но газеты читались как никогда. В них писалось о патриотических манифестациях, о погромах немецких магазинов, о немецких шпионах. Печатались смешные картинки про кайзера Вильгельма. Он был в каске вроде пожарной, но только с острой шишкой на макушке и с длиннющими острыми усами торчком.
Теперь мальчики играли не только в войну, но и в "шпионов". Они прерывали игру, лишь заслышав залихватские звуки гармоники и песни по дороге на станцию. Это провожали в армию призывников. Украшенные лентами, пьяные, они истошно орали песни, танцевали, поднимая дорожную пыль. Другие, понурые, шли молча. Провожающие их женщины плакали.
"Вот глупые, - думал Юра. - Если бы я попал в рекруты, я бы…"
Прошли первые месяцы войны. Взрослые за вечерним чаем говорили о предательстве: ведь многими русскими армиями командовали генералы-немцы. В Восточной Пруссии были поставлены под удар и разгромлены армии генерала Ренненкампфа… Невиданное число убитых… Перешептывались о каком-то "роковом" старце Распутине, дурно влиявшем на царицу, а через нее - на царя. И сама царица - немка. А русский царь - двоюродный брат кайзера Вильгельма… Восхищались подвигом донского казака Кузьмы Крючкова, проткнувшего пикой сразу нескольких немцев. У Юры даже была такая картинка - четыре немца корчатся на пике, как жуки на булавке.
Все мальчишки сделали себе острые деревянные пики, с которыми кидались в атаку на противника - стога соломы, гонялись за кошками, а затем стали колоть девчонок. Они, конечно, нажаловались. Пики отобрали и сожгли.
В осеннюю слякоть к Сагайдакам приехала в коляске Лидия Николаевна Бродская в форме сестры милосердия: на белой шелковой косынке, покрывавшей, как у монашек, лоб до бровей и часть лица, алел красный крест.
Лидия Николаевна сказала, что война требует жертв, поэтому она пожертвовала свой автомобиль Красному Кресту, и что Юлия Платоновна должна организовать в училище сбор пожертвований для солдат деньгами и подарками. Она уже послала "серым героям" тысячу иконок и теперь едет в Екатеринослав по благотворительным делам. Петр Зиновьевич поморщился после ее отъезда и сказал, что это "маскарад".
А по первому снегу в Эрастовку приехал дядя Яша, и без бабушки. С грязей, где уже год она лечилась, он должен был уехать, потому что его призывали в армию. Бабушку увезла к себе в Полтаву папина старшая сестра, тетя Даша.
Дядя Яша без своей студенческой тужурки был какой-то странный, немного печальный и растерянный. Он тихонько спросил Юру, нет ли писем из Парижа. Юра сказал, что давно не было: папа ему объяснил, что теперь письмам из Парижа трудно добраться, потому что Франция тоже воюет с немцами и Германия письма не пропускает. Их посылают как-то через северные страны. Да и то немецкие подводные лодки могут потопить корабль, на котором едет письмо от тети Оли.