– Я позову секретаря. Присаживайтесь, если хотите, – предложил он, показывая на стол из черного дерева, вокруг которого стояли скамьи. Больше никакой другой мебели не было в большом зловещем зале с низким потолком, примыкавшем к прихожей.
Артюс подошел к столу, но садиться не стал, ожидая, когда из головы улетучатся все мысли. Все последние дни он старался прогнать даже тень страха, зная, что именно страх был самым грозным оружием инквизиторов.
Артюс испытал необъяснимое облегчение, когда появился секретарь, тот самый Аньян, которого он пригласил на ужин в надежде узнать, какую роль сыграл Франческо де Леоне в убийстве Флорена. Он сделал два шага навстречу молодому человеку. Его уродство – маленькие, близко посаженные глаза, длинный острый нос, выступающий подбородок – вызывали к Аньяну недоверие, едва на нем останавливался чей-то взгляд. Но Артюс знал, что под уродливой маской скрывалась мужественная, прекрасная душа. Как ни странно, Аньян не проявил ни малейшей сердечности, поравнявшись с графом, Равнодушным тоном он сказал:
– Монсеньор д’Отон, сейчас ваши судьи совещаются. Я не знаю, скоро ли они закончат свои приготовления. Могу ли я попросить вас следовать за мной? Ожидание станет менее тягостным, если вы подождете в комнате, прилегающей к допросной.
Немного сбитый с толку поведением молодого человека, Артюс повиновался.
Они прошли через большую комнату и свернули направо, потом стали подниматься по темной деревянной лестнице. Аньян молча шел впереди графа. Добравшись до лестничной площадки, Аньян, вместо того чтобы ввести графа в зал ожидания, приложил указательный палец к губам, призывая Артюса д’Отона молчать, и рукой показал на узкий коридор, который сворачивал влево и упирался в низкую дверь – дверь кабинета молодого клирика. Едва закрыв ее, Аньян прислонился к стене. Задыхаясь, он прошептал:
– Я боялся, что вы внизу станете меня расспрашивать о моем отношении к процессу, по меньшей мере вызывающему недоумение. Они не должны знать, что я вновь встречался с вами после вашего единственного прихода в это место, когда вы пытались вразумить Никола Флорена. Иначе они заставят меня поклясться на четырех Евангелиях, а затем дать показания. Но они извратят мое свидетельство в своих корыстных целях.
Аньян подошел к маленькому рабочему столу, потрескавшуюся столешницу которого скрывали свитки и журналы.
– Я тайком переписал, чтобы сослужить службу мадам д’Отон, оба свидетельства против вас. Прочтите. Вы должны подготовиться. Самое обличающее – это свидетельство маленького бродяги. Они не станут проводить очную ставку между свидетелями, чтобы вы не смогли опровергнуть их показания. Это обычная процедура.
Артюс внимательно прочитал копии, сделанные Аньяном. Оба свидетельства были ложными, но до того ловко состряпанными, что чувствовалась рука поднаторевшего в таких делах клирика. Свидетельства было очень легко обратить против графа.
– Допрос, которому вас подвергнут, ибо необходимо называть вещи своими именами, окружен необычной таинственностью, причину которой я никак не могу разгадать. Я только заметил кольца мерзавца Флорена, найденные в доме, который он отнял у одной из своих жертв. Впрочем, ходят слухи, что у них есть еще одно доказательство вашей вины, решающее доказательство, но я не знаю, какое именно.
– Но как они смогли его получить, если я никогда не переступал порога дома Флорена?
– А вот это мне хорошо известно. Рыцарь по справедливости и по заслугам Леоне разъяснил мне свою роль. Он избавил нас от чудовища, чтобы спасти вашу супругу, да вечно хранит ее Господь. Но я не могу выдать его. Умоляю вас, не думайте, будто я боюсь, что они строго накажут меня за то, что я скрыл от них признание, сделанное мне однажды вечером рыцарем. Я боюсь только за мадам д’Отон. Они могут вновь отдать ее под суд, если будет доказано, что Бог оказался не на ее стороне. Но я лучше умру, чем заставлю ее подвергаться новым страданиям. И даже если я солгу, умолчав о некоторых подробностях, моя совесть будет спокойной. Мадам должна жить, в этом я уверен. Я нисколько не сомневаюсь, что Господь вмешался, послав ей на помощь этого рыцаря-госпитальера.
