Голова Карпа, даже когда он сидел, почти упиралась в темные балки закопченного потолка. В углу маленькой горницы в высоком стеклянном чехле, похожем на футляр старинных часов, стоял вытянувшись темным металлом во всю вышину стены ртутный барометр. Около него на табуретках были разложены разные приборы, принадлежащие хозяину дома - метеорологическому наблюдателю Убеко Севера. Впрочем едва ли то сооружение, в котором находился Карп, заслуживало название дома. Старое покосившееся, расползшееся по земле, как шляпка гнилого гриба, оно ничем не отличалось от остальных двух построек становища Бугрина. Когда Карп входил в хибарку, ему пришлось согнуться в поясе под прямым углом, иначе он рисковал просчитать головой все косяки.
Зато теперь он благодушествовал за кипящим самоваром, уплетая одну за другой мягкие, сминающиеся в пальцах, как вата, фунтовые ковриги белого хлеба.
Тут же, растянувшись на лавке, благодушествовал с папиросой навигатор Иваныч.
Шухмина не было; он вместе с хозяевами ушел на факторию Госторга - соседний дом, где жил госторговский агент.
В горнице было тихо, слышались только острое похрустывание сахара на крепких зубах Карпа и сонное шмяканье уминаемого хлеба. Вдруг Карп, не донеся до рта очередного куска, обернулся к дремлющему Иванычу:
- Слышь-ка, Иваныч, что я тебя спрошу.
Иваныч нехотя открыл глаза.
- Ну, что еще?
- Постой, брат, это я в порядке самокритики… На кой хрен мы здесь сели?
- А тебе не все равно?
- Значит не все равно, коли спрашиваю.
- Из-за тумана.
- То есть из-за какого же это тумана?
- Из-за мокрого.
- Нет, ты эти посмешенки, братец, брось. Я тебя, как человека, спрашиваю.
- Ну, дружище, какой же ты человек. Комса ты безусая, а не человек… вот подрастешь, усы вырастут, тогда человеком станешь.
Иваныч добродушно рассмеялся. Но Карп нетерпеливо перебил; голос его резко зазвучал петушиным.
- Брось балаган, Иваныч. Не до балагана твоего. Говори толком чего сели?
- Ишь ревизор выискался.
- Вот те и ревизор.
- Ну, ладно, не кипятись. Говорят тебе из-за тумана. Шухмин полагает, что впереди нас туман.
- А почему он это полагает?
- Ну, уж это ты, братец, его спроси.
- А ты-то сам как думаешь?
- Раньше думал, что чепуха, а теперь никак не думаю - спать хочется.
- Эх ты, ус моржовый, "спать", - передразнил вялого Иваныча Карп и вышел из горницы.
Стоя на пороге избы, Карп посмотрел в сторону моря. На востоке виднелся давешний ватный валик тумана. Он быстро двигался к западу, оставляя за собой полосу чистого горизонта.
Карп задумчиво покачал головой:
"Бензина хоть залейся, туман - чепуха… тут не то что легкая кавалерия, а и сам Буденный ни черта не разберет".
Он повернулся в сторону острова. Глазу не на чем остановиться - бархатный темный бобрик тундры сглаживал все неровности. Не было заметно даже бесчисленных кочек.
Разъезжаясь сапогами по намокшему скользкому мху, Карп пошел в тундру. Изредка он нагибался, чтобы бережно сорвать кустик ярких незабудок, прилепившихся в складке жесткого бурого лишайника.
IV
Бледное северное солнце обливало спокойное море выцветшим золотом. Волны размашисто, лениво, без гребней и без пены захлестывали серый прибрежный песок и, шурша струйкой о струйку, также лениво уходили обратно.
Жесткие коричневые стебли тундры и бледные листики трехвершковой карликовой ивы старались казаться свежими и яркими.
Большие полярные чайки и глупыши, распластав белоснежные метровые крылья, не хотели сходить с растянутого над ними бледно-голубого панно, как вышитые гладью на японской ширме. А еще выше, совсем высоко, как нельзя ближе к голубому фону, мерились струйками редкие облачка.
