Роман не относится к какому-то определенному жанру. В нем примерно в равной степени присутствуют приключения, эротика и философия. Действие происходит в разных странах и временах, в городе и деревне, в офисах, катакомбах и высоких слоях атмосферы. Развитие сюжетных линий происходит по тем же законам, что и в любом другом романе. Задачей автора было, чтобы почти каждый читатель, в меру своего вкуса и интеллекта, нашел в нем что-то интересное для себя.
Содержание:
Пролог 1
Книга 1 - Пластмассовый век 2
Книга 2 - Ц А Р Е В Н А 49
Часть 1. Отец 49
Часть 2. Враги 53
Часть 3. Адвокат 59
Часть 4. Медбрат 78
Часть 5. Медсестра 95
Часть 6. Господа 107
Книга 3 - Пыль над дорогами 125
Том 1 125
Том 2 190
Феликс Павлович Аксельруд
Испанский сон
(роман в трех книгах)
Пролог
– Нет-с, что ни говорите, уважаемый князь, а назначение русской литературы всегда было, так сказать, просветительско-социальным. Возьмите хоть кого: Ивана Сергеича ли… а то и графа Толстого… Какая правда жизни! какой могучий язык! нравственная глубина! Вечное-с! А вот вам прямо обратный пример, я конечно же говорю о Набокове: был порядочный человек, дворянин; по-русски писал – ого-го!.. а как переметнулся на птичий язык, тотчас и сотворил этакую пакость…
– Зато денег немало получил…
– Вот именно, вот так-то; все деньги, деньги!
Два человека шли по солнечной эспланаде, ведя неторопливый и обстоятельный разговор; видно было, что они знакомы давно и подобные разговоры велись между ними уже не первый день, а может, и не первое десятилетие. Несмотря на теплый денек и пальмы, ласково шуршащие над ними и явно обозначающие благодатную географическую широту, они были одеты строго: один в черный костюм, черную шляпу и черное же пальто (правда, нараспашку); другой – в серую, слегка выцветшую от времени, однако застегнутую на все пуговицы шинель с лампасами и одним эполетом. На голове его красовалась фуражка с начищенной до ослепительного блеска императорской кокардою; этот человек, по-видимому бывший военный, слегка приволакивал ногу, и тем не менее шаг его по полированным камням был четок и звучен, в то время как его спутник, прихрамывая значительно менее, все же не мог обойтись без черной трости, на которую опирался.
– Вот то-то и оно, что деньги, – продолжал последний, – а и слава… тираж… А возьмите простого совслужащего Булгакова: хоть один роман, да каков!
– Разве только один? – усомнился офицер.
– Я фигурально-с. Не спорю, велик Солженицын; душой писал! да только о чем бы писал, не будь зверств? Где же, спрошу я, вечное? Уж не говорю о нынешних; все эти… Ерофеев… Пелевин…
– Ерофеев который? Я слышал, их два.
– Оба-с!
– Ну, так что про них?
– А ничего! Одно слово – дикари!
– Да вы ж правды жизни хотите? Вот они и пишут…
– Но надо не так-с! не так-с!
– А как-с?
– Художественно! – сказал человек в черном и даже остановился от огорчения, что его понимают превратно. Офицер взял его за локоток и увлек далее по эспланаде.
– Или вот возьмем французиков, – предложил человек, слегка успокоенный этим дружеским жестом. – Не позже как сегодня ночью ловил "Немецкую волну"; так знаете что? Оказалось, половина самих же французов не считают Бальзака великим писателем. Соответственно и Гюго. Как же – великая нация-с, без великих писателей? Каково? И зарождается крамольная мысль – а уж так ли они велики? А отчего-с? Не оттого ли, что писали на потребу, на продажу, не по зову души и совести?
– Мопассана люблю, – отвечал офицер.
– Не спорю, – закивал в черном, – Ги де неплох, положительно неплох, особенно в сердечных сценах. Но каково воздействие на молодежь? Вам, князь, это не грозит; но не задумаетесь ли, отчего при смене веков было натурально потеряно не менее двух поколений, со страшными вытекающими отсюда последствиями? Не от того ли (в частности, конечно), что неоперившаяся молодежь не столько делала из любимого вами Ги социальные выводы, сколько удовлетворялась под него кулачком-с?
Пожилой офицер нахмурился.