– Вы очень верно выразили то, что меня тревожит. Именно по этой причине я не упомяну даже имени Леоне. Мало того, что недостойно выдавать рыцаря и спускать на него всех собак, так и Аньес может от этого пострадать.
– Нам надо действовать быстро. Если они, закончив, увидят вас здесь… Мсье… И хотя я сам в ужасе от своего совета, все равно заклинаю вас: лгите. Лгите даже после клятвы. Во имя служения Богу. В конце концов, разве они не оскверняют Евангелия, используя их, чтобы бросать невинных в свои застенки и пыточные комнаты?
– Но почему вы подвергаете себя такой серьезной опасности, пытаясь мне помочь?
– Ради мадам де Суарси, графини, которая озарила мою жизнь, жизнь упрямого муравья. Ибо я чувствую, что она самая ценная из женщин.
Аньян потупил взор. Его маленькое лисье лицо еще сильнее сморщилось. Наконец он признался – голосом, ставшим от печали едва слышным:
– Понимаете, потому что я верил тем, кто сейчас заседает в зале, и им подобным. Верил всей своей наивностью и простодушием. Я верил в чистоту их намерений, в справедливость приговоров, вынесенных ими. Я верил в то, что они стремятся спасти заблудшие души, души грешников. Но сейчас я уже не ошибаюсь так сильно. Некоторые сеньоры инквизиторы, такие как Флорен, всего лишь подлые палачи, вышедшие из ада. Другими движет алчность. Они реквизируют имущество обвиняемых, они наживаются на их страданиях. Оправдание приводит их в отчаяние. А потом есть великое множество таких, кто оплакивает страдания Спасителя, но при этом испытывает презрение к страданиям слабых созданий Божьих. Мучить тело, пытать его до безумия или смерти – разве так можно спасти душу? Я больше не верю в это и презираю себя за то, что прежде верил им.
Слабая улыбка озарила его лицо. В заключение Аньян сказал:
– Если они подслушали наш разговор, я заживо сгнию в подземелье. Умоляю вас, лгите, защищайтесь, мсье. Ради графини, ради вашего сына. Рыцарь де Леоне сказал мне, что достойно сражаться можно только с достойными врагами. Эти же недостойные. Я отведу вас в зал ожидания. Они скоро вас вызовут.
Замок Отон-дю-Перш, Перш, сентябрь 1306 года
Стоя спиной к одному из окон своей опочивальни, Аньес пристально смотрела на мессира Жозефа. Ему казалось, что графиня стала еще бледнее, чем накануне. Темные круги делали еще более пронзительным взгляд ее серо-голубых глаз. И хотя Аньес держалась стойко, Жозеф чувствовал, что страх не покидал ее с тех пор, как она обнаружила под своей кроватью черный холщовый мешочек.
– Я старый человек, мадам, и повидал на своем веку много удивительных вещей. Но если их критически проанализировать, окажется, что ни одну из этих вещей нельзя объяснить властью злых сил. Речь идет о суевериях. А суеверия распространяются галопом, чему способствуют и тайны, которые наука пока еще не в состоянии прояснить. Наука же, как и все остальное, есть Бог, что бы там ни говорили те, кто затыкает ей рот, поскольку они боятся, и совершенно обоснованно, что знания подорвут их власть. Когда-нибудь мы узнаем, что такое на самом деле гроза, солнечные затмения. Когда-нибудь мы научимся бороться с болезнями. Когда-нибудь благодаря научному прогрессу невозможное станет возможным.
– И все же рассказывают такие жуткие истории… Уже и счет перестали вести свидетельствам тех, кто пострадал, если не умер, от колдовской порчи. Церковь приговаривает подручных сатаны к сожжению на костре… А Церковь не может ошибаться.