Невдалеке темнел конус чума. Из его дымового отверстия вилась темная спокойная струйка. Неразвеянная ветром, она ширясь уходила навстречу крикам круживших чаек.
Чум стоял в полукилометре от Бугрина. Его расставил приехавший вчера из тундры самоедин Екся. Екся привез совики и пимы для экипажа самолета.
Сидя на корточках перед чумом, Екся сосредоточенно курил. Он, не мигая в течение часа, смотрел на Шухмина. Ему впервые довелось видеть такого чудного русака. Русак откровенно ругал Госторг, агента и даже того, кого не решался ругать сам шаман Винухан - большого начальника из самого большого исполкома.
Русак вел с Ексей чудные разговоры:
- Значит ты, Екся, агентом и Госторгом тоже недоволен?
- Какой товолен, нет товолен. Разви мозна товолен, коли агент миня манил, кумка никогда ни тавал. Такой раси хороса? Как мозна пис кумки зить?
Шухмин изподтишка оглянулся и поманил к себе Ексю.
- Ты, Екся, видел на какой я большой железной чайке прилетел?.. Видел?.. Я самый большой шаман Екся; что я скажу, все так и будет… И я тебе говорю, а ты расскажи всем самоедам на острове: скоро, совсем скоро агента не станет, другой купец придет. И большого начальника не станет и исполком тоже пропадет… Тогда Екся водка будет, сколько хочешь водки… Водку Екся царь посылать станет. Не надо агенту песца сдавать. Вы песца прячьте. И оленьи постели тоже прячьте. Купец придет, много больше за меха, чем агент, даст.
По мере того, как говорил Шухмин, глаза Екси делались все уже и уже. Наконец, он медленно, подбирая русские слова, сказал:
- А ты, парень, не врешь, што ты самый большой шаман?
- Зачем врать? Разве ты не видел чайку, на которой я с неба прилетел?
- А ты не врешь, что царь будет?
- Не вру, непременно будет.
- Тогда всем самоедам с Колгуева тикать надо.
- Зачем же утекать?
- На большую тундру тикать, куда царь не придет. Нам агент другой нузна, а царь нам не нузна…
Теперь настала очередь Шухмина удивляться, но для этого у него не было времени. Со стороны берега быстро приближалась высокая фигура Карпа. Не дойдя ста шагов, Карп сложил руки трубкой и закричал:
- Товарищ Шухмин… а-а-а-а-товарищ Шухмин… Машина готова… Время лететь.
Шухмин быстро поднялся и, не прощаясь с Ексей, побежал к берегу.
Екся долго смотрел ему вслед, затем, повернувшись к чуму, позвал свою хабинэ и сказал ей по-самоедски:
- Слушай, женка, этот большой шаман русак сказал большое несчастье самоедам…
- Мор на оленей придет?
- Постой, не перебивай. Хорошо бы только мор, а то он говорит, что сам купец от царя придет.
- Нет, Екся, не может это быть. Он пьяный был этот твой русак-шаман.
- Ах, женка, хорошо бы если бы он и вправду это от водки придумал. А все-таки надо на совете об этом в тундре говорить.
- Почему не говорить… а только я думаю, что спьяну, - спокойно сказала хабинэ и пошла засыпать чаю в ведерный котел, кипевший на тагане посреди чума.
Екся вынул руки из рукавов и стал чесать себе живот, глядя на чаек, вышитых гладью на голубом своде шатра, под которым живет Нум. "Нум наверно знает, пьян был русак или не пьян. А только сдается мне, что женка права - пожалуй, пьян". Екся кряхтя встал и пошел в чум пить чай.