– Почему это вы говорите, что мне не грозит? – спросил он не слишком довольно. – Я еще хоть куда; не знаю, гожусь ли в смысле размножения, но уж чтобы запрыскать страницу-другую "Любви" или еще чего – это, милый друг, запросто.
– Ах, вы такой шутник, князь…
– А вы говорите, как кисейная барышня.
Так, незлобиво подтрунивая друг над другом, они дошли до конца эспланады и задумались.
– Припекает, – заметил человек в черном.
– Неудивительно, – отозвался офицер. – Самый разгар пластмассового века; а пластмасса, как известно, пропускает ультрафиолетовые лучи.
– Чего-сь?
– Разгар, говорю, пластмассового века…
– Отчего же пластмассового?
– А какого еще? – удивился офицер и как бы нехотя пояснил: – Золотой век на то и золотой, что был невесть когда (и неизвестно вообще, был ли); серебряный также минул вместе с нашей, мой друг, юностью; логически, полагался бы нынче бронзовый, да название уже отдано троглодитам. Туда же и каменный, и железный… Деревянный? – неправда; как видите, только и остается что пластмассовый. Притом помеченный вот так…
С этими словами он ловким движением руки начертал в воздухе знак:
хоть и воображаемый, но решительно неотличимый от оригинала. Человек в черном недоверчиво посмотрел вначале на знак, а затем на своего спутника.
– А почему разгар? Конец же тысячелетия-с.
– Разве? – ухмыльнулся бывший военный. – А я думал, хронология врет; главное тут не цифирь, а кроки матерьяльной культуры. Фоменко с Носовским – слышали про таких?
На лице человека в черном отразилась напряженная работа мысли. От усилия он даже шляпу снял, но затем, почесавши вспотевшее темечко, возвернул головной убор на прежнее регулярное место.
– Да вы опять шутите, князь, – догадался он и нерешительно улыбнулся.
Офицер громко захохотал и дружески огрел своего спутника по плечу с такой силой, что шляпа едва вновь не слетела с того. Поправивши шляпу, человек в черном сконфуженно огляделся по сторонам, видимо не желая общественного к себе внимания; однако люди вокруг были столь беззаботны и заняты сами собой, что на шумное происшествие никто даже не обернулся.
– Но что же, – с надеждой в голосе спросил он, когда смех офицера, наконец, смолк, – еще кружок?
– Пожалуй, нет, – покачал головой офицер.
– Жаль, – огорчился в черном. – Я бы поделился с вами своими мыслями о поучительности литературы. Верите ли, нашел прелюбопытную закономерность: что ни классик, то поучителен, начиная с Шекспира или даже, – он по-православному перекрестился, – с Библии.
– А что, – удивился офицер, – разве у Библии установлен автор?
– Конкретно нет-с… но ведь кто-то же написал; и он, без сомнения, классик. Извольте сами судить…
– Обождите-ка, – бесцеремонно перебил офицер, – знаю я эту вашу манеру втягивать меня в спор этак исподволь; глядишь, и пошли по новому кругу. Нет уж! на сегодня моцион завершен, так что отложите свою мысль на завтра. Да и впрямь жарковато становится… Я забыл: вы читаете испанские газеты?
– Увы.
– Увы… что?
– Увы, нет. А в чем вопрос? я читаю французские. Может, вас интересуют подробности визита ее высочества принцессы Каролины? Я читал…
– Нет, – покачал головой офицер, – хотел справиться о розыгрыше лотереи.
Человек в черном смущенно потупился.
– Что ж, – решил офицер, – настал час, как всегда, расставаться. Доброго вам здравия, любезнейший друг.
И он протянул своему спутнику руку, которую тот пожал немедля и с несомненной почтительностью, даже некоторым подобострастием.
Они разошлись. Человек в черном, опираясь на свою тросточку, засеменил налево, в гущу городских кварталов. Следуя мимо стоявших на углу молодых девиц в коротких и как бы лакированных юбочках, видимо туристок, он достал из кармана пальто монокль, аккуратно протер его подкладкою и, поднеся к глазу, незаметно, но внимательно по очереди их рассмотрел.
Офицер, еще более выпрямившись, вскинув голову и поправивши эполет, чеканным шагом двинулся в сторону общедоступного пляжа.
Книга 1
Пластмассовый век
1
Видел я в ночных видениях, вот, с облаками небесными шел как бы Сын человеческий, дошел до Ветхого днями и подведен был к Нему.