Жозеф из Болоньи взглянул на Аньес, но сдержал слова, готовые сорваться с его языка: ведьмы, внушавшие всем страх, оказывают бесценную услугу Церкви, которая выдает себя за единственную силу, способную разделаться с ними и защитить свою паству. Жозеф не сомневался, что графиня была умной женщиной и благоволила к нему. Но он был человеком другой веры, и охота на евреев* мало чем отличалась от охоты на ведьм и еретиков. Благодаря радушному гостеприимству графа Жозеф больше не опасался за свою свободу и жизнь. Но он не знал, сколь долго это продлится. Достаточно одного королевского ордонанса, и облава станет поголовной. Жозеф обошел острые углы:
– Некоторые из этих шарлатанов так уверены в своих… способностях, если можно так выразиться, что безропотно всходят на костер. И тогда легенды о них разносятся по всем уголкам нашего королевства. Все подхватывают и приукрашивают их, преувеличивая воображаемую доблесть этих предсказателей судеб.
– Значит, вы, мессир врач, нисколько не верите в чудеса? – спросила Аньес, потрясенная разумными доводами старика.
– Верю, мадам. Но чудеса – это Бог, даже если он делает своим посредником человека. Бог всемогущ. И когда он карает, наказание, ниспосланное нам, несет на себе божественную, а не человеческую печать.
– Вы…
От мучительной боли в животе Аньес согнулась почти до пола. Ей даже пришлось схватиться за занавеску, которой зашторивали окно на ночь, чтобы не упасть.
– Мадам… – разволновался мессир Жозеф, бросаясь к графине. – Умоляю вас, позвольте мне усадить вас в кресло.
Опираясь на руку старика, Аньес медленно пошла за ним. Пытаясь сдержать приступ рвоты, она закрыла глаза. Мессир Жозеф осторожно вытер пот, выступивший на лбу молодой женщины. Он терпеливо ждал, когда она немного придет в себя. Потом нежным голосом спросил:
– Не могли бы вы точно описать характер боли, мадам?
– Такая резкая, такая неожиданная… – срывающимся голосом ответила Аньес.
– Где именно вы ее чувствовали?
– Вот здесь, у пупка, – объяснила Аньес.
– Распространилась ли она затем на поясницу и бедра?
– Совершенно верно, – согласилась графиня д’Отон, внимательно глядя на врача.
– Как выглядели ваши недавние испражнения, мадам?
– Честно говоря, вот уже несколько дней я испытываю определенные трудности.
– И когда же возникли эти трудности? Одновременно с усталостью, тошнотой и головокружениями?
– Да, вы правы. Или чуть позже.
– Вы чувствуете во рту металлический привкус?
– Неужели вы стали прорицателем? – попыталась пошутить Аньес.
– К сожалению, я всего лишь врач, – улыбнулся Жозеф.
Вновь став серьезным, он сказал:
– Я должен нарушить обещание, данное вам, и сообщить о вашем состоянии своему господину и его бальи, мадам.
– Умоляю вас… – прошептала графиня.
– Мне так не хочется расстраивать вас. Но я не могу исполнить ваше приказание. Дело принимает слишком серьезный оборот. Ваше здоровье внушает мне серьезную тревогу. Я не знаю, какой колдун решил вас сглазить, но это меня нисколько не беспокоит. Куриные перья, даже черные, еще никогда никого не убивали. Зато я знаю, что вы стали жертвой медленного отравления. Мне наконец удалось определить яд, хотя я до сих пор не знаю, как он попадает в ваш организм.
– Немыслимо! Но почему? – запротестовала Аньес, которую постепенно охватывала безумная тревога.
– На этот вопрос должен ответить бальи, мадам. Вы позволите мне немедленно откланяться?
Аньес кивнула. Услышав столь страшный диагноз из уст старого врача, она никак не могла привести свои мысли в порядок. Отравление. Самое гнусное преступление, которое вершат в глубокой тайне. Именно поэтому отравителей приговаривают к смерти без отпущения грехов и хоронят в неосвященной земле.