V
Шли дни и шли ночи, неотличимые друг от друга. Дни, как ночи, и ночи, как дни. Иногда озаренные тусклым солнцем, а чаще укутанные в мокрую кисею тумана. Команды иностранных судов Енисейской экспедиции, непривычные к постоянному свету, путали вахты, спали днем, ночью играли в карты и слушали граммофон. А когда подходила страда и льды зажимали черные коробки между сверкающих аквамаринами глыб, люди и вовсе не спали от постоянной возни на палубе, от скрежета льдин о железные борта, гулко разносившегося по всему кораблю. Капитаны и штурмана не сходили с мостиков, коньяком и виски восполняя тепло, уходившее через шкуры мохнатых шуб. Но возня матросов на палубе, грохот машин и изнеможение кочегаров, ругань капитанов и штурманов - все это пропадало напрасно. Если к судну, неосторожно залезшему в лед, не подоспевал ледокол, оно беспомощно застревало. Антенна ледокола не успевала принимать воплей голландских, английских и немецких капитанов, наперебой утверждавших, что если сейчас же не выручить, то их судно ждет участь "Тегетгофа".
Так было на пути с запада на восток, когда один ледокол должен был протащить от Вайгача до Ямала двадцать восемь кораблей с импортными грузами. Почти то же самое началось по выходе судов в море с экспортными грузами на пути с востока на запад.
Впрочем теперь было еще хуже. День отгородился от ночи длинными серыми сумерками. На темнеющем небе стали появляться редкие бледные звезды. Лед утратил свою подвижность. На просторе белых полей стало меньше разводьев и трещин. Реже набегал туман. Вместо тумана с севера двигались темные тучи, сыпавшие на своем пути большие хлопья снега, Чаще стали ныть ванты. Иногда нытье переходило в протяжный вой. За воем шел визг и тонкие жалобные крики. Под вскрики и визг такелажа кружились и плясали серые призраки снежных столбов. Все, кроме вахтенных, убегали с палубы.
Только на советском ледоколе сбившиеся с ног люди забыли про вахту. Ледокол был один, а судов двадцать восемь. Двадцать восемь судов нужно было протаскивать через лед. На ледоколе машинисты перестали мыться и ели кое-как: голые кочегары, сменяясь с вахты, не одевались и валились в койку, покрывая темными пятнами угольной пыли подушки; в противоположность кочегарам, палубная команда уже не снимала тулупов и валенок, чтобы прямо из койки бежать на аврал.
Спеленатый белыми вихрями снежной бури, самолет Шухмина приютился у Диксона, не имея возможности выйти на разведку льдов. Экспедиция шла по указаниям береговых полярных радиостанций. Лед был кругом. По какой-то иронии только пролив Малыгина, недоступный для судов экспедиции, был свободен ото льдов. Черные волны свободно ходили по проливу, обдавая пеной плоские берега и глубоко слизывая снег на кромке льда, где беспомощно вертелись суда экспедиции. Но начальник экспедиции знал, что этот черный пролив - мышеловка. Он не вошел в него даже тогда, когда ветер упал до одного балла, прекратился снег, и в прорывы между темными тучами стал короткими днями проглядывать бледный отсвет последнего солнца. Но стоять у Белого было тоже немыслимо. Нужно было использовать начавшуюся сильную подвижку льда и выбраться к Новой земле. И начальник экспедиции знал, что он выберется, но он хотел как можно меньше рисковать. У него за кормой стояли двадцать восемь голландских, английских и немецких капитанов. Они не имели никакого представления о том, что такое льды Карского моря. Они охрипли от ругани с выбившимися из сил матросами. Они замучили радистов, заставляя их бомбардировать антенну ледокола. Капитанам нужна была нянька, чтобы за ручку вывести их через проливы Новой земли в Баренцово море. Но проливов было три: южный - Югорский шар, средний - Карские ворота и северный - Маточкин шар, и начальник экспедиции не знал, который из них будет свободен ото льдов ко времени подхода экспедиции. Береговые станции тоже видели только то, что делалось в десяти милях от них. Они не знали, к какому из проливов движется главная масса ледяных полей с далекого ветреного севера. Они не могли помочь начальнику экспедиции. Помочь могла только воздушная разведка.