И Ему дана власть, слава и царство, чтобы все народы, племена и языки служили Ему; владычество Его – владычество вечное, которое не прейдет, и царство Его не разрушится.
Даниил, VII, 13-14
Не Ты ли кругом оградил его и дом его и все, что у него? Дело рук его Ты благословил, и стада его распространяются по земле;
но простри руку Твою и коснись всего, что у него, – благословит ли он Тебя?
Иов, I, 10-11
И не мог народ распознать восклицаний радости от воплей плача народного, потому что народ восклицал громко, и голос слышен был далеко.
Ездра, III, 13
Всякий раз, открывая новое, девственно чистое окно своей почтовой машины, я возношу горячую благодарность человеческому гению, избавившему меня от необходимости совершать массу медленных, докучных действий – покупать конверт и бумагу, затем писать, зачеркивая неудачные фразы, или в лучшем случае печатать письмо на одном из механических агрегатов; далее заклеивать конверт, подвергая язык известной опасности; наконец, отнести запечатанное письмо на почту или по меньшей мере не забыть бросить его в уличный почтовый ящик, притом безо всякой уверенности, что Вы получите это письмо вообще. Уже не упоминаю самого главного – потрясающей скорости электронной почты. Разве я мог бы, разве бы осмелился написать обо всем, о чем пишу, в предположении, что Вы будете читать это через несколько дней и, возможно, в обстановке, исключающей сопереживание – например, в общественном транспорте, получив письмо по дороге из дома!
Но благодаря техническому прогрессу я пишу вполне свободно, зная, что Вы будете читать это прямо сейчас, сию же минуту, едва я нажму кнопку
SEND
– уютно расположившись наедине с Вашим домашним ноутбуком, и что каждое мое слово вызовет у Вас те же мысли и чувства, какие вкладываю в него я. С каждым новым письмом моя уверенность в этом только возрастает. Ведь скоро – помните ли? – мы отметим год нашей переписки, год любви. Наш первый совместный праздник. Я хотел бы отметить это событие как-нибудь по-особенному. Может быть, Вы, с Вашим восхитительным воображением, предложите какие-нибудь идеи?
Вернусь, однако, к мысли о сопереживании – или, если хотите, о взаимопонимании, об отклике, в общем, о встречном движении души. Кстати, очень возможно, что именно духовный отклик является наиболее твердой основой такой эфемерной субстанции, как простое человеческое счастье. В чем выражается отклик? Глупо же считать, что фраза "я тебя люблю", общее хозяйство, дети, совместный поход в театр или даже совместный оргазм являются определяющими признаками. Увы, все это настолько далеко от души… Многое писано о взгляде, жесте, интонации и т.п. – то есть, теми невербальными средствами общения, которыми будто бы только и можно выразить "все". Спору нет, театральные эти средства весьма значимы. Казалось бы…
Но вот я вспоминаю лирическое стихотворение слепоглухонемой, весьма интеллигентной дамы (кстати, доктора наук) – стихотворение, поразившее меня в детстве и посвященное именно этому, то есть средству духовного отклика. Единственным таким средством, доступным для автора по понятной причине, оставалось прикосновение. Пусть я не могу увидеть твоих глаз, пишет эта женщина, пусть не могу услышать твоего ласкового голоса, но наше прикосновение – оно-то и даст мне все, что я не могу увидеть и услышать. Представляете, каково это прикосновение? Могут ли такие, как мы, хотя бы приблизительно ощутить остроту чувств, доставляемых этим единственным, универсальным средством? Возможно, в области чувств эта женщина была счастливее многих. Несмотря на весь общежитейский, бытовой трагизм положения слепоглухонемого и на то, что я, конечно, ни в коем случае не хотел бы оказаться в таком положении, я до сих пор (с тех детских времен) испытываю что-то вроде жадного, недостойного любопытства, своего рода зависти… в общем, очевидно неисполнимого желания испытать нечто подобное от своего собственного прикосновения. Но оставим это; я лишь хотел подчеркнуть, что вышеупомянутые стандартные средства выражения чувств вовсе не являются критически необходимыми; а вот электронная связь, казалось бы, такая утилитарная и бездушная, как раз и оказалась – по крайней мере для нас – именно таким средством, подарком небес, обретенным неожиданно и удачно.