Врач ушел. Аньес осталась одна в комнате. Постепенно к ее страху примешивалось недоумение. Кто мог ее так сильно ненавидеть, чтобы желать медленной смерти? Какой ее поступок мог вызвать столь неумолимую ненависть? Вдруг она осознала всю глупость этих вопросов без ответа. Ничего. Она ничего не сделала, что могло бы объяснить эту мерзость. Причиной этого отравления стал бесценный для человечества пергамент. Другая кровь. Ее кровь. Та, которую она передала Клеманс, а она затем одарит ею свою дочь. Но человек, отдавший приказ, – а это был, несомненно, камерленго Бенедетти, – не знал, что маленький слуга, убежавший из Суарси, был на самом деле младшей дочерью Аньес. Камерленго полагал, что Аньес является последним носителем этой крови, которую больше никогда ни одна из ее дочерей не должна унаследовать. Значит, требуется, чтобы Аньес умерла до возможного рождения дочери. Как ни странно, но эта уверенность принесла Аньес успокоение. Никто не знал, что Клеман на самом деле был девочкой. Значит, на данный момент ее любимой дочери ничто не угрожает.
"Клеманс, моя Клеманс! Как мне тебя не хватает! И это причиняет мне невероятные страдания. Я постоянно думаю о тебе. Я смотрю на маленького Филиппа, которого люблю так горячо, что мое сердце замирает, когда я прижимаю его к груди. Он совсем на тебя не похож. Мой сын. Но, Клеманс, моя кровь бьется в тебе. Я прислушиваюсь к ударам пульса, которые связывают меня с тобой надежнее любого договора. Я чувствую тебя. Я ощущаю тебя. Ты где-то рядом, в этом я уверена. Ты моя плоть, моя душа. С тех пор, как ты исчезла, я жива лишь наполовину. Клеманс, я подарила тебе жизнь, а ты спасла мою, позволив мне выстоять, вести борьбу с хищниками, жаждущими нас уничтожить. Живи, моя Клеманс. Живи ради меня".
Мессир Жозеф, оцепенев от ужаса, слушал Ронана. Монсеньор д’Отон в сопровождении одного лишь бальи рано утром покинул замок и отправился в Дом инквизиции Алансона. Мадам графиня ничего не должна знать об этом.
– Это настоящая катастрофа! Я всего лишь человек науки. Причем старый человек. Разве я смогу бороться в одиночку?
Встревоженный Ронан спросил:
– С чем бороться, мессир?
– Мой славный Ронан, я даже боюсь говорить вам об этом. Но учитывая, какое почтение вы питаете к нашему господину, я поведаю вам о моей самой страшной тревоге. Нашу даму пытаются отравить. В этом я уверен.
Потеряв дар речи, старый слуга открыл рот. Кровь отхлынула от его лица. Он переспросил:
– Прошу прощения. Пытаются отравить? Даму? Ангела, посланного сюда, чтобы сделать нашу жизнь более приятной? Святые небеса! Что же нам делать?
– Я ищу ответ на этот вопрос с тех пор, как все понял. Ронан, вы единственный, кому я могу доверять. Отныне вы сами будете готовить еду для графини. Все блюда, которые ей будут подавать. Все, вы меня поняли? Если вас начнут расспрашивать, скажите, что выполняете приказ врача дамы.
– Что происходит? – простонал старый слуга.
– Ничего, что осталось бы в тайне. Я дал клятву Богу. Ронан, мы будем сражаться бок о бок.
– Можно ли противостоять подлости отравителя, мессир врач?
– Разумеется, если мы ни на секунду не утратим бдительности. Даже вода, Ронан. Вы сами будете доставать воду из колодца.
Дом инквизиции Алансона, Перш, сентябрь 1306 года
Молодой секретарь, через плечо которого была перекинута сума с письменным прибором, равнодушным тоном сообщил Артюсу д’Отону, что судья вызвал его к себе. Граф неспешно встал и последовал за молодым человеком. Едва они остановились перед высокой дверью, как секретарь тут же толкнул ее. Они вошли в огромную комнату. Несмотря на теплый день, в ней царил ледяной холод.