Пользуясь первым же светлым днем, начальник экспедиции послал радио на Диксон:
"Можете ли вылететь для освещения движения льдов и выяснения возможности прохода проливами?"
Через час пришло ответное радио:
- "Вылетаю немедленно".
Вялость Шухмина как рукой сняло. Даже больной Иваныч из под вороха взваленных на него одеял заметил необычайную нервность Шухмина. Все делалось быстро и точно. Распоряжения, отданные перед полетом, были ясны и звучали так беспрекословно, что никому не пришло в голову возражать, несмотря на неожиданность. Голос Шухмина был необычайно резок, когда он сказал ни на кого не глядя:
- Иваныч болен - с передачей результатов разведки я справлюсь сам. Глюк мне не нужен - мне гораздо нужнее те двести кило бензина, что я могу взять вместо вас обоих. Двести кило - это лишний час полета. Час полета - это сто миль. Сто миль - это судьба всего предприятия… моя судьба.
Шухмин на мгновение задумался, глядя на Карпа:
- Вы, Карп, пойдете со мной один, если… если не откажетесь… я оставляю вам право отказаться.
- И отпустить вас одного?.. Хреновато, товарищ начальник.
- Ну, ладно, на то ведь вы и легкая кавалерия: всегда впереди всех… так залейтесь бензином под пробки. Мне нужно столько бензина, сколько мы можем поднять.
- И все запасные баки?
- Да, и все запасные.
- Как хотите, только ни к чему.
- Никаких только, - в голосе Шухмина зазвучали непривычные нотки.
Еще сейчас прислушиваясь к ровному шуму мотора, Карп отчетливо помнил этот необычайный тон и острый взгляд Шухмина.
Давно под самолетом прошел остров Белый и суда Енисейского каравана, вкрапленные дымящимися точками в сплошные, осыпанные морщинами торосов, ледяные поля.
Моторы размеренно стучали. Ни один из приборов, расположенных на столе перед Карпом и заменяющих механику в полете все органы чувств, не обнаруживал в работе моторов признаков для беспокойства.
Чтобы убить время, Карп надел на голову наушники. В них нельзя было ничего понять. Писк и вой ненастроенного приемника смешивались в какофонию, какую можно слышать только в эфире, загроможденном судорожными эманациями бесчисленных антенн. Эта какофония забавляла Карпа. Даже, когда внизу сверкающая скатерть покрылась темными узорами разводий, он, наблюдая за льдом, не сбросил наушников.
Разводьи сменились черными озерами. Льды оборвались. Льдинки белыми плотами качались на ленивой волне. Самолет качнуло. Правое крыло гляделось в темную поверхность воды. Крутым виражем Шухмин переложил машину на северный курс. Через несколько минут в наушниках послышался треск и запели высокие чеканные ноты своей передачи. Не понимая, на слух, Карп записал нервный черед точек и тире. Через минуту, он по складам составил:
"Прошел Вайгач Шухмин".
Карп выглянул из своего колодца и увидел по левому борту серобелые холмы, обведенные с моря широкой полосой припая. Карп уже знал этот характерный вид Новой земли. К юго-востоку, разрывая хребет, сверкала черная гладь Карских ворот. У Карпа мелькнула мысль: "Почему же он не дает, что пролив свободен?" Он было сунулся даже в сторону пилотской кабины, но в этот момент стрелка бензиновых часов очередного бака качнулась к нулю и Карп забыл про радио.
Когда включив новый бак и проверив подачу, Карп снова одел наушники, в них попрежнему рвали мембрану беспорядочные звуки какофонии.
А внизу по левому борту, по мере того, как самолет поднимался к северу, холмы переходили в острые сопки, разрезанные глубокими складками. Сопки делались все острое и выше, пока вершины их не воткнулись в белесые клочья тумана. От сверкающих вершин спускались белые трещины пропастей. Снег в трещинах незаметно переходил в белую гладкую поверхность припая.
Вдруг Карп заметил, что припай нигде не кончается. Его белый покров тянется далеко к востоку, переходя в сплошные нагромождения бесконечных полей. По правому борту не было видно даже темной полосы неба - вестницы открытой воды.
