Нужно было видеть, как повело шкипера при этих словах. Он выпрямился, задрал нос и заскрипел, точно сухое дерево на ветру:
- Хорсо… Я отказываюсь говорить младшим лейтенантом.
- Понятно, - сказал Колосков, пряча карту. - Понятно, господин старший рыболов.
В это время командира позвали на палубу, и тут открылась занятная картина.
Возле шлюпки лежал аварийный дубовый анкерок ведер на пять пресной воды. Боцман шхуны вздумал походя накинуть на бочку брезент, а эту запоздалую заботу подметил Широких. Любопытства ради он выбил втулку из бочки и сильно удивился, почему вода плещется, а не льется на палубу.
Теперь, багровый от волнения, он стоял на коленях возле анкерка и, запустив руку по локоть, что-то нащупывал.
Увидев Колоскова, он застеснялся и сказал:
- Что-то плещет, товарищ лейтенант, а шо - неизвестно.
Он пошарил заботливо, как рыбак в вентере, и прибавил:
- Будто щука.
И вытащил новенький маузер.
Потом он воскликнул:
- Лещ, товарищ лейтенант! Окунь, карась.
И на палубу рядом с маузером лег фотоаппарат, индуктор, связка бикфордова шнура, коробочка капсюлей и еще кое-что из "рыбацкого" ширпотреба. Последней была вынута калька со схемами, нанесенными бегло, но искусной и твердой рукой.
Итти в отряд своим ходом японцы наотрез отказались. К тому же они успели забить в нескольких местах топливную магистраль кусками пробки и войлока. Тогда мы загнали команду в кубрики и, закрепив буксирный конец, с трудом вытащили шхуну из бухты.
Заметно свежело. Волны стали острее и выше. Всюду, осыпались и дымились на ветру белые гребни. Временами волна, разбитая "Смелым", пролетала над ходовым мостиком.
Багровое небо обещало тяжелый поход. Дул лобовой шквалистый ветер, и трос, слишком короткий для буксировки, вибрировал за кормой.
На полдороге к отряду "Смелый" стал зарываться в волну. Вода кипела и металась по палубе, не успевая уйти за борт.
Колосков все чаще и чаще поглядывал назад, на смутно белевшую шхуну. Потеряв самостоятельность, на жесткой буксирной узде она плелась за нами, раскачиваясь, спотыкаясь о гребни. Вероятно, "Кобе-Мару" было еще труднее, чем нам, потому что трос не давал ей свободно взбегать на волну.
Вскоре стал заметен только бурун, волочившийся у нас на буксире. Берег, черневший по правому борту, исчез. Низкий рев моря, шипение бескрайной воды глушили перестуки мотора. Шквал навалился на катер с такой хилой, что разорвал на мостике парусиновый козырек и сорвал со шлюпки чехол.
"Смелый" шел шажком в темноте, вздрагивая и кряхтя от крепких ударов. Ни звезды, ни огня. Только бледная картушка компаса плясала под мокрым стеклом. Командир отправился на корму, чтобы осмотреть буксировочный трос.
Я стоял на руле и слышал, как, вернувшись на мостик, Колосков отдувался и убеждал себя самого.
- Не размокнет… Ну, ясно.
Мы думали об одном. Позади нас, на пустынной палубе шхуны, были двое боцман Туторов и ученик моториста Косицын. Гуторов был надежен. Подвижной, грубоватый, смекалистый, он держался на палубе прочнее, чем кнехт. Но Косицын… Сколько раз мы вытаскивали его из машины на палубу - зеленого, мутноглазого, вялого! На земле он был весел, по-крестьянски деловит и упрям, а в море размокал, как галета. Что сделаешь, если степная кровь не терпит ни качки, ни сырости!
Чтобы успокоить командира, я сказал:
- Устоит… На воздухе все-таки легче.
- Да? Я тоже так думаю, - ответил Колосков и тут же возмутился. - Разговорчики! Да вы что? На компасе или в пивной?
Был виден уже - маяк Угловой, когда краснофлотец, следивший за тросом, резко вскрикнул.
Я сразу почувствовал, что катер пошел подозрительно ходко, обернулся и увидел, как позади нас быстро гаснет бурун. Из темноты долетел смятый шквалом голос Косицына:
- …варищ командир!… аварищ… анди-ир!..
Что он кричал еще, разобрать было нельзя, да мы и не вслушивались. Круто развернувшись, "Смелый" пошел на выручку шхуны.
Прожектор быстро нашел "Кобе-Мару" (среди черной веды она блестела, как моль), обшарил шхуну с обоих бортов, лег на волну… и тут Колосков, сигнальщик и я разом закричали:
- Полундра!