За длинным столом сидели пятеро хмурых мужчин: нотариус и его письмоводитель, как того требовала процедура, два брата-доминиканца. В конце стола на высоком резном стуле сидел сеньор инквизитор Эвре. Ни одного "мирянина с безупречной репутацией". Артюс подумал, что инквизитор устранил их, дабы гарантировать поддержку и снисходительность братьев по ордену.
– Извольте сообщить имена, фамилию и титулы, мсье. Прошу вас.
– Артюс Шарль Пласид, граф д’Отон, сеньор де Маль, де Ботонвийе, де Люиньи, де Тирон, де Бонетабль и де Суарси.
Нотариус встал и зачитал:
– In nomine domine, amen. В 1306 году, 18 числа сентября месяца, в присутствии нижеподписавшегося Готье Рише, нотариуса Алансона, одного из его секретарей и свидетелей по имени брат Робер и брат Фульк, доминиканцев из Алансонского диоцеза, урожденных соответственно Анселен и Шанда, Артюс Шарль Пласид, граф д’Отон, сеньор де Маль, де Ботонвийе, де Люиньи, де Тирон, де Бонетабль и де Суарси добровольно предстал перед досточтимым братом Жаком дю Пилэ, доминиканцем, доктором теологии, сеньором инквизитором территории Эвре, назначенным для рассмотрения этого дела в нашем славном городе Алансон.
Нотариус сел. Это был тот самый нотариус, который принимал участие в пародии на судебный процесс, целью которой было отправить супругу графа на костер. Артюс пытался побороть нехорошее предчувствие. Какая чепуха! В Алансоне не так уж много нотариусов, это совпадение было случайным.
Жак дю Пилэ, склонив голову, подошел к графу д’Отону, прижимая в груди большую книгу в черном переплете. Доминиканец был человеком высокого роста, таким худым, что его тело под темной рясой из грубой шерстяной ткани казалось изможденным. Он поднял голову, и взгляд его светло-голубых глаз встретился со взглядом Артюса.
Раздался нежный, почти певучий голос:
– Мсье д’Отон, прежде чем мы начнем задавать вопросы, – а речь идет только об этом, – позвольте мне заметить, что ваш добровольный приезд сюда соответствует вашей безупречной репутации.
Переведя дыхание, инквизитор продолжил:
– Артюс, граф д’Отон, вот четыре Евангелия. Положите на них правую руку и поклянитесь говорить только правду как о себе самом, так и о других. Вы клянетесь Богом и своей душой?
– Клянусь. Да поможет мне Бог, если я сдержу клятву. Пусть Он покарает меня, если я совершу клятвопреступление.
– Прекрасно. Нотариус, запишите, что граф д’Отон дал клятву.
Жак дю Пилэ запахнул белый плащ, словно ему стало холодно. Артюс внимательно смотрел на длинные худые руки, вцепившиеся в полы плаща, словно клещи. Инквизитор сел за длинный стол и снова обратился к Артюсу:
– В благодатный 1304 год 5 числа ноября месяца здесь же сеньору инквизитору Никола Флорену давала показания Аньес Филиппина Клэр де Ларне, дама де Суарси. Ее подозревали в страшных преступлениях, в пособничестве ереси, если не в самой ереси, преступлении, отягощенном культом единого бога. Мои братья Робер и Фульк вместе со мной просмотрели записи процесса, который вел наш брат Никола. Возможно, вы этого не знаете, но сеньорам инквизиторам вменяется в обязанность прилежно вести такие дневники…
Артюс знал об этом с тех пор, как мессир Жозеф шаг за шагом провел его по лабиринту инквизиторской процедуры. Эти дневники велись вовсе не для того, чтобы инквизитор действовал по справедливости. Их целью было не допустить, чтобы от внимания судей ускользнула даже самая мельчайшая подробность. Только так можно было надеяться, что оправданному по одному делу предъявят обвинение в совершении другого преступления.