Слева мелькнул разлог. Широкая речка белой, извилистой лентой уходящая в горы. На северном берегу речки Карп увидел серый склон горы, постройки и среди них две высокие иглы радиомачт. Карп понял, что ошибся; это вовсе не речка, это пролив Маточкин шар, плотно забитый льдом и недоступный судам экспедиции.
В наушниках резко щелкнула мембрана и послышался гул динамо. Заработал передатчик. Карп взял карандаш и приготовился записывать.
VI
Нервный под’ем прошел. Уже через час полета Шухмин почувствовал слабость и обычную апатию. Платье давило плечи, тело осело. Хотелось спать. Сопротивление штурвала казалось непомерным. Одной рукой Шухмин залез в карман и вынул маленький пузырек. Зажав его между колен и сбросив перчатку, Шухмин концом ногтя зацепил щепотку белого порошка, Быстро нагнувшись за козырек, он сунул щепотку себе в нос.
Через полчаса он повторил то же самое. Стало легче.
Платье больше не давило плечи. Штурвал легко поддавался малейшим движениям. Крылья машины стали продолжением рук и каждое движение плеч заставляло трепетать элероны. В голове легкой розовой волной серебристо звенели мысли: "Мы вернемся сюда, чтобы вымести Россию огромной метлой. Каким бесконечным пиром будет это подметание великих русских полей… у нас запляшут лес и горы… Нет, это не отсюда… Тогда будет непрерывная музыка… Да, музыка для нас… а для них? о, для них!.."
Серая скучная полоска земли врезалась в розовые мысли. Шухмин включил передатчик и отстукал ключем: "Прошел Вайгач". Он шевельнул плечами и машина плавно пошла по кривой, дрожа далекими концами его алюминиевых рук-крыльев. Снова зазвенели мысли, изредка прерываемые воспоминаниями, лепившимися вокруг острых вершин Новой земли.
Лед, сплошной лед внизу. Шухмин бросил штурвал и радостно потряс руками: "Мой последний, самый последний полет для них. И какой результат, - о, на этот раз товарищи будут им довольны и долго не забудут лейтенанта Шухмина".
Слева из глубокого разлога выросли знакомые иглы радиомачт. Маточкин шар. Шухмину было достаточно одного взгляда, чтобы увидеть, как безнадежно закупорен пролив. Дрожащей от радости рукой он включил передатчик и застучал ключем:
"Начальнику Енисейской экспедиции. Проход Карские ворота невозможен. Не ожидая меня, немедленно двигайтесь к Маточкину шару Красный летчик Шухмин."
- Ха, ха, красный летчик, - подумал Шухмин, - в последний раз красный.
Он оглянулся и поглядел в кабину механика. Там сидел Карп с наушниками на голове. В руках Карпа белел листок. Разбирая что-то, Карп сосредоточенно грыз карандаш.
Шухмин побледнел и с силой рванул ключ передатчика. Ключ остался у него в руке, оторванный с куском дерева.
VII
Карп сосредоточенно складывал слова из записанных значков Морзе. Выходила такая чепуха, что в голове пошел звон, как от удара. Он поднял голову и встретил широко открытые глаза Шухмина.
Карп ничего не думал. Он не мог думать. Думать было некогда и не о чем. Его тело согнулось и он полез в кабинку пилота. Здесь он увидел ключ в ручках Шухмина. Тогда Карп первый раз подумал: "что нужно делать?" Но прежде, чем он подумал, рука сама опустилась в карман и снова поднялась с парабеллумом. Черный указательный палец дула уставился между широко открытых глаз Шухмина. Прямо в бескровную переносицу. Не отводя дула, Карп сел за второе управление. Заправил ноги в педали, положил левую руку на штурвал. Тогда пальцы правой руки судорожно сжались и черный указательный коротко толкнул огнем в бескровную переносицу. Шухмин откинулся и повис на предохранительном ремне.