– Да ладно тебе… Мне все равно хотелось поделиться. Сегодня утром, представляешь, я специально ушла ни свет ни заря. Ведь как получилось? – Ана смотрела на подругу жалобно, как маленькая обиженная девочка. – Он уехал четыре дня назад. А я ее взяла позавчера, то есть позавчера она уже пришла работать. Я ей показала, где что… и так далее… Вчера у нее была больница – сутки через двое, если помнишь. Ночью приехал Фил. Я слышала, но не вышла. Ужасно хотела выйти, дотронуться до него, вымыть, покормить… Но, понимаешь, он должен был отдохнуть, командировки его здорово изматывают; если бы я вышла, мы бы до утра не спали – так уже бывало, а в результате посреди рабочего дня у него повышалось давление. Он даже не перекусил – принял душ и заснул в гостевой. А я не могла заснуть. Я думала о том, что утром придет Марина. Ну, выгоню я Марину, дальше что? Дело же не в этом… Почему, почему я не могла заснуть? Что за бес в меня вселился? И я ушла. Вот… Все, собственно. Вся моя проблема.
Ана полностью успокоилась. Она была элегично грустна, но не более. Она была точно такой, как в самом начале их сегодняшней встречи.
– Нет у тебя никакой проблемы, – вдруг сказала Вероника.
– Нет? Как это нет?
– Очень просто. Или ты такая, как все – обычная, ревнивая, мелочная… что там еще? Ну, ты поняла. Слова могут быть самые обидные, не в них дело.
– Или?..
– Так вот, если ты такая, как все, только на время как бы разленившаяся, разблагодушест-во-вав-ша-яся… а теперь приходящая в обычную норму (и слава Богу, если так!), то проблемы нет вообще, потому что твое беспокойство нормально. Не беспокойство о беспокойстве, – она хихикнула, – а просто беспокойство. Я ясно выражаюсь?
– Ага.
– А если ты не такая, то проблемы нет тоже, потому что, дорогая, в этом случае никакого беспокойства в тебе быть не должно, и ты сама это признаешь, а значит, это беспокойство ты себе просто вообразила… а уж беспокойство о беспокойстве – тем более… Слишком благородной натуре время от времени непременно нужна ветряная мельница, чтобы что-нибудь с ней учинить. Иначе – неинтересно. Ну так ведь? Ну скажи, что я права!
– Логически да… но…
– Брось, – махнула рукой Вероника, – пройдет… Ты, главное, поменьше думай об этом. Все психозы люди сами себе выдумывают. Накручивают, запутываются сами в себе. Будь проще.
– Хорошо с тобой, – несмело улыбнулась Ана.
– Ты мне другое скажи, – оживилась Вероника. – Что проблема твоя – выдумки, это для меня очевидно. А как ты все-таки добилась своего безмятежного состояния? Напоминаю: ты обещала открыть мне секрет своего счастья. Конкретно. Ты наконец сделаешь это или нет?
– Да, я могу… но ведь…
– Опять скажешь, что это отдельный длинный разговор?
– Нет-нет, пожалуйста… Ведь сам-то по себе секрет моего счастья очень прост… Это наши с Филом разлуки, вообще как мы с ним мало и жадно живем. Мы настолько мало времени проводим вместе, что просто не успеваем надоесть друг другу. И каждая разлука немножко изменяет нас. При каждой новой встрече мы как бы заново привыкаем друг к другу. Бывает, что мы и этого-то не успеваем – привыкнуть, не то что надоесть.
– Ну, это я знаю, – сказала Вероника. – Вижу сама.
– Но это все, – сказала Ана.
Вероника почувствовала себя обманутой.
– Как?! И это – секрет счастья?
– Секрет моего счастья, дорогая, – ласково поправила Ана; – может быть, у каждого в этом деле свой секрет.
Принесли очередной по счету кофе.