В штормовой ошалелой воде барахтались двое. Они дрались. Оглушенные ударами гребней, они поднимали, душили, топили друг друга, разевая рты, чтобы забрать воздух, и задыхались и слепли в прожекторном свете, не выпуская, однако, горла противника.
То и дело пловцы взлетали высоко над нами, над всем глухо стонущим морем и рушились вниз вместе с гребнями волн.
Их разбило. Они снова кинулись навстречу друг другу. А когда мы приблизились к месту схватки и бросили линь, за конец схватился один только пловец.
То был Гуторов.
Окровавленный, ослабевший, он лег ничком, бормоча;
- Там на шхуне… Косицын… один…
- Самый полный! - скомандовал Колосков.
- Есть… амы… полны! - ответили из машины.
"Смелый" вздрогнул и не двинулся с места.
- В машине!
Сачков ответил что-то невнятное. Вода за кормой побелела, корпус затрясся, заскрипел от рывков, и мы поползли со скоростью пловучего крана.
Колосков приказал осмотреть винт. Нас держал трос. Огромный, разбухший ком ворочался за кормой "Смелого", отнимая у нас ход и маневренность. Вероятно, с палубы шхуны смыло целую бухту манильского троса, и катер, налетев с размаху на снасть, перепутал и намотал на винт метров сто крепчайшего волокна.
Застопорив машину, мы полезли в воду рубить и распутывать петли, а боцман тем временем, клацая зубами, рапортовал командиру, что случилось на шхуне.
…Косицын был на руле. Гуторов осматривал трос. В это время вода разбила стекло штурманской рубки. - Услышав звон, японцы стали ломиться на палубу. Гуторов подбежал к кубрику и укрепил дверцу веслом (задвижка была слабовата). И тут из какой-то щели, возможно из канатного ящика, - вылез "рыбак". Он успел рубануть трос ножом и кинулся боцману под ноги, а шхуну как раз положило на борт…
Что было с Косицыным, Гуторов не знал. Он выпил стакан спирта и, обвязавшись канатом, снова влез в воду.
Скучное дело. Мы очистили винт, но продолжали болтаться на месте: вал был согнут, муфта разболтана, мотор дышал, как затравленный, и "Смелый" не мог даже выгрести против ветра.
Мы превратились в буек, а шхуну уносило все дальше и дальше. Прожектор резал только мачты по клотик. Они долго кланялись морю на все четыре стороны-маленькие, светлые травинки среди гневной воды - и наконец пропали из глаз.
Как мы провели ночь, вспоминать скучно. Скажу только, что, несмотря на десятибалльный ветер, на палубе было довольно жарко, а в трюме, кроме моторной помпы, беспрерывно работали четыре ручные донки.
Море разворотило фальшборт от мостика до шпиля, смыло тузик и в довершение всего выдавило стекло у прожектора, сильно порезав осколками сигнальщика Сажина.
Когда рассвело, мы увидели изуродованный катер и злобную тускло-серую воду.
Захлебываясь сиреной, к нам подходил ледокол "Трувор". Колосков был мрачнее моря. (Если бы только можно было дохромать до порта самим!) Отвернувшись от "Трувора", он велел готовить буксир.
В тот день, сменив гребной вал и винт, мы снова вышли в море. Шторм утих. Горизонт был чист. Никто из рыбаков на сто миль к югу от Соболиного мыса не видел огней гибнущей шхуны.
Только на четвертые сутки мы узнали о грустной судьбе "Кобе-Мару".
II
- Товарищ командир! - крикнул Косицын.
Никто не ответил. Корпус шхуны гудел от ударов. На палубе, сливаясь с морем, шипела вода.
Он сложил руки рупором и крикнул еще раз в темноту, где вспыхивали на ветру гребни волн:
- Товарищ команди-ир!..
Он был один на мокрой палубе, освещенной только белизной пены. Желание услышать товарищей, увидеть хотя бы издали силуэт пограничного катера охватило его с удвоенной силой. Косицын продолжал кричать, поворачиваясь в разные стороны, так как потерял всякую ориентировку. Временами он делал паузы, чтобы перевести дыхание и прислушаться, но бесконечный низкий рев моря глушил посторонние звуки.
Внезапная вспышка света заставила Косицына обернуться… Справа на носу шхуны прыгал с волны на волну прожекторный луч. Свет прожектора, далекий, ослабленный водяной пылью, терпеливо нащупывал шхуну. И Косицыну, несмотря на холод и мокрый бушлат, сразу стало веселей и теплей. Широко море, а не пропадешь.