Признаюсь (теперь я могу себе это позволить), что год назад темпы познания нами друг друга меня даже пугали. Помню, я с унынием думал, что станется со мной, если для Вас это всего лишь временная забава и если очередное Ваше послание окажется последним – Вы просто перестанете мне писать, вот и все. Конечно, я пережил бы это, но сделался бы несчастен. Мое счастье – это Вы, дорогая, это Ваша раскрытая мне навстречу душа, постигающая мою душу все глубже и глубже. Сейчас, в конце нашего первого совместного года, у меня даже возникает предположение (возможно, лишь немного опережающее действительность), что Вы уже в состоянии заметить, определить по каким-то едва заметным, косвенным признакам тот чудесный момент, когда я начинаю печатать одной рукой с тем, чтобы другая рука освободилась. Как сейчас, например. Конечно, определить это непросто. Ведь когда она отрывается от клавиатуры и заползает под стол, я и сам сперва как бы удивляюсь этому. Я ощущаю ее с некоторым беспокойством, как чужака, как третье лицо, нежданно вмешавшееся в наше двустороннее общение. Позже, по мере развития действа под столом, это беспокойство проходит.
Кстати, о руке. Заметьте, дорогая, что на протяжении всего столь знаменательного периода мы еще ни разу не обсудили дилемму… как бы ее назвать… скажем так, используя применяемый физиками термин – дилемму четности. Помните, из школьного курса – правило правой руки… правило левой руки… Из одного лишь факта, что классики науки пожертвовали на это столько времени и сил, можно заключить, что проблема немаловажна.
Итак, какая же – правая или левая? Преимущества и недостатки каждого из вариантов, казалось бы, очевидны. Я – правша, представитель большинства; для выраженного левши все мои рассуждения, естественно, подлежат зеркальной замене. Ради строгости изложения замечу, что физик, занятый микрочастицей или строением космоса, мог бы поспорить с этим "естественно". Однако, данное скромное исследование ограничено масштабами нашего с Вами срединного мира; так или иначе, примем как факт, что моя правая рука "лучше" – она лучше, чем левая, обучается, лучше ощущает, лучше печатает на клавиатуре; бесспорно, она более пригодна и к движениям возвратно-поступательного типа… Как видите, передо мной стоит проблема выбора. Я должен выбрать меньшее из двух зол: или печатать правой рукой, а дрочить, соответственно, левой, или дрочить правой рукой, но тогда левой придется печатать. Вопрос: существует ли здесь абсолютная истина, объективно применимая для всех моих коллег?
Ответ обескураживает. Не только абсолютной истины здесь быть не может, но и я сам, в зависимости от сиюминутного настроения, выбираю то один, то другой вариант и зачастую не могу определить, сделал ли я, собственно, правильный выбор. Бесспорно, неловкость левой руки снижает качество мастурбации – если бы я занимался этим "как все", то есть безо всякого компьютера, о левой руке не могло быть и речи. Но в равной степени неуютно печатать левой рукой, ощущая ежесекундное отставание моих эмоциональных выплесков от того, что происходит под столом – отставание, которого моя правая рука не допускает.
Как же быть? Не пойти ли по Вашему пути – отказаться от нажатия клавиш во время мастурбации? Такая мысль, признаюсь, прежде посещала меня неоднократно. Но я сильный человек, дорогая; я сумел вначале ее превозмочь, а затем и найти верный путь решения проблемы – самоусовершенствование. (Не поймите этого как вольный или невольный камешек в Ваш благоухающий огород. Карл Маркс, почитаемый мною для данного случая, более всего ценил в мужчине силу, а в женщине – слабость. Будьте слабы, дорогая; оставьте борьбу с природой на мою долю. Это скучно, если Вы будете "брать с меня пример".)
Под самоусовершенствованием я понимаю, наряду с общим духовным восхождением, каждодневный и упорный труд над голой техникой. Вообще говоря, именно так делают йоги; применительно к данной проблеме – музыканты, в частности пианисты. Я читал, что великий Скрябин как-то перетрудил правую руку. Он вообще не мог ею играть, дорогая. Но он не сдался – сосредоточился на одной левой руке и даже написал для нее концерт, технически настолько сложный, что сыграть его хотя бы правой исполнители считают за честь! Постепенно правая рука восстановилась, и этот случай только добавил маэстро совершенства и славы. Вот мой ориентир; я верю, что в один прекрасный день я внезапно и просто не замечу проблемы.
Но пока она есть. Моя левая – да, левая! – рука… впрочем, я написал уже достаточно много, чтобы Вы тоже могли приступить к нашему пленительному занятию, а потому –