Двое русских бизнесменов поднимались из-за соседнего стола, собирая свои многочисленные принадлежности, и один из них, молодой и симпатичный, перед тем, как направиться к выходу, неожиданно развернулся в сторону Вероники и, остро глядя ей в глаза, откровенно улыбнулся и кончиком языка облизал губы. Веронику бросило в дрожь. Он был потрясающе привлекателен. Стоит ей улыбнуться в ответ… А почему нет? Может быть, в этом секрет ее счастья… Он был фантастически эротичен и привлекателен. Дура несчастная… столько лет пропускала такие взгляды… дура несчастная, несчастная… столько лет, ах, столько лет…
Вероника улыбнулась.
Молодой человек медленно поднял руку и коснулся губ двумя пальцами, то ли осушая легкий след своего языка, то ли посылая воздушный поцелуй Веронике. Блеснуло обручальное кольцо. Вероника зачарованно хранила улыбку; ее глаза с восторгом ответили на призыв; из закружившейся головы моментально вылетело все, сказанное Аной, кроме последних, весьма значительных слов. Секрет счастья, сокровенный, бесценный секрет оказался простым и нечаянным.
Манной небесной пролилось, лаская слух Вероники:
– Добрый день…
* * *
Дальнейшее для Вероники – мультик, калейдоскоп: "БМВ" с приятным запахом и хорошей музыкой, затемненными стеклами отгороженный от окружающего мира, шума, выхлопа, мокрого снега; бар, полумрак, другая хорошая музыка, руки, губы, "БМВ"; холл, лифт, полумрак, музыка, губы, руки и это… что – это ? какого черта это ? Прочь покровы, приличия, дурацкие эвфемизмы: член, именно так это называется; значит, губы, руки и член: "о, как он прекрасен!"; снег, дождь, "БМВ", ночной клуб, член, член, член, чле-е-е-е-е-ен! Вода, пена, брызги, сверкающие воздушные пузырьки, чле… м-м-м, кайф! Громкая классная музыка! Тренажеры, фиттинг, шейпинг, шоппинг, сверкающие витрины новомодных московских аркад: "это мы купим здесь, а остальное на месте". Ее рука, крадущаяся под полу пальто (под полу его пальто!), а там, между прочим… между ногами, конкретно… "Между прочим, здесь можно сфотографироваться". Член, вот там что. Отличный член. Гордость. Прекрасный такой членик, миленький, тверденький… твердый… ах… а… а-а-а… Счастье. Фотограф старый, лысый, похожий на член, особенно сзади. Сззззади. Возьми меня, возьми, возьми, возьми… "Дай мне свой загранпаспорт, дорогая".
"БМВ", скорость, вялое солнышко. Заднее сиденье. Музыка: "эта мелодия звучала, когда мы встретились первый раз…" Снег, брызги из-под колес, веселое мельтешение за окном; рука на обычном месте, конкретно; "Илья Колеров"; чемоданы, люди, собаки, стены из стекла, завидущая рожа пограничницы – глаза бы мои тебя не видели! а надо заискивающе улыбаться – и наконец-то сиденья, подлокотник наверх, плед, плен, член… м-м-м… "О, дорогая…"
Пальмы – прекрасные, стройные, устремленные вверх, стоящие вертикально, длинные, твердые, похожие на… нет, пожалуй, не совсем… но все равно чем-то эротичные… ну конечно – эти качающиеся ветви, они как опахала у одалисок… вееры у танцовщиц фламенко… Ах, фламенко! Каким пламенем сверкают твои глаза! Ты видишь, как она делает руками? Смотри, смотри на нее! Ты хочешь ее? Конечно, ты хочешь ее! Ты должен хотеть ее! Ее зовут Кончита. Это значит ракушка; она раскроется тебе навстречу, будет мягкой, зовущей, пахучей, она обнимет твой член своими жадными створками, затянет в себя, во влажную сладкую глубину, она вознесет тебя на вершину блаженства… а когда ты вскрикнешь от радости, она сожмет свои хищные, острые створки, с чудовищной силой сомкнет их между собой и отрежет ими твой член по самые яйца. Она погубит его в себе… превратит, быть может, в жемчужину, такую же – одну из многих! – какие прыгают сейчас вверх и вниз в ожерелье на ее изумительной шее. Смотри: вверх – вниз, вверх – вниз. О, Кончита… Я хочу ревновать, умереть от ревности, пусть она сожжет меня, как этот огненный танец. Хочу тебя. Эти юбки сводят меня с ума… дай руку… сюда… дальше… еще! еще! Я хочу кончить! Я кончу сейчас! Кончай ты тоже! Кончи вместе со мной! Кончи!.. Кон… чи… та…