Он вернулся к штурвалу и попытался поставить шхуну носом к волне. Это не удалось. Лишенная хода, "Кобе-Мару" рыскала из стороны в сторону.
Между тем расстояние увеличивалось. Гребни стали беспокойней, острей. Прожектор захватывал только концы мачт. Видимо, "Смелый" не мог осилить волну. Сузив глаза, озябший Косицын силился разобрать сигнальные вспышки, мигавшие на клотике "Смелого". Они были отрывочны, почти бессвязны.
"…Исправим… пойдем вами… зажгите бортовые… кливер… крайнем случае… берег".
- Есть так держать! - ответил по привычке Косицын, и снова в море стало темно.
Шхуна мчалась, не слушая руля, без бортовых огней, вздрагивая и раскачиваясь, точно пьяная.
Она неслась мимо мыса Шипунского, окаймленного полосой бурунов, мимо отвесной скалы с маяком, бросавшим в море короткие вспышки, мимо ворот в бухту, где находился отряд, все дальше и дальше на юг.
Он снял бортовые фонари и попытался зажечь их, прикрывая бушлатом. Вода барабанила по спине, спички гасли от ветра и брызг. В конце концов ему удалось зажечь фитилек, но волна неожиданно ударила сбоку, залила масленку и выбила коробок. С тяжелым сердцем он повесил на место темные фонари.
Приближался рассвет. Волны продолжали толпиться вокруг беспомощной шхуны.
Косицын то и дело бегал к борту. Он никак не мог привыкнуть к морским ухабам и каждый раз, возвращаясь к штурвалу с бледным лицом и затуманенными глазами, твердил про себя: "Довольно. Чорт! Ну хватит, я говорю".
И снова склонялся над морем. Когда рассвело, он взял ведерко и смыл с дубовой решетки следы своей слабости. К счастью, палуба была пуста.
Вместе со светом к Косицыну постепенно вернулась решительность. Надо было как-то действовать, распоряжаться беспомощной шхуной.
Он расстегнул кобур, осторожно поднял подпорку - веслом и жестами пригласил на палубу шкипера. Из осторожности он сразу захлопнул и укрепил дверцу в кубрик.
- Аната, - сказал он как можно тверже. - Надо мотор запустить, слышь, аната?
- Кому надо? Нам не надо.
Шкипер даже не глядел на бойца. Стоял, почесывался и зевал. Это возмутило Косицына.
- Пререкания? Я приказываю!
- Осен приятно… Я отказываю.
Косицын решительно направил шхуну в туман.
Машина была испорчена мотористом еще вчера. Косицын взглянул на фок-мачту, на темный жгут скатанной парусины, подумал и вынул наган.
- Чито? - спросил быстро синдо. - Чито вы хотите?
- Это дело мое. А ну, ставь кливер!
Они посмотрели друг другу в глаза, потом синдо повернулся и не спеша пошел к мачте. Косицын спрятал наган.
По правому борту, сливаясь с горизонтом, тянулась низкая полоса тумана. Изредка долетали дальние пушечные залпы прибоя. Как всегда на мелких местах, накат был огромен.
- Разобьет, - определил Косицын. - Обязательно разобьет.
Однако, как только кливер вырвался вправо и "Кобе-Мару" стала послушной рулю, Косицын решительно направил шхуну в туман.
Он так озяб, истосковался по твердой земле, что рад был сесть на камни, на мель, чорту на спину, лишь бы спина эта была твердой. К тому же с рассветом увеличился риск встретить какую-нибудь японскую шхуну.
Шкипер отвел шкот к корме и сел на фальшборт напротив Косицына. Он был сильно встревожен: вертел шеей, прислушивался к шуму прибоя, даже снял платок, прикрывавший уши от ветра. Наконец он не выдержал и заметил:
- Наверно, это опасно?
Косицын не ответил. Туман разорвало. Стал виден высокий накат, и берег, и темная зелень сопок. Сильно накренившись, шхуна шла прямо на камни.
- Благорозуйность - оружие храбрых, - сказал шкипер отрывисто. - Как это? Худой мир лучше доброго сора? Вы есть храбры… Мы тоже довольно сильны… - Он помедлил. - Хоцице имец… как это… магарыч?
- Магарыч? Я по-японски не обучен.
- Кажется, я говору вам по-русски.
- А мне не кажется. Слова русские, смысл японский.
- Мы спустим шлюпку, - сказал быстро синдо. - Хорсо? В иенах береце?