Послушай, как тихо вокруг. Море и звезды. Это вечность. Наши души уже соединились где-то там, вдалеке, в неведомом… Я – твоя звездная сестра, твоя Астра… Астарта… Ты читал доктора Штейнера? Я верю в переселение душ… Может быть, ты – мое будущее воплощение… Признайся: ты инопланетянин, пришелец из другой Галактики, скиталец Мельмот, заблудившийся во времени и пространстве и прибившийся к этой жалкой, отсталой планете просто потому, что устал, что душа твоя захотела покоя и ласки… и ты связался с маленькой туземкой, открытым и наивным существом, снизошел до нее, не подозревая, что твоя усталая душа когда-то обитала в жарком теле этой одержимой тобой дикарки… Твой истинный образ неведом; бесспорно, по меркам твоей родной планеты ты был прекрасен, потому что прекрасна твоя душа (как и твой член, добавлю я в скобках – видишь, сколь примитивно мое мышление?); да, все вы прекрасны, но если бы ты явился передо мной в телесной оболочке, Богом данной тебе при рождении, я могла бы, наверно, лишиться чувств, даже умереть или сойти с ума от первобытного ужаса, увы! – неподконтрольного сознанию, сколько бы я ни давала себе слов принять и любить тебя таким, каков ты есть, подобно героине из детской сказки "Аленький цветочек".
А потому, используя древнее искусство твоей родины, ты принял облик, свойственный жителям этой планеты, стараясь, в меру своего разумения, ничем особенным от них не отличаться. Не ужасная ли это пытка для тебя, мой звездный брат, быть заточенным ежедневно, ежечасно в этом смешном и уродливом по твоим понятиям теле, противном всему, что ты впитал с молоком матери! Но нет; твоя душа так благородна, так высока, что ты не можешь не постичь своеобразной красоты и этого, чужого для тебя мира. Ты совершенен! Лишь одну, лишь единственную ошибку ты допустил: желая создать обычное, заурядное человеческое тело… ну, разве что немножко лучше других… ты вместо этого создал само совершенство. Мельмот! Возьми меня здесь, на берегу океана, чтобы наша душа воссоединилась… сквозь время… сквозь… эту материю… трахни меня, скиталец… трахни, мой звездный брат… да, да, так… так… еще! трахай меня, пронзай меня своим упоительным фаллосом… возьми меня за задницу своими клешнями… своими щупальцами… возьми – за задницу – чем хочешь, только трахай меня, умоляю, своим великолепным человеческим членом. О Боже! А теперь… теперь опусти меня на песок.
Песок по-испански арена и бык налитый кровью сбитый с толку толчками выбрасывающий кровь навстречу бандерильям Оле-е-е! воздух пахнет смертью моя любовь на арене опасная игра любовь ускользает смысл ускользает а вот и этот в золоте со шпагой на готовенькое подлая игра кровь зацепи его нет мимо Оле-е-е! ты обречен мы обречены еще раз еще ну давай проткни его ороси его золото кровью нет опять мимо Оле-е-е! будь готов сейчас смерть кровь стынет в артериях я холодна ты будешь холоден через минуту жизнь смерть страшная игра эрекция шпаги тонкой стальной мертвящей отвратительная игра ты почти симметричен сзади яйца и пенис обескровленный обреченный спереди рога и шпага жди сейчас будет шпага вот она вот Оле-е-е! бык убит бык мертв смысл мертв любовь мертва холод тишина все мертвы мы мертвы мы убили друг друга
* * *
Вероника очнулась от минутного наваждения. Молодой человек, покинувший соседний столик, коснулся двумя пальцами своих губ, как бы посылая воздушный поцелуй Веронике. Блеснуло обручальное кольцо. Его взгляд стал тяжелым и серьезным. Вероника едва заметно поджала губы и отвела глаза. Молодой человек слегка поклонился и повернул в сторону выхода.
Наша жизнь с Валентином, с моим мужем и отцом моих детей, подумала Вероника, моя жизнь с человеком, который по всем земным и небесным законам, по всей логике жизни на планете Земля должен быть самым близким и родным для меня существом – эта жизнь мне не нравится. Она устроена так же, как у миллионов других людей, и поэтому я должна быть довольна. И я, наверно, довольна. Я не знаю, счастлива ли. Но знаю, что мне хочется большего.
Если бы мы с Валентином жили так, как живут Ана и Фил, подумала Вероника, глядя в спину удаляющегося обольстителя, он – Валентин – забыл бы меня после первой же разлуки. Просто забыл бы, без всяких таких штук. И не стал бы привыкать заново.
– Через двенадцать лет, – тихо сказала Ана, зрительница состоявшегося мимического представления, – Ника, дай тебе Бог познать то, что сейчас у меня с Филом.
* * *
…Позже, набравшись опыта путешествий, они поняли, что нет ничего зазорного в том, чтобы спрашивать в гостиницах не редкий трехместный, а обычный двухместный номер с одной из кроватей пошире – "una cama matrimonial y una para chica", – а тогда они еще не знали этого и создавали проблемы для администрации, которая не желала терять нежданых клиентов и поэтому вначале долго искала раскладушку, затем долго и бестолково располагала эту раскладушку в двухместном номере, нарушая уютный интерьер, и после этого они все равно устраивались на одной кровати, в то время как вторая кровать (или раскладушка) так и оставалась незанятой.
Зайка прижималась к нему крепко, как всегда, независимо от ширины кровати, укладывала головку на его плечевой сустав и пряталась в узкой ложбинке между его плечом и подбородком – "под крылышко", так называлось у них это излюбленное расположение, в котором можно было согреть друг друга, а потом думать, или разговаривать, или откровенно ждать, пока chicа заснет, или самим засыпать с ровной супружеской нежностью. В любом случае эта позиция была для них переходной; через какое-то время их плотно прижатые друг к другу тела начинали рассоединяться, расслабляясь перед глубоким и спокойным сном или же, наоборот, возбуждаясь от обоюдного жара и начиная движение к коитусу, с томительной сдержанностью обретающее цель и неукоснительность.
Первый путь его языка, долгий путь от ключичной впадины к шее, а затем вверх по шее – к мочке, перехваченной трогательными складочками, крохотными подобиями перетяжек, какие бывают на ножках у пухленьких грудных детей; по извилистому, непостижимому лабиринту ушной раковины пролегал далее путь языка, торжественно и смело завершаемый проникновением вглубь, что было в этом первом пути наградой и целью. И – синхронно – ее первый путь, путь руки: опытное, смышленое, алчное созданье, медленно крадущееся вниз по его животу, опасливо прижимающееся к коже… вот замерло в испуге перед неожиданным препятствием пупка… коснулось… отпрянуло… снова коснулось, осторожно изучило его и освоило, сделало временной базой, укрытием для отступлений при будущих, более дальних и дерзостных рейдах, а пока что затаилось в этом неглубоком, не очень-то надежном укрытии. Здесь начинался второй путь, сладкий путь его рта…
но что-то не так…
путь… путаница…
путь рта, жадно сосущего…
сущего…
* * *
– Зайка, – пропела она, – Зайка, бедный уставший Зайка, вернувшийся Зайка. Я принесла Зайке кофе. Будешь кофе? Кофе и мадаленку. Смотри, какая! Какую ты любишь.
Он вырвался из сна резким прыжком, разрушив хрупкую процессию ночных пилигримов; робкие, любопытные, жадные существа быстро таяли в отступающей глубине его подсознания. Живые, настоящие Анютины Глазки сидели на краешке de cama matrimonial и смотрели на него сладко-пресладко. Кофе сладко дымился в маленькой чашечке. Мадаленка сладко просилась в его алчущий рот.