Косицын глядел поверх шляпы синдо на сопку, думая о своем. Земля была близко, а саженные буруны на камнях еще ближе. Жалко, мал ход. Развернет к берегу лагом, обязательно развернет. "Ну, держись!" сказал он себе самому.
Всем сердцем он почуял близкий конец и, как часто бывает с людьми простодушными и отважными, разом захмелел от опасности, от сознания своей дерзкой, отчаянной силы.
- Давай! - крикнул он шкиперу. - Давай золото, давай всё!
Ответа он не расслышал - набежала и оглушила волна, - но понял, что шкипер спросил сколько.
- Мильон! - крикнул Косицын, навалясь на штурвал. - Все будет наше!
Шкипер глянул в молодое, ожесточенное лицо рулевого и разом ослабил шкот.
- Ну-у?! - спросил грозно Косицын, и кливер снова рванулся вперед.
Шкипер подбежал к дверце, выбил весло. Из кубрика хлынули на палубу и загалдели японцы. "Кобе-Мару" несло прямо на сопку, темно-зеленую, курчавую, точно барашек.
Бросили якорь, но шхуну уже развернуло к берегу лагом и било днищем о камни. Через борт, ревя галькой, смывая людей, шла вода.
III
То был Птичий остров - невысокая груда песка и камней среди хмурой воды. Косицын понял это, едва солнце разогнало туман и за проливом встали пестрые горы материка.
С вершины сопки было видно все: берег, отороченный шумной волной, полоса гальки и водорослей, шесты с мокрым бельем, даже ракушки на дне перевернутой "Кобе-Мару". Широко и вольно дышало море, облизывая мертвую шхуну, а на пологих валах еще сверкали жирные пятна нефти и качались цыновки.
Внизу дымился., костер. Семь полуголых японцев сидели возле котла, по очереди поддевая лапшу, и косились на сопку.
Косицын снял все, кроме трусов и нагана. Здесь он чувствовал себя куда крепче, чем в море, хотя царапины на плече еще сильно саднило, а во рту было горько от соли. Все-таки земля. Горячая, твердая! Обдуваемый ветром, он спокойно поглядывал то на пленников, то на море.
Остров был свой, знакомый по прежним походам. Здесь иногда проводили стрельбы, рвали черемшу, собирали в бескозырки яйца чаёк. Пусть шушукаются у котла! Шхуна разбита, на шлюпке далеко не уйдешь.
Стойкий запах травы и теплый воздух, струившийся над камнями, вызывали сонливость. Чтобы не задремать, Косицын ущипнул себя за руку и, надев еще сыроватый бушлат, решил обойти весь остров по берегу.
Плохая затея! Едва ноги его коснулись песка, как все мускулы заныли, ослабли, запросили пощады. Утомленный качкой, Косицын готов был растянуться у подножья сопки. Как? Лечь? Он наградил себя жестоким щипком и, с трудом вытаскивая ноги, направился дальше.
То был остров без ручьев, без деревьев, без тени, заросший жесткой курчавой травой. И жили здесь только птицы. Черные жирные топорки отрывались от воды и, с трудом пролетев сотню метров, ныряли прямо в дыры, пробитые в склоне горы. Зато чайки носились высоко, покачиваясь на упругих крыльях, смело дрались в воздухе и только изредка опускались на самые высокие скалы.
Весь восточный берег был завален влажным мусором. Косицын разглядывал его с любопытством, по-крестьянски жалея неприкаянное морское добро. Были тут измятые ржавые бочки, стеклянные шары наплавов в веревочных сетках, бутыли, бамбук, обрывки сетей, цыновки, багровые клешни крабов, вонючие водоросли с темными луковицами на конце каждой плети, куски весел, канаты, ветхие позвонки и ребра китов, пемза, доски с названиями кораблей и еще никого не спасшие пояса, шершавые звезды, медузы, тающие среди водорослей, точно куски позднего льда, истлевшая парусина чехлов - все мертвое, влажное, покрытое кристаллами соли.
Выше этого кладбища белели просторные залежи сухого плавника. Это навело Косицына на мысль о костре, высоком дымном сигнале - костре, который был бы виден с моря и ночью и днем. Но, когда он подошел к японцам и потребовал перенести сучья с берега на гребень горы, никто не шелохнулся. Шкипер не захотел даже поделиться спичками.
- Скоси мо вакаримасен, - сказал он смеясь.
Семь рыбаков с присвистом и чмоканьем глотали лапшу. Они успели снять со шхуны два мешка риса, ящик с лапшой и целую бочку с квашеной редькой и теперь иронически поглядывали на голодного краснофлотца.
- Не понимау, - перевел любезно синдо.