Он коснулся рукой мадаленки – ее верхней, обнаженной части, загорелой и выпуклой; он ухватил ее за округлые бока и, приблизив к ней свое лицо, вдохнул свежий соблазнительный запах. Он стал медленно освобождать ее мягкую плоть, ее аппетитную, податливую плоть от прозрачного гофрированного бумажного платьица.
Он откусил половину мадаленки и с наслаждением прожевал ее, запивая кофейком и отслеживая внутренностью рта метаморфозы плоти – измельчение кусочков, их отчаянный танец между зубами, языком и верхним небом, превращение во вкусную кашицу и досадное, но неотвратимое движение в глотку с последующим в ней исчезновением. Он доел мадаленку и допил кофе. И Анютины Глазки продолжали сладко-пресладко смотреть на него.
Он поставил поднос на прикроватную тумбочку, протянул руку к Зайке и притянул ее к себе. Они нежно поцеловались, одними губами.
– Знаешь, – прошептала она, – мы не одни сейчас дома.
– Да, я спускался.
– Общался с ней? (Вопрос бытовой, вопрос между прочим: тон спокойный, взгляд безмятежный, почти безразличный; ни намека на непонятную и непозволительную суету чувств и мыслей.)
– О, да. Общался. (Каков вопрос, таков и ответ: тон спокойный, взгляд безмятежный, почти безразличный; ни намека на непонятную и непозволительную суету чувств и мыслей.)
– Как она тебе?
Он пожал плечами.
(Заметил?..)
(Заметила?…)
(Боже, как я хочу…)
– Подожди… я не могу сейчас, мне нужно идти… мне нужно…
– Молчи.
– Но мы не одни… Мы не…
Ее попка выгнулась навстречу его рукам. Она задрожала. Она забыла обо всем, кроме пуговиц, которые следовало пощадить. Как всегда в такие внезапные моменты, она не успела сделаться скользкой. Он брал ее больно, как когда-то во временной комнате, на чужой раскладушке, над темно-красным, расплывающимся, пахучим пятном – и, как тогда, стало влажно, стало гладко, стало тепло, и она вбирала его в себя все глубже и глубже, стараясь подольше удержать эту чудесную, слабеющую боль, плавно перелить ее в… соединить с тем, другим… накопить его больше, больше… и – брызнуть! выплеснуть! так! так! соединить с брызнувшим навстречу!
– Ах, Зайка…
Тихо-тихо вернулось ощущение Зайкиной кожи, Зайкиных волос, Зайкиного остального, а потом – простыни… кровати… подноса на прикроватной тумбочке…
– Ах, Зайка! Мне надо бежать, я опоздаю!
Вскочила, сбросила с себя все, все; вихрем метнулась в душ, и сразу – плеск воды, шлепанье ладошками по мокрому телу…
Э, так не пойдет… Он встал, потянулся мягко, как ягуар, подобрался к двери, за которой шумело, открыл ее медленно и, сощурив глаза от света, от пара, в момент достиг душевой кабинки, приник носом к стеклу – полупрозрачному, полускрывающему, полуобнажающему… Он сдвинул стеклянную створку слегка, как бюстгальтер, как трусики – ох, получит сейчас по рукам! – нет; обошлось; чуть-чуть еще; теперь залезть в эту щелочку как-нибудь поделикатней… уф-ф-ф, залез… (Ура, залез! Залез!) Теперь – на колени… здесь стекает вода, и особенно хороша эта отдельная струйка, как раз посредине… Эта струйка не должна так бездарно спадать, так сиротливо, бесхозно… Она должна течь по моему носу… потом по губам… по подбородку… по шее… Ах, я пресек эту бедную струйку! Ах, ах, бедная маленькая струйка – ее нет уже! Зато – как тут мокро, как щекотно, как весело! Какие штучки; какие пухленькие, розовенькие, блестящие!
Ана вцепилась Филиппу в волосы. Боже, я точно опоздаю. Боже, как хорошо. Ах, как хорошо. Ну что же он такое творит. Все, все, все, все. Чмок, чмок, милый Зайка, чмок, cariñ